Юдзи, собственно, никогда не думал, что однажды ему вырвут сердце. Особенно — что сделают это с наслаждением, его собственными руками, недрогнувшими пальцами, удлинившимися черными отливающими когтями.

И вот на этом моменте он понимает, что по-прежнему уже не будет.

Его не пробило, когда дед умер, когда этот сердитый, но колюче любящий его старикан вдруг просто перестал дышать; не перекрутило видением неприкрытой, ужасающей изнанки мира с этими искаженными проклятиями. Но вот своя смерть его разламывает на сотни маленьких осколков. Уничтожает его до основания. В пыль, в костяную труху.

Умирать страшно. Жить после смерти, пожалуй, — еще страшнее.

Жизнь его медленно скатывается в какой-то беспросветный мрак. Сукуна — воплощенный, прямо-таки персонифицированный пиздец, опасный ублюдок с замашками маньяка и его лицом, в которое Юдзи смотрится, как в кривое зеркало. «Да ты бы не выдержал мой истинный облик, щенок несчастный», — бросает ненароком Сукуна, сипло смеется, как будто бы обожженными легкими.

Но Юдзи улавливает нечто. Отпечаток, стелющуюся за ним тень. Черная гончая Мегуми при виде нее поскуливает и прижимает уши, а Юдзи, немея, замечает, что тень двигается, колеблется.

А потом они выходят на дело, и Юдзи понимает, что что-то изменилось. Дрожащие голоса проклятий всегда преследовали его, мучили. Нечто неправильное есть в этом: убивать то, что умеет говорить по-человечьи, чтоб понятно было. Его аж перетряхивает всего, но Юдзи снова и снова заталкивает свое человеколюбие подальше, напоминает о выдуманном долге, а Сукуна радостно глодает его эмоции, обгрызает.

Нет, это уже не те проклятия, что сотворил лоскутчатый ублюдок; это самые настоящие, обычные твари, рождающиеся из человеческого страдания, выпестованные болью. Чудовищнее некуда. Но Юдзи ловит нечто вроде отголосков, каких-то смутных видений. Всю эту человеческую грязь. Сожитель, тупо дубасящий девушку по голове, прижимающий ее горло, пока она дергается. Мальчишка, в котором зреет обида на родителей, которым он не нужен. Старая бабка, в ней змеится зависть к чужой молодости и вспыхивает горькое ощущение, что жила она как-то не так, не для себя.

Проклятия говорят с ним. Рассказывают истории. И сводят Юдзи с ума.

— Что ты со мной сделал, урод?! — рычит он, медленно взбираясь на гору, ведущую к трону Сукуны. Кости хрустят под ногами. Они снова в этом полусне-полуяви, где прячется наглый ублюдок, когда не с кем драться. — Ты это творишь, да? Это же после смерти началось!

— А ты думал, я называюсь Королем Проклятий для красоты? — надменно посмеивается Сукуна. — Это власть, сила. Способность видеть больше, чем другие, знать. Вашим магам такое и не снилось, — снисходительно выговаривает он, щурит глаза — все четыре.

— Не надо мне твоей силы! — отчаянно выкрикивает Юдзи.

Он и сам понимает, что похож на ребенка. Сукуна просто отворачивается, теряя интерес, а кости со стуком рассыпаются под ногами, и он летит во влажную кровавую бездну, слизывающую его в темное забытье нормального, человеческого сна.

Почти нормального — потому что в ушах Юдзи до сих пор шепчут, рассказывая страшные сказки, проклятия.

— Что, не так-то хочется спасать людей, когда они такие отвратительные животные? — сладко шепчет Сукуна, издевается. — Проклятия хотя бы не притворяются, знаешь. Сразу понятно, чего ожидать от такой твари.

— Заткнись, — рычит Юдзи; замолчи, нет, прекрати выводить меня из себя — ты же назло это делаешь, смотришь, как у беспомощного сосуда съезжает крыша, тебя не волнует ничуть, насколько он сойдет с ума — потому что рано или поздно ты пожрешь его изнутри.

— Из каждого человека может получиться проклятие, — снисходительно поясняет Сукуна. — Они все… горят изнутри. Отравляющие, безумные чувства. Тяжелые и страстные, разрушительные и полные горечи.

Он говорит так, как будто знает это слишком хорошо. И тогда Юдзи впервые задумывается о том, кем Сукуна был когда-то раньше.

Нобара злится всегда с размахом; того и гляди врежет молотком между глаз — просто так, без всякого колдовства.

— И что ж ты встал как вкопанный, а? — злится она, когда Юдзи в очередной раз застывает, прислушиваясь к голосам, въевшимся в крошащиеся серые стены заброшки. — Хочешь, чтобы нас сожрали?

Мегуми отмалчивается, только щурится внимательно, оглядывая Юдзи. Тот тоже не произносит ни слова, потому что чувствует, что к горлу подкатили чужие слова. Старые, заплесневелые. Когда-то здесь жила женщина, чью дочь сбила машина; она ненавидела и их, и себя и топила горе в дрянном алкоголе. «Это они все виноваты, они, они, отобрали, вырвали у меня моего ребенка, — слышит Юдзи удушающий шепот, — они заслужили смерть сами, лежать переломанными под колесами, чуть не пополам разорванными, о-о, они заслужили». Его корежит всего, выворачивает мясом наружу, кожей вовнутрь. Потому что Юдзи уже не может этой несчастной помочь, повесилась она, а проклятие осталось, жестокое, воющее. Худая тварь с вытянутой мордой, вся в лохмотьях оборванных тряпок.

Он молчит; разгрызает себе губы. До крови.

И слышит, как смеется Сукуна, а может, это проклятие — чужое, не его личное — истошно хихикает в углах.

Изгоняя его, Юдзи не знает, выть ему, рыдать или тоже расхохотаться в унисон, потому что у него душу раздирает на части. «Спасать людей — да, конечно, но иногда слишком поздно, слишком безнадежно».

Невозможно спасти всех.

Той же ночью он просыпается в кровавом озере. Лежит на спине, безмятежно смотрит в потолок этой черной мертвенной гробницы, и Юдзи кажется, что тяжелые воды, пахнущие железом, смывают с него жизнь. Холод медленно пробирается к сердцу.

— Чего же ты не расскажешь Годжо своему ненаглядному, что проклятия с тобой говорят? — Сукуна вкрадчиво льет в уши отравляющий шепот. Он всегда там, где недоверие и раздор, кормится сомнениями, как падалью.

— И что он сделает? — огрызается Юдзи, садится с плеском. — Беруши мне купит? Изгонит тебя в преисподнюю, где тебе и положено быть?

Сукуна смеется — не как будто пилой по железу визжит, а даже нормально так, одобрительно. Наблюдает за ним с трона, почти устало подперев голову рукой. Скучно ему, видимо.

— Ты не прекратишь это, даже если я попрошу? — тихо спрашивает Юдзи. — Если заключу какой-нибудь твой гребаный контракт?

— Мне нечего с тебя брать, — голос Сукуны окатывает его, как ушат холодной воды. — Страдание — вполне нормальное состояние для человека…

Юдзи снова слышит голоса. Может быть, это его крыша слишком накренилась, но ненадолго отпускает, и к нему возвращается ясность мыслей. Он слышит голоса проклятий — и он заперт с одним из них.

И Юдзи подцепляет, ловит что-то. Как будто рыбачит голыми руками, а чужая память все ускользает, как мокрая гладкая рыба. Сукуна как будто лениво поворачивает голову, поглядывает искоса. И вдруг срывается с трона стремительным зверем, кидается к Юдзи, сбивая его в воду. Одним ударом пригвождает его ко дну.

— Ах ты, щенок, — хрипит Сукуна, вдавливая когти в плоть, царапается, режет мясо. — Ты куда полез? Тебе кто позволял, ничтожество?

— Сам дал мне эту силу, — упрямо ухмыляется Юдзи; на губах лопаются кровавые пузыри. Во сне он не умрет по-настоящему, а если и так, смерть уже не так пугает. — Ты же тоже проклятие, порожденное человеком, да?

Выкованное в крови и страданиях, переплавленное из сотен жестоких убийств. Сколько их было, прежде чем человеческая природа не начала поддаваться, пока плоть не переплелась в нечто чудовищное? С двумя парами рук, с четырьмя пронзительными алыми глазами, клыкастое, когтистое. Что нужно сделать, чтобы вот такое получилось из человека? Юдзи больно даже задумываться об этом.

Прежде была свобода. Какая-то мечта — веселая, хрупкая, звонкая, как хрустальная птичка. Как и всегда — о силе и власти. Как и всегда, что-то пошло не так, и за бурлящей магией появились реки крови и жуткие ритуалы…

Неожиданно его выпускают. Юдзи готов к тому, что его уткнут носом в воду, утопляя, чтобы он захлебывался и молотил руками. Но Сукуна стоит, задумчиво рассматривая его — их — лицо. Наслаждается его паникой.

— Теперь знаешь, что там, по ту сторону? — говорит он. — Если слишком увлечешься играми с могуществом. — И тут же истерически хихикает, взрезая хрупкое равновесие. — Просто не каждый отваживается стать проклятием по-настоящему. Они боятся. От них смердит страхом. Они несвободны, щенок, и ты это видишь. Порождения их страхов — жалкие тени.

— Ты поехавший, — обреченно выговаривает Юдзи, которому на миг почудилась в нем тусклая трепыхающаяся искра былой человечности.

Сукуна скалится. По красной воде проходит мелкая дрожь.

— Это правда кровь? — спрашивает Юдзи, поднимается, глядя на свое отражение в красной воде. Чувствует невыносимое жжение; ублюдок пробил ему грудину, бурое пятно портит воображаемую форму. — Кровь, которую ты проливал столетиями, да?

— А ты попробуй, — отвечает Сукуна и облизывается, сукин сын.

Юдзи медленно опускает руку в прохладную воду, и она скользит, стекает по пальцам. Он знает, что Сукуна прав. Каждый может породить проклятие, но не у всякого хватит смелости и безумия, чтобы самому им стать. Или чтобы попробовать красную воду на вкус. Для начала.

Юдзи не думает, каков его путь. Он знает.

Со своим проклятием он сливается.

Ссылка на исходную публикацию - https://ficbook.net/readfic/10548912

cursed

Комментарии (0)