Холодной мартовской неделей, той самой, когда весенний месяц скорее походил на февраль, в поместье Успенских было особенно тихо. Всё оттого, что боле не доносилась ни утренняя, ни полуденная, ни вечерняя брань сурового владельца имения. Гордый одинокий старик по имени Василий Афанасьевич изнемог до той степени, что был теперь прикованный к постели, и с каждой минутой ему становилось всё хуже. В очередной раз проведав больного по утру, его личный доктор Лев Игнатьевич решил, что пора сообщить близким и договориться со священником. А когда лекарь, так долго и так усердно боровшийся за жизнь, пусть и не самого праведного, господина теряет последнюю крупицу надежды, то пациент начинает сгорать неумолимо быстро, словно свеча, которую наклонили. Прикладывая новую, смоченную ледяной водой из скважины марлю ко лбу больного, врач спросил:

— Господин Успенский, у Вас есть дети или другие родственники?

— Какого черта вы задаёте мне этот воп... Кха-кха-кха, да сколько ж можно! — старик разразился хриплым кашлем и тощей сухой рукой нащупал на тумбочке платок, запачканный кровью.

— Не кричите, прошу, Вы и так слабы. Дело в том, что дела, откровенно говоря, плохи. Как видите, самочувствие не улучшается, и болезнь беспощадна. Лечение не даёт никакого результата, да и слишком поздно мы его начали. 

— И сколько же мне осталось, — раздался глухой измученный голос.

— Одному Богу известно, сударь. Но как бы сегодняшний день не стал для Вас последним.

В ответ была лишь тишина. Она давила на доктора, на слуг, на кур и свиней, на запущенный сад. На всё. Поместье было отравлено, пропитано ненавистью и обидой, а в тот день, казалось, вся горечь обрушилась на этот дом новой разрушительной волной. Смерть витала в воздухе. Исхудавшее лицо больного застыло недовольной гримасой то ли боли, то ли злобы, то ли отчаяния, но точно не счастья. Понимая, что жизнь подходит к концу, Успенский не вспоминал пережитую любовь, детский смех, раздававшийся из, когда-то пышного, сада, семейные ужины и шумные, богатые застолья, в его душе укоренились и разрастались лишь горькие мысли. Лев давно отметил, что умирать в одиночестве гораздо труднее: некому отвлечь от груза прошлых ошибок. Чувствуя, что утешительные слова в данном случае не нужны, доктор собрал свои принадлежности и поднялся с кровати.

— Что ж, господин, сейчас я должен ехать, еще заскочу к Вам вечером. 

Взгляд старика был упрямо направлен в окно, а хмурое выражение лица оставалось неизменным. Не дождавшись ответа, Лев подумал: «Не удивлюсь, если этот человек даже умрёт с такой гримасой.»; затем захлопнул свой чемоданчик и быстро вышел из комнаты, где тут же столкнулся со взволнованной пожилой служанкой.

— Ну, что там, как наш барин?

Доктор увёл раскрасневшуюся женщину немного подальше от двери, к стене, на которой висел обрамленный в золотую рамку портрет прекрасной девушки аристократичной внешности со светлым, как у святых, взглядом и фарфоровым ангельским ликом, украшенным изящными арками бровей и ниспадающими, слегка закрученными, то ли от природы, то ли от прошедшего перед написанием картины дождя, локонами. Лев всегда обращал внимание на это удивительное, по его мнению, изображение пленяющей и одновременно заставляющей держать дистанцию своей статной святостью красоты, но так и не решался спросить, кто же это волшебное создание: погибшая жена, покинувшая дочь или чарующая незнакомка. Врач отвёл взгляд и жестом предложил служанке присесть на небольшую, обитую красным бархатом банкетку. 

— Скажите, к нему кто-нибудь приходит проведать? 

— Вы имеете в виду из господ? Нет, наш барин давно одинок.

— Ни родственников, ни друзей? 

— А сам господин не обмолвился с Вами? Последние годы даже соседи, что привыкли на обед заходить, и те перестали его навещать. Уж слишком ворчлив он да угрюм.

— А Вы знаете, кто такая Мария? На днях я застал Василия Афанасьича в бреду, когда он без конца вторил это имя, но, когда я его упомянул, он промолчал.

— Ох, Вы точно не ослышались? — спросила женщина, не сумев сокрыть удивление вперемешку с грустью. Она определённо поняла, о ком речь.

— Ей Богу Вам, я ведь не глух. 

— Простите, доктор. Сказал бы это кто другой, уж точно не поверила бы. Ведь с того самого злополучного дня господин ни разу о ней не упоминал и запрещал хоть как-то касаться этой темы. 

— Когда дочь его покинула без спросу.

— Так значит, дочь. Какие бы ни были между ними обиды, в такой момент, как правило, все оставляют их в прошлом. Она присылала весть? Я бы послал письмо.

— Ох, конечно. Машенька столько раз ему писала, вот только мне было велено всё сжигать. 

— Наверняка Вы запомнили адрес.  

— Сомневаюсь я, что её приезд добром закончиться. У ней своя жизнь теперь счастливая, ни к чему это.

— Послушайте, да разве ж можно ныне молчать? Знайте же: Успенскому остались считанные дни, как бы не часы! К тому же ей все равно сюда прибыть суждено, раз наследница.

— Ах! Батюшки! Как же так, доктор? 

Служанка одной рукой схватилась за сердце, а другой, заметно дрожащей, прикрыла распахнутый рот, в глазах её заметался страх, и горечь проступила слезами.

— Ну, что же вы так? Слезами горю не помочь. У нас у всех неизбежный конец, — Лев взял её за руку и, глядя прямо в глаза уставшей опечаленной женщине, продолжил, — дайте же мне знать, куда отправить телеграмму? Что бы ни случилось в этом доме раньше, она должна иметь шанс проститься.

— Ох... Право, не знаю, —женщина выдохнула, вытерла рукавом слезы и, упершись взглядом в пол, высвободила свою руку, — не знаю, доктор. Вы говорите правильные вещи. Прошу, только не выдавайте меня барину, придумайте что-нибудь.

— Конечно, не бойтесь, я возьму это на себя.

Получив весть о том, что отец при смерти, Мария, ныне Гарницкая, тут же велела подготовить экипаж, потом наспех собрала вещи, облачилась в скромный наряд в темных тонах, черканула краткую записку мужу и, взяв с собой одного слугу, отправилась в дорогу. Будто вырванная из своего привычного существования, она не сразу осознала всю реальность происходящего. Однако после смены лошадей минувшей ночью и недолгого отдыха вторая часть пути давалась молодой женщине куда труднее, ведь теперь на нее напал целый рой назойливых нехороших мыслей, которым вторила депрессивная погода. Тонкой кистью в черной лайковой перчатке она приоткрыла бархатную шторку кареты, в надежде на перемену картины, но пасмурные пейзажи точно пустились по новому кругу, лишь изредка их разбавлял тусклый луч солнца, прорезавшийся сквозь тучи, высокие сосны и ели.

— Антип, как долго еще ехать? — обратилась она к прислуге.

— Мы уже свернули на проселочную дорогу, сударыня. Осталось не больше часа. Извольте-с, уточню у кучера?

— Нет-нет, не стоит его отвлекать.

— Коли Вы утомились, прикажете остановиться?

— Благодарю, не нужно, быстрее доберёмся.

Закрепив занавеску, аристократка делала вид, что разглядывает проносящуюся мимо дикую, величественную природу, вот только в самом деле её разум был поглощен несмолкаемой тревогой. В голове у молодой женщины было множество вопросов. Как отец сейчас выглядит? Что он скажет или прохрипит? А вдруг велит выгнать? Удастся ли вообще застать его живым? И если да, то хорошо ли это? Последний так естественно вытекал из её рассуждений, что госпожа не на шутку испугалась самой себя, и ей показалось, будто затаённый под платьем крестик раскалился, чтобы выжечь клеймо на грешном сердце. Мария инстинктивно приложила к груди руку, но, конечно, почувствовала лишь учащенное сердцебиение.  Перед поездкой сударыня приняла несколько капель валерьянки, вот только похоже, что раны были слишком глубокими, чтобы не саднить под действием одних лишь трав. Ступить на порог некогда родного дома было страшно. Одной было страшно вдвойне. Но и проигнорировать было неправильно. Как бы потом она засыпала, зная о своём постыдном решении?

Мария прикрыла глаза, и время стало уходить быстрее. Наконец, она почувствовала, как лошади сбавили темп, заворачивая на территорию усадьбы. Спустя несколько мгновений открылась дверца, и сударыня спустилась с помощью кучера. Следом за ней вышел и слуга с небольшим дорожным сундуком. Взору открылась угрюмая запущенная картина: вместо тенистого образцового сада остались одни лишь пеньки и кое-где торчащие лысые кусты, обветшалый неухоженный дом стоял особняком будто посреди ледяной пустыни, и теперь походил на заброшенную гробницу, всё поместье заполонило уныние. Глубоко вдохнув, Мария сразу направилась ко входу по брусчатой дорожке, разглядывая проросшую меж камней траву с сорняками.

— Ах, Мария! — раздался старушечий надломленный голос.

Она обернулась на звук и увидела свою любимую няню, в своё время заменившую ей мать. Старушка бросила метлу и, будто позабыв о хромоте, полетела к госпоже. Мария с радостью утонула в её теплых объятиях, и полились слезы.

— Машенька, милая, как же я по Вам скучала! 

— Ох, Ниночка, а я-то как.

— Как Вы изменились, сударыня, дайте посмотрю хоть, — служанка отпустила Марию и внимательно оглядела с ног да головы, довольно улыбаясь.

Вот только госпожа с трудом скрывала боль, пронзившую её тонкую душу при виде ужасно постаревшей няни. Как беспощадно время в этих прискорбных угодьях!

— Ох, да что о нас, лучше покрутитесь! Какая же красавица!

— Спасибо, Нина. Так все-таки как поживаете? 

— Да что мы-то, мы доживаем свои годы. Почти всех слуг уже распустили, нынче тут пара мужиков на хозяйстве да мы с Фросей. Ох, а барину нашему осталось, увы, немного.

 Заметив, как переменилось настроение старушки, и взор её потух, Мария взяла её под руку и предложила:

— Пойдемте же скорее в дом, так холодно.

— Конечно, конечно. Милая, сейчас пообедаем как раз. Я старалась и приготовила твои любимые кислые щи и пирожки с яблоком. 

— А отец знает, что я здесь?

— Нет, родная моя. Ведь я на Ваши письма тогда ответ дала и то в тайне, а потом столько раз пыталась призвать его к прощению, пока однажды он едва не придушил меня. 

— Всё равно, прошу-с, не ставьте на нём крест. Доктор узнал о Вас из его уст: Василий Афанасьевич без конца звал Вас. Разве ж можно перед смертью держать зло на душе?

— Увы, я уже ничему не удивлюсь.

— А будет ли Ваш супруг, сударыня? Я только для того спрашиваю, чтобы надлежащим образом ужин подать.

— О, нет, он не почтит своим присутствием, — чтобы не расстраивать няню, она решила не вдаваться в подробности своей семейной жизни, хотя порою, оставаясь в одиночестве среди холодных громоздких стен их квартиры, Мария проливала горькие слёзы и обнимала пухлую подушку, воображая, что плачет на мягкой, родной груди матери или Нины.

Чем ближе они подходили к злосчастному дому, тем чаще билось сердце аристократки. Она думала, что изменилась и больше не та ранимая девочка, но похоже, что страхи не покинули её душу, а всего лишь спрятались поглубже, выжидая подходящего момента, чтобы вновь выползти наружу. «Да что ж это такое?!» — злилась Мария на саму себя. Она старалась отбросить несчастные воспоминания, но они бумерангом возвращались к ней и опять съедали её заживо. 

На крыльце служанка шагнула вперёд и еле-еле отворила грузную дверь.

— Машенька, проходите, а я пока заварю чаю.

Госпожа выдохнула и решительно переступила порог старого дома. За ней зашел слуга с вещами, и со скрипом хлопнула тяжелая дубовая дверь. Нина объяснила ему, куда занести сундук, а Мария пока озиралась по сторонам. Вроде ничего не изменилось, но в то же время изменилось всё. Та же самая мебель, та же самая посуда, те же самые предметы — все были уже не те. Но тревожнее всего было от воцарившейся здесь тёмной ауры, так что даже свет, проникающий в широкие арочные окна, не мог ничего исправить, поскольку не освещал, а тонул во мраке. Незыблемой осталась лишь невыносимая жара и духота. Василий Успенский никогда не жалел дров на отопление, более того, он приходил в бешенство, едва ночью никто не следил за печью, и температура спадала до приятного большинству уровня.  Вставая не типично рано для барина, он не жалел тумаков для нерадивых слуг, коли по голеням, не прикрытым махровым халатом, пробегала прохлада, а когда его дражайшая супруга еще была жива, она намеренно пробуждалась раньше, сама подкидывала дровишек и заодно готовила завтрак, потому что муж чужую стряпню не признавал. Впрочем, роковая опухоль, лишившая жизни заботливую Анну, все-таки заставила его смириться с некоторыми вещами. 

Мария уже сняла кашемировую шаль, пальто и меховую шапку и неспеша проходила в гостиную. На удивление, теперь в её душе преобладал не страх, а печаль. Самая настоящая, та, которая приходит лишь к обретшим одиночество. Когда счастливые воспоминания не рисуют на лице улыбку, а раскаляют отчаяние, и в голове по замкнутому кругу проносятся вопросы: «Почему я? За что? Почему так?». Сударыня не могла не заметить всё тот же портрет любимой мамы. Только в нем и осталась жизнь в этом доме.

— Садись, дорогая. Выпей чаю. Твой любимый, с лимоном и мятой.

Помимо горячего напитка служанка подала неизменную фарфоровую сахарницу с изображением нежной розы и пару конфет с пестрыми фантиками, на которых красовались павлины.

— Спасибо большое. Это очень кстати.

Мария добавила пару кусочков сахара, помешала, взяла кружку с блюдечком и присела напротив картины. На некоторое время она погрузилась в приятные моменты прошлого. 

Просторная гостиная купалась в солнечном свете. Дети уже проснулись от аромата свежей сладкой выпечки, топленого масла и травяного чая, добравшегося до их спален.

— Ниночка, принеси-ка еще земляничное варенье, дети его так любят. 

— Конечно, сейчас, сударыня. 

— И можно уже накрывать на стол, слышу, они уже бегут!

Не успела служанка вернуться, как раздался топот маленьких ножек. 

— Ура! Блинчики! — радовался мальчишка, подпрыгивая возле стола, а затем плюхнулся на стул повыше, предназначенный для маленьких.

— Доброе утро, матушка, — поздоровалась с улыбкой девочка.

— Доброе утро, дети! Давай садись, Машенька, — мама похлопала ладонью по стулу рядом с собой и поцеловала душистый лобик, пахнущий детским мылом, — а ты что не здороваешься, Николай?

— А Коленька уже вовсю уплетает! — вернулась Нина с банкой свежего варенья и ласково потрепала его по голове.

— Добое у-то, ма-ма, — пролепетал мальчик с набитым ртом.

— Ладно-ладно, кушай, не хватало еще подавиться.

— Как спалось, ребятки? — спросила няня, поставив изысканную креманку с темно-красной сладостью, пахнущей летним садом.

— Хорошо, спасибо, — раздалось хором тонких голосков.

— Молодцы! Анна Федоровна, позвольте, я сегодня свожу их на ярмарку. Там такие чудеса обещали, якобы фокусы удивительные будут показывать, и рукодельницы новгородские с красотой всякой.

— Огооо! Фокусы! Матушка, отпустите, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

— Ох, глядите-ка на него, какой вежливый сын! — усмехнулась по-доброму мама, — ну, хорошо. Только смотрите там поаккуратнее, и чтоб вернулись к обеду, а вечером обязательно чтение!

— Ура! — обрадовался Коля.

— Спасибо, матушка. Было очень вкусно. А Вы не пойдете с нами? — поинтересовалась девочка, вытирая рот салфеткой.

— Я бы с радостью, но скоро придет отец. Ты же знаешь, он любит, когда я его встречаю.

— Но Вы же всегда его встречаете, а ярмарка редко у нас бывает, — расстроенно надув губы, уговаривала она маму.

— Знаю, Машенька, но так положено. Вырастешь — сама все поймешь. Вы и без меня повеселитесь, как следует. И присмотри что-нибудь эдакое для нас с тобой.

Девочка уже представила разнообразие дивной галантереи и украшений для мамы, а для себя — фарфоровую куколку.

— Ладно. Просто мне так хочется, чтобы Вы тоже пошли.

— Ох, доченька, это ведь не последняя ярмарка. Иди сюда, я люблю тебя.

Послушала бы Анна Машеньку, знай она тогда, что, увы, и впрямь последняя? 

Успенские годами живут под гнётом обид, ведь гордость — их семейная черта. Но рано или поздно наступает момент, когда тяжесть прошлого становится невыносимой, и кто-то должен сделать первый шаг к примирению. Кому важнее сбросить груз: умирающему старику или дочери, у которой впереди вся жизнь? 

Исповедь

Рекомендуем к прочтению

Комментарии (2)