Коля

Я думал её тараканьим ядом отравить, размешать карандаш этот в чае.

А она как пьёт — полстакана молока, две капли заварки, три ложки сахара, там не разберёшь.

Я все продумал. Но страшно. А вдруг не умрёт? Она живучая.

А мне деваться некуда, ночью задушит ещё.

И все равно жалко же немножко было.

Сижу потом, сосиски жую, я кроме этих сосисок считай не ел.

Слышу, кто-то общей дверью хлопает, и прямо вижу, как мама заходит, радостная, красивая, пакеты полные еды, и там сосиски, не сосиски, че только нет, обнимает меня, и так светло становится!

И мы разговариваем, в кино до двух ночи сидим, потом на такси уезжаем, я ей как ми мажор девятую Бетховена забабахаю, а она такая «Коля, ты самый лучший! Поехали в Берлин!».

Меня ведь бабка никогда не хвалит, ей вообще по барабану.

Я то пальто забрал к себе и за диван спрятал. Сплю и его запах чувствую.

И пахнет оно так горячо, и духами немецкими, только вонь жареных яиц примешивается.

Как двенадцать стукнуло, в школе сплошные проблемы начались.

Эти уроды вообще взбесились.

Пубертатный период, надо всем, блин, показать свои половые игры.

Про музыкалку вообще молчу, забил конкретно.

Был один момент, они меня вроде полюбили.

Когда я тупо повторял то же, что они.

И был один день славы. Русичка достала меня, а у Кривцова был гандон, ему брат дал.

Ну я его распечатал и между страниц журнала положил на месте русского языка.

Училка открывает такая: кто это сделал?

Меня не сдал даже никто. Но это мгновение было, всего пару дней они со мной за руку здоровались.

А потом бабку даже в школу вызвали, типа у меня успеваемость низкая и поведение плохое.

А что меня каждый день бьют это ниче?

Да и ладно, пусть бью, я с этим унижением ещё как-то протяну, но только не бабку в школу.

Она же невоспитанная, у неё через слово матюки пролетают.

Никогда не забуду, сидим у завуча, там ещё класснуха, русичка, вся японская делегация, и вот они втирают ей, типа какой я асоциальный и есть ли мне место в этом сообществе, а эта сидит, самую приличную кофточку надела и той лет пятнадцать, вся выворачивается, манерничает, слово не ляпнет, лишь бы за человека сойти.

Я при них прямо ей сказал: бабушка, высунь язык из задницы. А че?

Мне так стыдно было, не передать.

Лишь бы быстрее уйти, лишь бы её больше не видел никто.

И тут она решила моим контролем основательно заняться.

Вечером математику делаю, башка не варит, а она вламывается, как всегда, о личном пространстве она ничего не знала, садится над душой и долбит.

Делай, говорит. А я ей: не знаю, как делать.

Ну честно, не знаю. Да ты сама-то знаешь, как это решается?

Ты ни одного сочинения проверить не можешь, только вид делаешь, я специально ошибки оставлял.

Говорю ей: как лимон пишется — с «и» или «е»? Молчит.

Она пощёчину мне влепила, а я ей в ответ тоже.

Глаза краснющие стали, хватает меня за шкирку, на пол швыряет и пинает, пинает, пинает, до кухни уже допинала и орёт: «Подонок! Единоличник! Ты как мать!».

Матерится. Ей хоть пятьдесят три, а силы, как в мужике взрослом.

А мне и больно, и смешно. Я ржу, ниче поделать не могу, а она ещё больше звереет.

Потом остановилась. Устала.

Хватает, целует, мол, не хотела, случайно вышло.

В комнате заперлась. Все, не выходит. Слава Богу.

Я свет тихонько выключил, в кровать лёг и думаю: «Приснись. Хотя бы приснись».

Будто из комнаты своей выбегает, а там дыму полно, и лицо у неё измученное такое, заплаканное.

Я её спрашиваю: «Мама, мама, что с тобой? Мучают тебя?».

А она: «Все хорошо». Я бегу к ней, а она уходит куда-то и я её теряю.

Каждый раз теряю. Я даже молился.

Я ни одной молитвы не знаю, только песню Окуджавы, но разве важно это?

Мама говорила, что для разговора с Богом поп не нужен, и я тоже так считаю.

А на следующий день первым уроком шла физра.

Главные два часа унижения в неделю.

Кросс бежать надо было, три круга.

А на меня как все произошло училки особенно обозлились.

Мало того, что мне эти сволочи половозрелые жить не дают, так ещё они.

И улыбаются, все улыбаются. Ненавижу всю эту гниль.

Мне один круг и то тяжело было пробежать, ну я привык, что больной, мне прощают, один круг и хватит, а тут она орёт: со всеми беги.

А все обгоняют, ржут, каждый по жопе пнуть пытается.

Только и слышно каждый день: жирный, баба, шизофреник, гомик.

Господи, да пусть это все уже закончится! Просто закончится.

Бегу второй круг, чувствую, все, не могу, а она все орёт: беги, сука, беги! А я бегу.

Бегу и одно думаю: хоть бы сердце остановилось, хоть бы сердце остановилось.

Пусть уже это закончится. И тогда вы все узнаете! Тогда все узнают!

В груди горит, во рту железный привкус, но это же так просто — тупо бежать.

Начинает тошнить, я бегу.

И все, уже в глазах темнеет, думаю: сейчас все.

Хоть бы сердце остановилось.

Назад куда-то проваливаюсь.

А надо мной физручиха стоит и вату с нашатырём в нос пихает, прямо в ноздри.

Спасибо, что хоть не из бутылки льёт.

Мельников, блин, Мельников, вставай.

Вставай, блин, че, слабый такой? Слабый?

Я и не знала, что ты такой слабый.

На следующий день в школу прихожу, портфель ставлю, возвращаюсь, а его нет.

Обыскался – где, блин, портфель? А мне Кривцов такой: в окно посмотри.

Смотрю, а портфель мой на ветках болтается и все ржут.

Училка заходит, говорю ей: портфель мой выкинули в окно, вон висит. Все ржут.

Она, сука, тоже улыбается. И давай трындеть за свой урок.

Я повторяю: портфель мой выкинули! А она, мол, заткнись и доставай тетрадь.

Да ты совсем дура, что ли?

Я прямо к столу её подхожу, в морду кричу: портфель выкинули!

Она хватает меня за руку и выводит из класса. Ах так, думаю? Хер я к тебе на урок вернусь.

Вообще домой развернулся. У нас раздевалки запирали, чтобы с уроков свалить было нельзя, а я прям так, в туфлях, без куртки выбежал.

Весна, тепло, дом рядом. Я потом всегда так делал.

Иду че-то, по кварталу шатаюсь, а у нас там рядом инфекционка была, у инфекционки винтуха стояла, ну, винтовая лестница, под неё как отдельное здание сделано было.

Захожу, там все стены изрисованы, прикольно так.

Хожу там, брожу, а сзади пацан в очках подходит, лет четырнадцать, но мне он мужиком показался.

Спрашивает: куришь? Говорю: нет. А я старше всегда выглядел, на все четырнадцать.

А сигареты, спрашиваю, есть? Он такой: на.

Я закуриваю, воню-чи-е, блевать охота, а я курю, он же курит. Не в затяг, так. В затяг я потом научился.

Сперва страхово было, голос типа портит, а потом мне даже нравилось, что голос испортится, терять будет нечего.

Коля против всех

Комментарии (7)