Я не знаю, кто я, – и немногие знают. Люди звали мою мать мудрой, а отца – смелым, но это не было правдой. Будь моя мать мудра, она бы задушила меня еще в собственном чреве обрывками пуповины. Будь мой отец смелым, он бы вынул младенческое сизое сердце из узкой груди. Я была предсказана им, как последнее проклятье, как несчастье, как прохладная пустота на веках, но глупые люди не придают значения знакам божьим. От синеглазой матери мне достались темные, подернутые дымкой глаза, от белокурого отца – волосы цвета молока с кровью.

Я наизусть заучила тепло очага и звук ветра в печной трубе – мне предстояло расстаться с ними сразу же, как только научусь говорить. Меня называли мудрой, ибо я могла предсказывать погоду и видеть тени умерших в своем старинном зеркальце, людей это пугало, забавляло, умиляло. Когда минула моя шестая весна, я, наконец, стала противна им. Отца моего уже не было на свете, мать вынашивала дитя другого мужчины, которому было все равно, какую погоду я предскажу.

Мать не пошла с ними тогда. Меня, спящую и беззащитную, положили на старую телегу и накрыли дерном, с которого капала черная вода – остаток прошлых дождей, их напоминание. Когда я очнулась далеко в горах, наступали уже сумерки и старая деревня, в которой мне не было больше места, собиралась топить глиняные печи и ужинать теплой похлебкой. Розовые, как закат, мои волосы были полны темной воды, зато глаза болели от сухости. Я долго смотрела в сторону, куда вели следы колес от телеги, а потом просто ушла в никуда. Прочь, прочь, мимо седых вершин, в темноту леса. Смерть шла за мной по пятам и улыбалась мне, а в этой улыбке я видела собственную мать, какой она была в дни своей беременности, красивую и ненастоящую.

Ветер дул в мою сторону и приносил терпкие запахи меда и горечь трав. Лето умирало в ту пору, а кормить меня осенью было бы отдельными расходами. Я много-много минут всматривалась в темноту вокруг – и никого не видела, как будто была ослеплена ласковой материнской рукой. А между тем подле меня было живое – оно шевелилось у моих ног, колебало травы вокруг меня, теребило мне волосы и смеялось. Особенный смех – такой я слышала единственный раз в жизни – бессмысленный, но искренний, настоящий.

Люди зовут их духами или призраками – они зовут людей пустотой. Пустотой они и были, эти самые люди, обрекшие меня на смерть. Я была всего лишь ребенком, я позволила себе испугаться по-настоящему, а мой крик падал вниз, к стоячей воде, тонул в ней. Тени и дымки, возникающие из ничего, обреченные им и остаться, перестали хохотать, как будто удивленные, как будто напуганные моим страхом. В тот день я уже не могла более предсказывать погоду, зато могла видеть души неушедших, и этот дар камнем остался лежать на моей груди и осветил мою усталую голову однажды и навсегда. Я переняла их смех, высокий и холодный, он напоминал плач брошенного ребенка, но это вовсе-вовсе не было интересным. Мои отчаянье и боль передались тем единственным, кто был рядом, – мне уже не было так страшно, а теням вокруг меня — так одиноко. Мы продолжили наш путь: я уходила в горы, они – в пустоту, но только теперь эти две тонкие линии слились воедино, устремляясь к новому, незамаранному.

… Семь весен я прожила в горах, окруженная духами, влюбленная в свое неминуемое одиночество. Снег начал падать мимо меня, а дождь только смывал с моих рук пыль – теперь мне подвластна была природа, но и я подчинялась ей, ведь у меня не было урожая или скота, которые я обязалась беречь, а значит, мне ни за что не приходилось бояться. Я могла спать днем и танцевать при свете луны – теперь я больше боялась быть найденной людьми, чем когда-то духами. Я скрывалась от людей в чаще леса, вплетала в волосы травинки, я дичала, чтобы слиться с лесом навсегда. Лес – это граница миров и владений, он никому не принадлежит, здесь дикий зверь найдет тебя скорее, чем человек, – а мне этого и хотелось. Одежда моя износилась, я вымарала ее кровью козленка и подбросила на опушку, чтобы мать могла похоронить ее со своей совестью.

Время шло, и наступали холода, такие же неизбежные, как и люди, я голодала в лесу, если мои призраки не находили для меня веточку рябины или не съеденную лисицей лапку кролика. Голод единственный имел власть надо мной, он будил меня по ночам, он кусал мои тонкие пальцы, он же однажды вывел меня к воротам большого города, в котором по вечерам начинивали тыквой кур и запекали яблоки. Их запах лишал меня сил и осторожности – некоторые замечали мою тень за широкими стволами, ощущали мою руку, когда я воровала остатки еды с их тарелок. Было приказано поймать меня, и мне надо было снова уйти в горы – но у меня не было сил и рассудка. Единственный раз я дала волю своим инстинктам и поплатилась за это.

Ребенок моих лет, девочка в очках, с темными волосами, выманила меня из лесу, выманила молчаливыми знаками, кружкой теплого молока, дрожа от отвращения, ведомая чем-то большим, нежели интересом. Я купилась на ее детский взгляд, на ее пальцы размером не больше моих – я верила ей до тех самых пор, пока звон цепей на моей шее не стал так очевиден, так ощутим. Меня оговорили перед всеми, мне приписали и воровство детей, и засуху, и черную болезнь, опустошавшую в то время города. Хотели сжечь – но побоялись проклятья, хотели утопить – но не решались замарать воду. Решение было найдено быстро. Меня посадили в узкую клетку, чтобы я могла отработать все, чего не совершала. Шиллинг за возможность увидеть меня, пять – за возможность потрогать…

… Ярмарка вместила в себя всех странных и непохожих – пришли и лесные люди, и коробейники, и крестьяне, и даже воры. Некоторые из них были страннее меня, но все уступали им дорогу и улыбались, снимая потрепанные шляпы, – у этих людей были деньги, а деньги всегда несут в себе власть, власть и возможности, которые иным дарует только бог. В те дни я понимала лучше, насколько больше силы у влажных от человеческих рук кусочков металла, чем у эфемерных несуществующих богов.

Мои призраки были рядом, но не могли подойти ко мне – люди, всевидящие, были слепы к очевидному. Кто-то пытался проткнуть мне глаз острой веткой через прутья клетки, кто-то кидал в меня камешки. Хозяин за пару дней ярмарки успел поменять старую телегу на новенький экипаж, из которого выглядывала та самая девочка, пахнущая молоком, ее темные волосы не были видны из-под шелковой шляпы с длинным пером. Красивая девочка предала меня, как когда-то мать, но я не хотела мести, как не хотела ничего в этом мире. От нее снова пахло, но уже не молоком, а сладостями и металлом. Меня продали – ее купили, мы были почти равны, почти незаслуженно одинаковы. Я ее простила, хотя она не просила прощения.

… Он пришел издалека, и я сразу поняла, что он пришел по мою несуществующую душу. Был он ужасен: оспины сделали его лицо неузнаваемым, а зубы были слишком острыми даже для человека. Высокий, полный, в отвратительно старомодной одежде – громко звенящие в карманах монеты заставили всех улыбаться ему сквозь гримасу отвращения. За ним шли его спутники: старик в темных очках, молодая женщина со шрамами и скрытый львиной маской рычащий человек. Я стоила в ту пору дорого, дороже, чем сейчас, потому что мне было двенадцать и черные мои глаза еще горели, даже лохмотья и побои не могли погасить их. Я стоила дорого – но они не скупились. Цепи звенели на моих руках, когда меня впервые за два месяца выводили из клетки. Падал снег, а когда я попала сюда, осень едва начинала золотить верхушки деревьев. Мне дали умыться, и, когда я видела в воде свое лицо, я не узнавала себя. Поверх моего рубища накинули плащ, и новая жизнь вне жестокости в новую жестокость началась, не успев предупредить меня.

… Он пришел издалека – и меня увел туда же. Необычный во всем, он видел больше, чем мудрецы и колдуньи, он чуял моих призраков, он постигал мое прошлое. Первым делом он снял с меня цепи, потом рубашку. Все трое оглядывали мое тело, без вожделения и страсти, а может даже с жалостью. Потом мне помогли смыть кровь и грязь, которые унижали меня, мне дали рубашку и уложили спать на настоящей постели. Духи вокруг меня никого не пугали, как не пугали меня и уродливые шрамы на лицах женщины и человека в львиной маске. Старик в темных очках лечил мои раны, рассказывал о себе много и непонятно, хозяин давал нам имена, кормил нас. Все это было странно и некрасиво, совсем непохоже на семью, но мне нравилось. Я снова получила свободу, а мои розовые волосы, отмытые от сажи, были снова как молоко с кровью, я гордилась ими.

Темный замок стал моим домом, женщина – сестрой, львиная маска – братом, старик – дядей. Самая младшая среди них, я пользовалась доверием и абсурдной любовью, так не любили меня ни мать, ни отчим, ни даже мои призраки. Только хозяин остался для меня хозяином, он не держал нас взаперти, но все же мы не покидали его. Звали его Мория, это имя с кельтского переводится как «смерть», смертью он и дышал, когда я встречалась с ним в коридорах. Глаза, налитые кровью, должны были заставить сердце замирать в груди – но я не боялась его после двух месяцев мира через прутья клетки. Поэтому я пыталась стать ему полезной, насылала призраков на его врагов и варила ему горячий кофе. Четырнадцать весен прошло с тех пор, как я увидела свет, мне пора было испытать любовь или благодарность, а кроме него вокруг меня не было достойных. Когда я предложила ему себя, он рассмеялся и подарил мне литую корону из золота – диск, усыпанный розовыми гранатами, цветом как кровь с молоком, как заря в темной воде, но от меня отказался. Он меня не касался, когда надевал мне корону на розовые кудри, мокрые от слез первого разочарования, а потом и вовсе стал мне безразличен. Для него через мои черные глаза открывался другой мир, другие истины, свободные от похоти, свободные от земного притяжения.

А я стала принцессой. Музой. Наследницей. Избалованной дочерью темных сводов и страшных заклятий. Возлюбленной сестрой. Надеждой.

Я была молода и глупа, уже не ребенок, еще не женщина, поэтому поддалась странным играм своего разума, сошла с него, забылась. Опьяненная свободой, я не сумела осознать всей пустоты своего существования и вульгарно начала мстить тем, кто принес мне боль и ужас. А потом и вовсе «те» стали для меня всем, и я перестала всматриваться в цвет глаз. В каждом мужчине я видела своего отчима, в каждой женщине – девочку в очках.

Мы заманивали на наш остров корабли, кого-то – песнями, как русалки, кого-то – рассказами о золоте и немыслимых красавицах. Людей хозяин превращал в рабов, корабли топил львиная маска, а мои призраки пели им прощальные песни в знак моего непрощения роду человеческому, как будто я сама уже давно отреклась от него.

Повторюсь, я была слишком глупа и наивна, возмездие настигло меня скорее, чем я хотела, чем заслужила, чем могла мечтать.

Сердце Первое

Marry_me_Jane

Меня называют мудрой.
Будь я мудра, давно бы уже оборвала свою жизнь.

One Piece

Михоук Дракуль

Ророноа Зоро

Перона

Перона. Другие.

Мокрое Сердце

Нет на земле места, не внушающего кому-либо страха. Путники боятся леса, пахнущего сыростью и воем волков, горцы страшатся неба, которое видят в полной бесконечности во время единственного полета вниз, индейцев пугают белые люди, для которых жестокость и милосердие слились воедино. Мне минуло шестнадцать, страх покорил и меня, склизкими лапами перебирая пряди цвета крови с молоком. Единственная семья, которую я заслужила, стала известной широко за пределами страны – масштабы менялись, волков и небо заменило море. А из-за моря, как из-за облаков, приходят тучи. Они принадлежат сильным мира сего.

Он явился не один – но осторожный взгляд хищной птицы выдавал в нем убийцу – я сразу узнала ночной кошмар, преследовавший меня с раннего детства, но позволила себе не испугаться: близились святки, по старой привычке я считала себя защищенной еще пока нерожденным богом. Его последователи не бросили хозяину перчатку – но хозяин уже впускал их в дубовую залу, на ужин была форель, а к утке подали первые яблоки, подернутые морозом. Их медовый вкус пьянил, а опьяненные люди умирают быстрее.

Покинутые души жаловались моим призракам, но тот, главный, так и не умер, большой его меч обагрился кровью моих слуг, груда тел давила мне в виски – и мед стекал по его пальцам, пока он защищался одной рукой. Хозяин мой был в восторге, такой противник был обещан ему предсказателями, об этом знали и старый врач, и женщина в шрамах, и львиная маска. Знала об этом и я, умевшая предсказать погоду еще в прошлой своей жизни. Хозяину не сказали, что этот же человек оборвет его жизнь однажды, а я не умела приносить плохих вестей тогда.

Человек с глазами хищной птицы принес хозяину весть: сильные мира хотят видеть его у себя. Отказаться пристало только на смертном одре, а то, что хозяину не поставить на колени целый мир, было так же ясно, как зимнее утро. Мне приказали сопровождать моего господина – я не смела ослушаться, и, как только я ступила на палубу корабля, мои призраки впервые покинули меня. Конечно, нет на земле места, не внушающего кому-либо страха, – но дело было не в ужасе перед солеными брызгами и разорванными волнами: мои призраки боялись посланника, и даже забота обо мне не могла заставить их сопровождать меня. Я осталась одна. Я поплатилась за это.

Мне с детства приписывали умение видеть больше, чем человеческий взор, – и я начинала верить в это. Мой хозяин считал мое прошлое ересью и помогать мне отказывался – он был стар, и его почти не беспокоило то, что давило на сердце мне. В старом замке он не жил в страхе ни перед чем – но море покорило его, как и всех нас, – он стал беспокоен, испуган, взволнован, а когда я попыталась скрасить его досуг, в движениях его я увидела метанья морских птиц перед штормом — он прогонял меня. В моих глазах это было более, чем неприятным: я ведь принадлежала ему.

Я положила в медный таз кусочек олова – это была я, такая же изогнутая и гибкая, сверху разрезанное яблоко – мое сердце, три капли меда и каплю собственной крови. В полночь, когда хозяин забылся тяжелым сном, я заглянула в таз, желая увидеть что-нибудь, – но увидела только темную спящую воду и собственное отражение. А потом я успокоилась. Темной воды больше не было. Поверх моих волос – крови с молоком – смотрел человек со взглядом хищной птицы. Когда испуг мой исчез, исчезло и отражение. Я снова слышала, как тяжело дышит мой хозяин, как бьется о маленькое окошко тяжелая волна. Яблоки в тазу стали совсем черными, на вкус отдавая чистой медью. Я успокоилась.

Когда я засыпала, мне показалось, что я вижу тень за дверью. Я не могла знать этого наверняка – но я могла предположить.

Руки, привычные к черному мечу, хищные глаза, не сводящие тяжелого взгляда с молодого обнаженного тела, ведь для меня одежда – точно путы.

Я представляла все слишком явно, чтобы успокоиться. Когда я уснула, я все еще слышала его глухие стоны, а стена между нами дрожала, заставляя меня дрожать в такт ей, но от отвращения.

Спустя неделю нашего плавания на борт корабля поднялись другие посланники – они презирали моего хозяина за уединенный образ жизни и слабость, я почувствовала это в их обращении, в холоде их рукопожатия. Наше плавание подходило к концу – нас встречали, и никому не было дела до меня, укутанной от морских брызг в темный плащ, одинокой без своих призраков.

Королевский замок – в нем жили не люди — полубоги – встречал нас сигнальными огнями. Отныне хозяин будет служить им, а они позволят ему за это вдыхать свежий воздух гор и не бояться расправы. Это было справедливо – и мы даже не спорили. Когда отгремели последние аккорды договора, наступил вечер, а с ним и танцы. Прямо на мокрых досках, потому что гремел шторм, прямо посреди бушующего моря. Безликие музыканты били в свои литавры, одна из посланниц была так невежливо женщиной, да еще и безумно красивой, как первозданный грех. Ее змеиное тело двигалось в такт волнам – море ее любило, я не могла отвести от нее восторженного взгляда и потеряла бдительность. Когда шторм стих, меня уже продали. Мой хозяин успел отплыть на узкой лодчонке, оставив меня в залог сильным мира. Потому что от него потребовали самое дорогое, а ближе принцессы, купленной им на ярмарке, у него, наверное, никого не могло быть. И не было.

Я представляла это по-другому, я ошибалась во времени – ночь наступила гораздо быстрее, и темнота убивала меня. Я искала хозяина, уже понимая, какого рода одиночество меня постигло, но все шла по темным каютам, в которых еще ощущался запах змеиной женщины. Потом все было больно и почти неощутимо, но я привыкла к такому. Я даже сумела скрыть разочарование, хотя и пыталась сбежать первые полтора года.

На меня надели узкое темное платье – потому что господин хищная птица не любил ярких цветов. На меня надели золотые украшения – потому что серебро пугало его. На меня надели неощутимые путы – потому что он вовсе не любил меня. Я осталась заложницей – мне пришлось смириться с этим, как и со всем в моей истории. Следы от побоев ушли вместе с первым снегом, и у меня все еще оставались печеные яблоки с медом.

Нет на земле места, не внушающего кому-либо страха. Путники боятся леса, пахнущего сыростью и воем волков, горцы страшатся неба, которое видят в полной бесконечности во время единственного полета вниз, индейцев пугают белые люди, для которых жестокость и милосердие слились воедино. Я тоже научилась бояться своего нового хозяина, потому что он был мужчина и потому что он был красив. Вокруг него было много власти, силы и женщин – я могла остаться в темноте, а моих призраков рядом не было, они охраняли покой моего хозяина, как символ моей верности ему.

В новой моей обители тоже был замок, и был лес, и были горы, и были рабы, потому что новый хозяин не терпел неподчинения, как и все мужчины, впрочем. Рабы прятались в тифозном лесу, по ночам работали в соляных пещерах – молодые истощенные мужчины, я любила смотреть на них и не только. От постоянного голода и застарелых ран они стали похожи на живых мертвецов с глазами гордых мужей – когда я заглядывала в их прошлое, я плакала. Про моего нового хозяина они говорили, что он черный колдун, – но они переоценивали его, как и меня, впрочем. Я привыкла заботиться о них – кормила и убивала самых уставших, даруя им покой и вечность. Я верила, что освобождала их, пока не заметила страха и страсти при моем приближении. Нет на земле места, не внушающего кому-либо страха, и нет на свете женщины, не внушающей ужаса.

Я взрослела — я стала красивой и осталась таким же ребенком, это привлекало ко мне неприятности и похоть, но соколиные глаза следили за каждым моим движением, и не одна голова падала на мои колени, если я позволяла себе лишнее, – а я продолжала позволять.

Мой хозяин покинул меня, мои призраки были далеко – мое тело жаждало исследования.

Последнего звали не помню как, ему было восемнадцать, он был красив – я целовала его тело, оставляя следы острыми зубами. Мы были слишком заняты: он – едой, я – им, когда хищный взгляд дотянулся до нас, потом я долго кляла свою беспечность. Мое узкое черное платье было в пятнах от его крови и не только, но он умирал счастливым – а меня ждало возмездие. Мое тело тщательно обследовали, он, как ищейка, искал большее – и, когда не нашел, низверг меня с моих небес, дабы поставить на мне крест – но мне понравилось.

Сразу ли он решил взять меня себе? Долго ли он планировал свое вторжение? Любил ли он меня?

Избитое тело – карта моих немногих лет – по груди и по линии шеи, по бедрам и по самому сокровенному – волосам цвета крови с молоком. Чужие для него места – глубже, чем морские впадины, темнее, чем чаща самого дремучего леса, острее вершин любых гор…

Когда он задрожал, я не поняла его – но потом смирилась. Люди дрожат от ужаса и страха – а на земле нет места, которого никто бы не боялся, черный меч падает в рыхлую землю, звеня от ужаса, пальцы путаются в кудрях цвета крови с молоком, хищные птицы разлетаются в бессильном порыве.

Ведь я не могу знать. Я могу только представить себе.

Сердце Второе

Конечно, я не могла стать его женой – но я и не хотела. Венчальное платье загорелось бы на мне, на белых цветках выступила бы кровь. Я принимала свою участь – я покорялась ему, а согнуться ради глаз хищной птицы не хотела, не сумела бы. Поэтому, признавая его право победителя, тело свое отдала – а душу сохранила. В голодные годы, конечно, от души было бы мало пользы. Но ведь я никогда не была мудра или практична…

Он был сильнейшим из сильнейших, и, когда брал в руки свой меч, искры осыпали нас обоих с головы до ног. Такие, как он, обычно страдают от собственного бессилия, задыхаются в облаке собственной славы и не могут удовлетворить женщину. Он не был мне ни мужем, ни хозяином – но он кормил меня и даже исполнил мою маленькую просьбу, окутанную кровью и свежим запахом железа. Деревенька, в которой я родилась, городок, в котором меня держали под замком, горели почти сутки, пока след от языков пламени не залечил старую рану внутри. Голова мужа моей матери была на моих коленях, я могла бы сделать из нее чашу для вина. Вместо того я утопила ее в старом пруду на окраине замка. А потом мы покинули остров, чтобы перезимовать на склоне гор. С севера ползли слухи о том, что нашелся там человек, объявивший себя сильнейшим, а я не нашла нужных слов, чтобы удержать мужчину подле себя. Да и не хотела искать.

Мы собрали все мои шелковые платья – он дарил мне дюжину каждую неделю, все блестящие украшения, всех наших рабов, темных, покорных. Все они пытались в дороге убить меня и сбежать от него – он развеял их надежды. Темный замок встретил нас первым снегом и последними слугами, мы шли вдвоем, корабль с моим мрачным приданым был пуст от людей и полон воспоминаний. Нас встретили слуги – сначала склонились перед соколиным глазом, потом разложили на солнце все наше золото, высушили шелк и разлили вина. Потом дошла очередь до меня - две бестелесные девушки за руки спустили меня с мокрых досок, искупали и тщательно завили в длинные локоны мои темные от крови рабов пряди. У накрытого стола я встретила своего мужчину – он не узнал меня, я возненавидела его окончательно. В ту же ночь я захотела сбежать, пока запертые накрепко замки и чугунные решетки на окнах не заставили меня покориться, а усталость – успокоиться.

Нашлись и тут враги: живые льды с северных склонов объявили войну мировой знати. Соколиный глаз вышел им навстречу и убил всех. Целые народы пали перед ним, он отрезал волосы их женщинам и лишал гордости их детей. Разоренные дома горели, урожай, собранный тяжелым трудом, был украден и брошен на расправу ветрам. Я не жалела людей – я их презирала, но понять его преданность призрачным королям древности и писаным на воде законам было выше меня, было темнее меня. В ту же ночь я заперла двери своей спальни и больше не навещала его по ночам. Когда однажды я попыталась удовлетворить его ртом, я потеряла сознание от резкого запаха крови, которым он пропах навечно, надолго, навсегда.

Мои духи слышали, какие сплетни разносились по темным переходам замка. Одни говорили, что молодая госпожа заразилась неведомой хворью и теперь остается только молить богов за упокой. Другие говорили – а это была Его ложь, не моя, - что чувствительное женское сердце не выдерживает замерзших стекол и вечного льда вокруг. Третьи просто смеялись над тем, как здорово молодая госпожа обманула всех и вся, чтобы оставаться подальше от крови и груд погребенных. Все же оказалось гораздо проще, и я знала, в чем дело. Бременем тяжесть внутри моей груди, головы, души давила вниз, подкатывала сладкую муть к горлу, туманила взгляд, заставляла мои волосы падать на мраморный пол, лишала меня аппетита. За тот месяц я постарела на много лет и обрела новые силы, но мне было так плохо, как никому из живущих. Когда соколиный глаз вернулся с войны и решил-таки взять меня силой, было уже поздно: его сын изуродовал мое тело и обнажил душу, заставляя сильнейшего из сильнейших чувствовать себя уязвленным, испуганным. Большой безобразный живот, сухие тонкие мои руки, израненное мое сердце. В тот день мы оказались связаны колючей проволокой и больше не хотели проводить время вместе.

Потом пришел Он, и все стало проще. На Рождество бог или дьявол бросил к нашим ногам небольшой подарок – раненного человека, совсем еще мальчишку с камнем вместо сердца. Такие обычно умирают от холода – а этот выжил, да еще и сумел дойти до темных переходов нашего дома, где я на тридцать первой неделе своей беременности расшивала пеленки. Я испугалась и сделала тогда то, чего хотела больше всего в жизни: закричала и выбежала вон. Слуги оказались менее милосердны. Чужеземца накормили и в отсутствие хозяина попытались обокрасть и убить, пока я прятала своего нерожденного ребенка на самом дальнем этаже.

В ту же ночь я приказала навесить тяжелые резные замки на двери своих покоев, запасной ключ спрятала в покоях отца моего ребенка, чтобы он мог найти их нескоро – но смог бы, если что-то пойдет не так. Сама я надела темное платье и спрятала живот в его складках. В недра дорожной корзинки положила склянку с крысиным ядом, в глубины прозрачного тела самого скрытного из своих духов погрузила золотые украшения. Руки мои делали свое дело, хотя разум был затуманен страхом и беременностью, но я уже знала, что должна буду бежать в случае опасности. Когда мой мужчина вернулся с очередного сражения, а я решилась спуститься с лестницы, чтобы попить воды, мы нашли незнакомца рухнувшим от ран прямо перед пылающим камином – а все наши слуги спокойно спали в лужах собственной крови. Я захотела сбежать – но соколиный глаз не дал мне прикоснуться к карманному ножу на тонкой цепочке. Вместо того он приказал мне перевязать раны чужеземца, и, когда я, влекомая собственным животом, проходила мимо него, то увидела, что впервые со дня нашего знакомства он счастлив по-настоящему. Значит, слухи с севера не лгали: тот самый противник существует. Хищная птица спокойно всматривается в недра тела своей жертвы, но увидеть чужие широкие крылья на горизонте – горячее, важнее, искреннее. Первую ночь я еще пряталась в собственных покоях, а потом сошла вниз следить за огнем в камине и поить раненого с ложечки.

Когда он поднимал голову, ребенок внутри меня яростно начинал рваться наружу, плоть от плоти собственного отца, если бы я была настоящей женщиной.

К новому году он не проснулся – и мы встретили праздник вдвоем с сильнейшим из сильнейших, пока запекались яблоки в огне и умирали в муках наши враги. К началу февральских бурь родился мой сын, но чужеземец еще не просыпался. В начале весны живые льды атаковали старый замок – а тот, от кого я больше всего уберегала его, не открывал глаз. И только в дни последней зимней непогоды, когда глаза ребенка обрели тот же металлический блеск, что и у отца, однажды ночью я услышала тихий стон – и ключ от моих покоев выскользнул у меня из рук.

Он волочил за собой три свои сабли, пытался открыть усталые глаза и звал кого-то по имени. Я испугалась, ибо моего мужчины, если он был моим, не было в замке, а ребенок спал в колыбели у огня и дрожал всем своим маленьким телом, нетерпеливо желая поскорее вырасти.

Сердце Третье

Когда Он проснулся, я больше не могла чувствовать себя в безопасности.

Мой хозяин, счастливый и голодный, всматривался в его израненное лицо. Чужаку могло быть восемнадцать, а могло и сорок, ярость проступала пятнами на старых шрамах, старые шрамы обнажались – боль, наверное, такая же острая, как его меч, марала мои мраморные половицы. В ту же ночь я перенесла колыбель ребенка от очага в старую башню, где спали мои духи. Хотя маленький и не принадлежал мне полностью, древние инстинкты – древнее только желание убивать – разбили мое сердце на две неравные части. Обе они жаждали уберечь ребенка, сейчас мне уже смешно думать, что я могла так бояться за кого-либо, кроме себя.

Моя мать стала матерью впервые в семнадцать, мой старший брат жил только до Рождества – а она успела уже полюбить белые пеленки и крошечные жаждущие губы у своей груди. Поэтому, когда в пеленках началась другая жизнь, боль не дала ей открыть свое сердце заново, а за равнодушием всегда идет грех, это неоспоримо. По случайности этой новой жизнью была моя. Мать попыталась убить меня, отчим продал меня в рабство, я говорила. Тот, кого я родила посреди февральских бурь, не был пока способен растопить мой лед – но он и не пытался, не попытался бы и сейчас. Маленькие руки вцеплялись в мои влажные пальцы, губы оставляли синие следы на моей высокой груди – хищная птица любил смотреть, как я спасаю его сына от голода, хотя один бог знает, что он в этом находил.

Война расправилась со всеми нашими слугами, старая кухарка пряталась за очагом по ночам, молясь своим богам, пока враги ломились в замок, а садовник, сухой, как все деревья в нашем саду, помогал мне ухаживать за раненым. Теперь, когда чужак проснулся, он снова обрел свою волю. Он мог поблагодарить нас за дарованную жизнь и мог покинуть – а мог сделать то, чего так хотели враги: лишить меня хозяина, сбросить его сына с высоких стен, обвешав свои широкие плечи и грудь золотом. Я не доверяла ему, я была слабее него. Ключ от покоев висел у меня на шее, а гордость заставляла меня спускаться вниз и смотреть, как чужак пытается встать на ноги, уничтожить всех врагов и скрыться. Иногда в бреду, когда мой хозяин играючи заставлял его снова падать тяжело на постель, он поднимал мутные от горячки глаза и всматривался в мое лицо. Наверное, в той, иной его жизни был кто- то похожий на меня, а может, он просто вспоминал, кто лечил его раны, пока жизнь его была на волоске от смерти, он не доверял нам, как и мы ему, но он жаждал свободы – и это сближало нас.

Я мечтала, что хозяин разрешит нам с его ребенком удалиться на остров посреди темного моря – бури закончились, промозглый февраль умирал на руках у сияющей весны, ребенку лучше было видеть солнце и сонных чаек у причала, чем темноту леса и холодный блеск боевой стали. Но мечты мои вязли в грязном снегу: хозяин опасался мести горных людей, опасался, что ребенок заболеет во время тяжелого пути, а чужак исчезнет и окончательно погубит самого себя – не боялся он только за мои семнадцать лет, поэтому ключ был передан моему хозяину, а я и наш ребенок снова спали у него в покоях, испуганные и несчастные, под стоны и бред чужака.

Человек с глазами хищной птицы приказал мне ухаживать за чужаком. Ночами я поднималась перевязать его раны и напоить его водой – потом садилась к огню кормить своего голодного ребенка, он смотрел на нас, и я была настороже – рука на гарде старинного меча, который я не смогла бы и сдвинуть, испуганный взгляд в тяжелые резные двери покоев моего хозяина. Но он не причинял нам вреда, он как будто не понимал, кто мы и зачем мы тут, в моем согнутом родами и страхом силуэте он видел далеких, незнакомых мне женщин, в ребенке, кричащем и требующем свое законное, он видел своих нерожденных детей, в небе над нами троими он видел то далекое, свободное, незнакомое нам небо… Он видел слишком много – я завидовала ему.

Я была молода и глупа – семнадцать весен минуло с тех пор, как моя мать попыталась залечить старые раны новой жизнью, я не сделала того, чего хотела, что сделала бы сейчас, испуганная и счастливая.

Стоило бы выполнять приказы моего мужчины, скрывая лицо в тени, заботясь о молоке для ребенка и об обеде для живущих здесь, но я слишком много ночей провела в старом гобеленовом кресле у огня, я стала близкой для нашего гостя, а он стал особенным для меня – и боги отказались помогать мне.

Однажды ночью, когда все в замке спали, он спросил у меня, есть ли мир вне высоких стен замка, мир, где он может увидеть море, то самое бескрайнее и глубокое море, в котором тонет сумеречное солнце, он просил меня показать ему хотя бы направление, куда стоит идти, ибо – о, несчастье! – его кто-то ждал, и он думал о ком-то, не о нас.

Как будто могла я отпустить его сейчас… Как будто могла я разбить ему сердце желанной ложью. Если бы его холодный взор падал на меня из темноты теперь, когда я старше и мудрее, я бы солгала ему, что мир исчез и больше не вернется. Я бы заставила его любым способом – магией или лаской – оставаться в постели и смотреть, как я кормлю грудью очередного ребенка. Я бы дала ему надежду и грелась бы в ее лучах, я бы заставила его полюбить меня – или, возможно, я бы сумела исчезнуть из его жизни, чтобы не оставлять таких заметных следов на такой незаметной своей истории. Я бы постаралась…

Этого я не сумела сделать. В семнадцать лет веришь в другие идеалы – а мир идет мимо логики, мимо истины, мимо любящих и любимых – ими мы не являлись.

Перед рассветом я помогла ему подняться, подставляя плечо для его тяжелой руки, повела его на самый верх старого замка, туда, где пряталась от первых родовых мук и где сейчас жил только ветер. Из крошечного оконца моей комнаты были видны покрытые снегом горы и темные леса, холод и мрак, груды и пыльные курганы целых народов – хозяину чужда была жалость. Из моего окна не видно было моря, не слышно было криков чаек, не оседала свежая соль на губах – он это понял, и лицо его исказилось так, будто он хотел ударить меня.

Но потом странная сила заставила его подняться на цыпочки, вглядываясь в темную полоску за лесом, размытый горизонт, откуда мы – я, хищная птица и нерожденный мой сын – пришли в замок, и лицо чужака посветлело, а на губах появилась улыбка, и холодная капля упала на его пальцы – я забрала ее губами. Я хотела, чтобы он знал: мне нечего скрывать от того, кому я спасла жизнь, – но пират по рождению, гордый сын моря, он понял гораздо больше, чем я могла знать, чем я хотела знать.

Из окна пахло свежестью и свободой, слабый, еле ощутимый запах оставался на его ресницах, а так может пахнуть только море, только то море, откуда приходят герои.

С того дня он стал спокойным и послушным: днем, пока хозяин убивал или читал у огня, он спал, а по ночам помогал мне обрабатывать его раны, смотрел, как я кормлю свое дитя, снова и снова поднимал три своих меча, пронзая невидимого врага с невидимыми пока глазами хищной птицы. С того дня я перестала быть спокойной и старалась спрятаться, пока лязг стали не встречал рассвет. Мой хозяин перестал спать – он смотрел на чужака, и холодная улыбка пересекала его лицо. Он больше не посылал за мной, похоть и страсть покинули его. Ребенку минуло шесть месяцев, я держала его на коленях, больше всего на свете мечтая и боясь, что однажды этот же взгляд, одинаковый у обоих мечников замка, появится в пока еще моих теплых и испуганных глазах.

Если бы они попытались убить меня тогда – я бы сама подставила им грудь для удара.

Сердце Четвертое

Минул год с тех пор, как прирожденный убийца появился в старом замке. Мой сын делал первые шаги. Мой мужчина одержал свою восьмисотую победу над чужаком. Мое сердце успокоилось.

Я не глупа, хотя мне всего лишь восемнадцать, а руки мои малы и нежны, а сердце мое в шрамах – и уже никогда не станет прежним. Я не красива, хотя мой мужчина вожделеет меня, а слухи о владычице духов усопших, о владычице с волосами цвета крови и молока разносятся далеко за океан. Я не счастлива, хотя мое дитя зовет меня по ночам, торопится жить и уже делает первые шаги. Сидя в теплом кресле вечерами, в незамеченном сердце старого замка, я наблюдаю, как чистит три окровавленных меча зеленоволосый убийца, как читает тяжелую книгу человек с глазами хищной птицы, как играет с пустыми пока ножнами мой сын, – и сердце мое сжимается от боли. Страшно, страшно, неимоверно страшно мне, ибо всему на свете приходит конец – и Нам четверым он тоже должен был прийти.

Мое пророчество могло оправдаться – среди ночи я слышала шаги мечника, который ходил любоваться морем. Мой муж не спал, он вслушивался, и глаза его наливались кровью от желания скрестить с чужаком мечи по-настоящему. Я кормила грудью своего сына. Я наслаждалась жизнью.

Пройденный год, который связал нас воедино, оставил на нас печать своей темной длани – мы были близки, но холод серых гор и соль морской воды иссушали наши тела и души, мы стали суровее и спокойнее, готовые в любое мгновение отдать свои жизни – или забрать чужие. Я оставляла призракам колыбель сына – маленького мальчишки, у которого были глаза человека, а руки, тонкие веточки, не были готовы защищать себя. Я не любила дитя – я была к нему привязана, но, если бы понадобилось, я отдала бы свою жизнь за него, чтобы не стать подобной моей матери. Иногда я мечтала, что он возмужает и станет защитником старого замка. Иногда я мечтала увезти его к своему бывшему хозяину, где женщина в шрамах, львиная пасть и старый алхимик позаботятся о моем сыне. А иногда я просто жалела о том, что позволила ему появиться на свет, слабому и глупому, сделавшему меня, слабую и глупую, еще слабее, ничтожнее и несчастнее.

Мечник презирал горы и старый замок – влюбленный в море, он бросал вызов всему на свете, убивая тех, кто приходил убить нас, одним взмахом тяжелой стали. Убивать чужак любил больше, чем любят женщин или вино, запах крови шел к его ледяным глазам, к его точеным пальцам. Я любила их – сотни раз перевязывая его молодое тело, я наслаждалась близостью человека, для которого смерть была не проклятьем – отдыхом. Мой муж разрешал мне подходить близко к мечнику, возможно, если бы тот опустил на меня свою длань, он простил бы ему и это. Достойный соперник, который оставался с нами, – главный подарок, который море подарило соколиному глазу. Этот же подарок море сделало и для меня. Иногда я посылала призраков охранять сон мечника, пока другие охраняли сон моего сына. Потом я шла туда сама – и он всегда ловил мою руку у своего горла и останавливал меня. Он был сильнее. Я мечтала полюбить его.

Что-то невидимое и тяжелое – кованое железом, закаленное огнем – связывало нас обоих. Я была предана своему мужчине, я так думала, я хотела так думать. Он тоже был кому-то предан, кому-то далекому и совсем не земной женщине. Мне хотелось видеть лицо того, кто совершил желанное: в темной глади зеркала отражалась широкая улыбка умалишенного, а взгляд, в глубине которого горели морские волны, заставил зеркало треснуть напополам. Такие люди готовы перевернуть целый мир ради нелепой мечты, я слышала о тех, кто отделял зерна от плевел, а воду от соли, я боялась их, но не ненавидела. Теперь ревность начала сжигать мое сердце. Холодом в затылке отдавался холод рук того, кто мог победить моего хозяина, – но преданы они были не мне, и это причиняло боль. Будь тот, кого я увидела в зеркале, женщиной, у меня мог быть шанс на битву и победу. Но земной женщине никогда не стать сильнейшей – боги наделили нас чревом плодоносящим, но лишили надежды.

Минул год с тех пор, как убийца стал жителем старого замка. Минул год с тех пор, как он получил свое первое поражение от рук человека с глазами хищной птицы. Странная привязанность возникла между ними – мне она была непонятна, но наблюдать за ней было тем же, что наблюдать за пламенем в костре. Искрами разрывались клинки у горла мечника, угольками горели глаза у сильнейшего – в бою оба были счастливы, а мое дитя льнуло к моей груди, не сводя уже знакомого мне взгляда с пламени, в котором горел старый замок. После боя я перевязывала им раны. Вначале того, кто подарил мне сына, – он принимал мою помощь как положено спокойному и счастливому победителю. Позже я шла к тому, кого подарило мне море, – глаза его еще горели, он вырывал руку, кричал мне в лицо, не выпускал меча. Мое дитя играло на руках отца, мое сердце играло на острие скрещенных клинков. Необъяснимое волнение охватывало меня. В такие моменты я любила больше того, кто даже после поражения не угасал, а продолжал гореть, позволяя пламени охватывать мои скрещенные руки, мое шелковое платье, мое плодоносящее чрево. Один подчинил меня своей воле, другой – покорил своей волей. Победу в этой битве, которой они, впрочем, не желали, одерживал мечник – но я не была нужна ему.

Стояла осень, мечты о свежей пище и солнечном тепле тонули в морских водах. Правители мира вызывали моего мужчину. Своенравие не позволяло мне сопровождать его, но он брал с собой моего сына, дабы я не сбежала – дабы никто не убил ребенка. Мое сердце остывало в ледяных пальцах – но беспокоилась я не за сына: взгляд, направленный на бездомного убийцу, оставлял на мне трещины. Он хотел покинуть остров – корабль был готов к отплытию. Он проводил дни в долгих битвах с тем, кого пока не мог убить, – усталость и смерть, которой может наградить море, могли подарить ему шанс. Он не был привязан к промерзшей земле и к женщине, перевязывающей его раны, – а я не покидала замка. Я ждала очередной потери. Но ошиблась.

Первую ночь под темным кровом мы провели у огня. Мое сердце оттаяло, потому что целый год я привыкла засыпать с тяжестью на веках, с тяжестью на сердце и на руках – но сына не было, груди мои, полные молока, отдавали болью в душу, а меч убийцы впервые лежал без дела. Я вышивала у огня, вытирая слезы забытой рубашонкой ребенка. Он протирал лезвие старыми бинтами. Мне, женщине, было не о чем говорить с ним. На глади моего зеркала была трещина – я силилась представить, думал ли он о том, кто владел его жизнью и миром. Под утро он вышел, а вернувшись, сам подставил мне свежие раны – тысяча диких горцев уродливой горой высилась у моих окон. Потом я поняла, что это был его дар мне, – не тела тех, кто мечтал обагрить копье моей кровью, а возможность проявить о ком-то заботу. Мне было легче. В ту же ночь я решила отблагодарить его по-своему. Я пришла к нему.

Я лукавлю, когда говорю, что не мечтала о нем, – мечтала с того дня, когда он открыл глаза и направил на меня меч. Верно, моя мудрость подвела меня, но быть в его руках казалось мне высшей радостью, он мог убить меня или осчастливить навечно – мне было все равно. Чувство, неведомое ранее, сковывало меня: тело мое принадлежало хищной птице и его сыну, но душу они оба оставили нетронутой, и я нашла ей хозяина. Я искупалась в ночном ручье, надела чистую рубашку и вплела в волосы нити жемчуга, хотя раньше презирала украшения. Будь я сильной мечницей или способной убийцей – я бы заинтересовала его раньше, но, помимо грудей и волос цвета молока с кровью, у меня ничего не было, пришлось стать простой женщиной и подчиниться природе. Я пошла к нему.

Он сидел в старой башне и начищал лезвие, опустив голову так низко, что искры, летящие от меча, касались его волос, оставляя на них темные следы. Когда он поднял голову, то увидел меня: я прятала глаза и тенью скользила за дверью, но он заметил. Я вошла в комнату и посмотрела на него.

- Чего тебе? – Голос его звучал грубо, но оттенок беспокойства тронул меня - так играют со старыми игрушками, нечасто, но с нежностью. Волнение придало мне сил – но он не дал себя поцеловать: откинувшись назад, он смотрел мне в глаза, пытаясь понять, убить меня сейчас или просто выставить из башни. Я не глупа и не счастлива – но он был еще более одинок, еще более несчастен. Никто не мог помочь ему: тот, кого он хотел убить, был в море, тот, кто мог вызвать у него улыбку, был в море, тот, кому он отдал свою свободу, был в море. Тогда я просто села у его ног и заплакала. Тоска по сыну, тоска по мужчине подчинили меня, сделали меня слабой. Духи мои оставили башню. Муж мой оставил меня. И только чужой убийца продолжал находиться рядом, начищая лезвие до ослепительного блеска, оставляя на моей гордости рану. Минул год – но мы оставались чужими. Мне было отказано. Я смирилась.

Осень – время холодных дождей и частых праздников. Люди собирают урожай и щедро угощают гостей, даже незваных. Рабы наполнили замок запахами мяса, яблок, меда и вина. Свежую свинину я пекла на углях, рыбу очищала от костей и натирала пряностями, тесто замешивала на козьем молоке, а в пироги добавляла яблоки и поливала их свежими сливками. По вечерам я накрывала столы, кормила слуг и вслух мечтала поскорее увидеть сына. Я решила изменить замок – пока хищная птица не превратит это место в темное гнездо заново. Всякий мог навестить меня: пока мечник сидел у огня, я не боялась чужаков. Вино лилось рекой по вечерам, свежий сидр заставлял меня смеяться чаще, чем что-либо во все мои восемнадцать лет. Пьяные люди становятся добры и покладисты: все хвалили хозяйку старого замка, а золотая монета, которую я опускала в дырявые карманы, приятно холодила мозолистые ладони, музыка текла под темные своды, молодые рабыни плясали на столах, а вместе с ними и я, стащив с ног драгоценные туфли. Когда праздник стихал, я шла к себе, всякий раз надеясь увидеть там своего мечника. Я все еще вплетала в волосы жемчуг. Я все еще ненавидела украшения.

Никто не смог бы объяснить, почему я так желала его. Оставшись с ним наедине, я наводила на себя чары красоты – но они были бессильны перед ним. Он мог защитить мою честь – но ею не интересовался, и только в минуты особой тоски, когда моря в тонком окне ему не хватало, я видела в глубине его глаз ту же трещину, что ныне делила мое зеркало на две половины: позади этой трещины бушевал океан, лилась кровь и скалил зубы в улыбке молодой бог. Если бы это была любовь, я бы покорилась ей. Если бы это был долг, я бы пала ниц перед ним. Но то, что даже мертвые не могли помочь мне, делало меня несчастной. Я умерла как дочь вечность назад. Я умерла как мать одно полнолуние назад. А ныне я умерла как женщина – и никто не мог спасти меня.

Молодой бог позади полосы океана, дешевая шляпа на темных как смоль волосах, дикая необузданная сила, бешеные волны, ледяной разум, неугасимое пламя в кончиках пальцев…

Сердце Пятое

В юности, когда я, покинутая всеми, жила на окраине леса, я любила предсказывать погоду по запахам и звукам моря: сжатое в свинцовых тисках небо сулило шторм, ледяные порывы ветра сулили бури... В темном замке, где я и дикий мечник были спрятаны вдвоем от целого мира, ветра не было – и я скучала по свободе тех лет, скучала сильнее, чем по сыну, чье двухлетие прошло без материнской ладони. Шесть долгих зимних месяцев я провела наедине с подаренным морем мужчиной, за это время я научилась нести его боль и рассказывать молчанием о своих тревогах. Я знала, что он не покинет меня, слишком тяжелым был долг за спасение. Суровый его взгляд всматривался в полоску горизонта чаще моего – я знала, как только вернется мой хозяин, убийца попробует отнять все восемь сотен его побед, а потом уйдет в открытое море. Духи мои перестали посещать меня по вечерам, медное мое зеркало молчало. Я тосковала по сыну, тосковала по матери, тосковала по мужским ладоням, тосковала по тому, кто управляет сердцем моего мечника. Иногда он снился мне – совсем еще ребенок с расширенными от осознания своей силы глазами, и ничем нельзя было задержать его образ внутри моей головы: ни обещания, ни женское тело, ни сокровища восточного побережья не имели власти над ним. И я покорилась судьбе. Я стала ждать.

И время услышало меня. Едва столетние ледники на вершинах непокоренных гор начали темнеть, а лесные ручьи снова зацвели золотыми монетами из рук несчастных, не дошедших до весенней ярмарки, вести о великой войне донеслись до моих призрачных гонцов. Одни говорили, что в войне виноваты правители мира: жажда золота, власти и вечной жизни настигла их и погубила. Другие рассказывали о великой силе из глубин моря, чья карающая длань достигала небес. В диких лесах, где раньше резвились олени, подаренные мне в честь первого крика наследника этих мест, теперь было темно и тихо – и только далекие вопли первых опаленных великой войной оглашали чащу лесную. Мне было все равно, кто победит, – я знала только, что, стоит сигнальным огням догореть, призрачная моя армия станет многочисленней и сильнее. Но я не радовалась, мои глаза не горели кровью, сердце мое оставалось равнодушным к велениям сильных мира сего. Я ждала возвращения сына и мужа, ждала, когда тот, кого я рожала долгую февральскую бурю, наконец, вернется к материнским коленям. По ночам я посылала призраков следить за огнями маяков, найти единственный корабль и привести его обратно к моим берегам, а в полнолуние разводила огонь и снова доставала медный таз и булавки, молясь всем существующим богам, заклиная их вернуть мое дитя до того, как алые облака скроют горизонт.

Я не рассказала мечнику о причине своих слез – и он не позволил себе нарушить мнимый мой покой, пока двери моей спальни, прежде открытые в ожидании его минутной слабости, снова не стали заперты. Он уходил в горы, убивал тех несчастных, кто поднимал на него свой меч, приносил их головы, короны, а иногда и мечи к моему креслу и только тогда преклонял колени, когда рана, способная оборвать или сократить его жизнь, преграждала ему путь. Холодный, как вечные льды Севера, дикий, как зверь, в моих руках он становился тем же младенцем, спокойным и молчаливым, пальцы его тянулись к горящему пламени, а иногда он погружал огрубелые от чужих страданий и крови ладони в водопад моих волос и грелся в нем, прикрывая усталые глаза. Я хотела бы наслаждаться короткими мгновениями такого счастья, хотела бы омывать слезами и поцелуями раны на могучем теле и зазубрины на всех трех мечах моего чужого мужчины – но сердце матери билось сильнее и чаще сердца женщины, и тусклая улыбка была единственным, что я могла в те дни дать ему. Если бы он только попросил большего, если бы он просто взял то, что даровано ему было самими небесами – не морем… Но проходили дни, искаженные головы врагов падали к моим ногам, а сын мой оставался за морем, когда крошечную весточку привезли госпоже восточного побережья: война началась, а тот, кого я звала хозяином, бьется с врагом у самых ворот драгоценных рубежей.

Я за Ним не послала – ушла сразу после того, как тревожный сон смежил его веки. В котомку положила хлеб и золото, много золота, потому что только им можно было открыть городские ворота и людские сердца. На чистое тело рубаху из кружев – робкие монахини прядут их, пока демоны овладевают ими, поверх – мое лучшее платье, темное, как глаза и сердце моего хозяина. Я не оставила весточек о себе: для того, кому я дарила свободу, было бы лучше думать, что дикие звери разорвали меня. Я мечтала узнать через новолуние, что его корабль отчалил от острова. Я мечтала услышать радостный крик, когда тот, кому он отдавал жизнь, будет, наконец, найден им. Едва солнце осветило мои бывшие покои, а слуги вышли кормить лошадей, я скрылась в глубинах леса. Как когда-то в детстве, он принял меня, пряча от злых глаз и жестокой руки. Я шла в верном направлении: все мои пути тянулись к морю, к крошечной в ямочках ладони, к глазам хищной птицы на маленьком лице. Обеденную молитву я прочла уже на берегу, а едва над брошенным замком расцвел вечер, море поглотило утлую лодчонку, на которой я уходила творить материнское правосудие. На дне моей лодки покоилась детская одежда, плащ скрывал меня от соленых капель и ветра. Лодка плавно качалась на волнах, а призраки вели ее к берегу. И только когда усталость и голод заставили меня забыть о проведенном в темных сырых застенках времени, я различила далекий плеск ледяных волн у самого берега. Время снова услышало меня – мои немые молитвы разорвали небо над островом и привели ко мне единственного, кого я хотела и не могла получить. Мгновение спустя на дне лодки накрытых плащом, мокрых и счастливых нас было двое. Суровый и холодный, он клал мечи острием вверх, но не между нами. Вслед с острова нам летели проклятья и стрелы, но звук их оставался для меня дуновением ветра – впервые за шесть лунных месяцев к моим губам прижимались губы мужчины, дарованного мне самим морем однажды и сейчас.

Я могла просить его о чем угодно, но мечтала попросить остаться со мной навсегда. Именем своего сына я готова была заклинать: я нуждаюсь в защите трех его мечей, я нуждаюсь в тяжести его головы на коленях. Я могла попробовать воззвать к его совести и долгу, я была всесильна в ту ночь – но сознание покинуло меня раньше совести. Черные, черные как смоль глаза и соломенная шляпа вставали перед моим измученным взором – разве могла я попытаться удержать его рядом с собой, если то, что сильнее любви и страсти, тянуло гарды всех трех мечей на восток. Вести разносились быстро, а время все так же не щадило меня: тот, кто вел моего мечника ко мне, – если бы только я могла вести его – совершил неслыханный доселе поступок. На второй день битвы, когда исчезли последние облака, а руки, сжимающие клинки, стали опускаться к земле, прямо посреди поля боя появился невиданный герой, еще совсем мальчишка. То, что совершил он, заставило сердца гореть ненавистью и восхищением, а тех, чьи жизни отнял он голыми руками, было больше, чем камней на морском дне. Ни кудри цвета крови с молоком, ни жажда прижать к груди свое дитя не могли удержать мое новое счастье со мной. На рассвете я отпустила мечника, дав ему нерушимую клятву вернуться под надежную защиту каменных стен до его возвращения. Отпуская его, я знала, что это последняя наша встреча. Прощаясь с ним, я знала, что это последний огонь, которому позволено было охватить мое тело. Провожая его, я позволила себе мечтать о светлом дне, когда он переступит порог моих покоев – и смеялась над собственной слабостью. В честь моего возвращения в замке горели огни, а кубок был наполнен янтарным ядом свирепых водяных змей – но мне было слишком рано умирать.

Единственную ночь я провела наедине с диким мечником: я мечтала о сотнях и тысячах, а получила одну ночь, темнее которой, слава богам и лесу, не было в этих местах. Укрытые дорожным плащом и ветками деревьев, мы, обнаженные, долго рассматривали друг друга – а в моих глазах было больше восхищения, хотя я потеряла невинность, а чрево мое подарило миру сына два года назад. Единственный раз я позволила себе ласкать мужчину, а не подчинилась его велению и пальцам, как это было с моим хозяином. Я покорялась и покоряла – и только боль от того, что это больше никогда не повторится, разрывала мне сердце, а когда мечник вторгся в мое горячее тело, радость от его разочарования сковала меня. Я чувствовала, как он представляет, кто был первым в моих покоях, и желание убить моего хозяина наполняет кровью его глаза, пальцы и чресла. Темной была ночь, в которой он брал меня еще трижды, и всякий раз следы от его губ и пальцев отчетливее и отчетливее запечатлевались на моем теле, а я гордилась ими.

Темный замок снова заточил меня в своем сыром и прохладном нутре, но на сей раз я не противилась, я подчинилась времени. Молоденький дубок, гладкий и отточенный, закрывал мои покои по ночам, а под платьем, в глубинах все еще пахнущих его телом кружев я таила кинжал, дабы защитить себя. Я верила, верила и ждала, и моему горячему ожиданию не было ни конца, ни края: разве способна женщина позволить вере покинуть ее после того, как она была причащена губами единственного на свете мужчины?..

Восемь новолуний прошло с тех пор, как он покинул замок, а последний враг в стенах моего дома был навечно заточен моими верными духами в недрах гор, море у самого побережья поменяло цвет и вкус, оно стало алым от пролитой крови и соленым от пролитых слез. Я выходила на берег в ожидании кораблей – а лучше утлой лодчонки без парусов. Я ждала вестей с севера, ждала победных огней и ждала возвращения сына – но не только. Едва минула первая луна со дня моего одиночества, внутри меня снова отчетливо и горячо забилось второе сердце. Единственная ночь, темнее которой не было в этих лесах, оставила в моей душе незаживающую рану, а в моем теле – маленькую жизнь.

Сердце Шестое

В детстве я слышала от матери наставления – беречь честь смолоду и не разговаривать с незнакомцами. В деревне тех, кто приносил в подоле, будучи незамужними девами, называли блудницами, косы им отстригали родители, а детей, рожденных во грехе, отдавали в монастыри. Моя мать родила меня в браке – но брезговали мною не меньше, чем обманутыми девами, – пусть даже стены монастыря обрушились бы на мою светлую голову. В дни моего скитания по чащобам и болотам мне казалось, что все деревенские матроны, включая мою мать, были больше блудницы, чем кто-либо: пальцы их навеки замарала кровь, и никакое обручальное кольцо не могло ее смыть.

Хозяин мой ни разу не назвал меня своей женой, не заставил собрать волосы высоко, чтобы обнажить шею, никогда не запрещал мне улыбаться другим мужчинам – их просто не было рядом. Я знала: пройдет время, и его интерес ко мне погаснет, как гаснет по утрам луна. Иногда мне хотелось заставить его силой быть мне верным, в медный таз я наливала три капли его любимого вина, смешивала с собственной кровью, добавляла ртуть и корень белладонны, но он никогда не пил с моих рук – а губы мои касались только его могучей ладони и ничего больше. Но у нас было то, что связывало лучше любой алой ленты, лучше любого шрама на губах и сердце. Когда я зачала, он перестал смотреть на меня как на слабую и зависимую, ибо любая другая предпочла бы избавиться от плода, в котором течет проклятая кровь, а я носила свое бремя с гордостью. С любовью, если бы умела любить.

В ночь, когда мое первое дитя увидело свет, облака были темны и тяжелы, а с небес на рассыпанные мои волосы капала прозрачная вода, отливающая алым, – но хозяин сидел у края постели, придерживая мою голову, а пальцы его касались моего лона, чтобы сын чувствовал отцовское тепло. Теперь мое дитя было навечно потеряно, я это знала. Как только чрево, давшее ему жизнь, стало убежищем для сына мечника, первый рожденный стал для меня только воспоминанием. Я могла тосковать по его улыбкам и неловким шагам, но прощения его не получила бы. И я готова была смириться. Я должна была смириться.

Небо над замком постепенно светлело, становилось прозрачным – холода отступали, а над каменными башнями зажигались сигнальные огни, чтобы хозяин знал, к какому мысу направить корабль. В пыльных заставах крестьянки разводили костры, в которых по обычаям здешних мест горела зимняя одежда, бинты и соломенные куклы. Детей выносили из домов, девушки смеялись, помогая матерям готовить брагу. Святая новость разносилась повсюду: не будет больше алых морских течений, и ветер будет дуть на восток, не иначе. Тот, из-за кого началась война, разделившая меня на две неравные части, погиб на руках у собственного отца – а значит, нет больше смысла дуть в рог и собирать конницу. Люди оплакали павших и похоронили их, чтобы через мгновение уже смеяться вместе с живущими. Мое ожидание застывало в песочных часах, надежда моя постепенно гасла, а живот рос, и ни один призрак не мог скрыть его от любопытных глаз. Дитя внутри меня касалось ладонями большого мира, смеялось над моими страхами, оставляло на мне следы, а во мне – неугасимое пламя. Каждый день с рассвета и до самой темноты я сидела в своих покоях, вышивая кружевные одеяла и крошечные чепцы. Пальцы мои проворно работали над тонкой тканью, жемчужинки загорались и гасли в причудливых сплетениях, бесчисленные узоры расцеловывали нежный шелк – а сама я не сводила глаз с узкой полосы далекого горизонта, пытаясь разглядеть не то взор хищной птицы, не то все три меча в коротком смертоносном танце. Дитя внутри толкало меня в бездну отчаянья, едва сон смыкал мои веки, но надежда была сильнее, а рожденный мною две весны назад заставлял меня бояться за свое будущее. Я никогда не осознавала того призрачного страха, что испытывают матери всего мира, – мне были неведомы то беспокойство и та тоска, что сдавливают сердце невидимой ладонью. Сыт ли мой сын, спит ли он, не забывает ли мой хозяин спрятать его от грозы, ведь он так боится молний… Тот, кто был внутри меня, тоже беспокоился о брате. А быть может, мне просто казалось, кто знает… Они могли быть братьями, а могли стать злейшими врагами, как их отцы. Я мечтала о том, как покажу обоим огромный мир, расстилающийся за сумрачной пеленой океана, и мне безумно хотелось, чтобы у моей мечты был хотя бы малый шанс на жизнь.

Когда я вынашивала свое первое дитя, я еще не понимала опасностей, подстерегающих женщину на сносях, не понимала их и теперь, когда второе сердце яростно разрывало мой мир на части. В детстве я видела кресты на могилах молодых женщин, видела мужей, у которых глаза горели ненавистью к единственному ребенку, отнявшему жизнь у матери, видела детей, которые воспринимали жизнь не как подарок – как данность. Я никогда не думала, что могу сгинуть в родовом пламени, – разве такой сильной и смелой, дважды покинутой, как я, ведом страх? Повитуха, которая посещала меня, грозила мне карой небесной за подобную простоту – но той, что причастилась тремя лезвиями и взглядом хищной птицы, не было дела до темной крестьянки. Однажды ночью я проснулась от ощущения пустоты в собственном теле – по пальцам моим потоками бежала кровь. Как я выжила в тот день – до сих пор большой вопрос. Возможно, мои духи, верные друзья, вложили в меня по кусочку собственной пустоты, чтобы спасти и мать, и не рожденное еще дитя. Я очнулась в собственной постели, оглушенная резкими ударами сыновнего сердца. Он был жив, а я потеряла много крови: соломенный матрас, шелковое платье с запахом моего мужчины, сандалии – все было пропитано вязкой темной жидкостью, вобравшей в себя мое одиночество и мою боль, оставившей мне только надежду, а теперь еще и страх. Страх потерять то единственное, что было оставлено мне моей любовью.

Я снова вернулась к ожиданию, с которого начала свой скорбный путь. Мое бремя росло, а я становилась все уродливее и слабее. Когда я вынашивала сына хозяина, мои ладони были чисты, а в глазах бушевало пламя. Вынашивая сына убийцы, я казалась сама себе тенью, пародией на женщину, жалким подобием, ударом детской ладони по воде. Глаза мои перестали замечать свет и не видели, как красиво море на закате, на ногах змеились вены, я не могла нормально спать и есть, а мысли мои все время были о том, как хорошо исчезнуть в темных водах и больше не испытывать ни тоски, ни страсти. Я скучала по тем временам, когда жила в лесу. Я тосковала по годам, когда была невинна. Греховные мысли окутывали меня: мужчина был со мной, был во мне, покинул меня – а его семя пытается свести собственную мать в мир духов, лишая последней надежды на счастье, свободу. Кровь на моих пальцах стала почти привычным зрелищем – мое дитя не хотело жизни, мое дитя пыталось умереть, еще не родившись, и тянуло меня с собой в бездну. Я пыталась говорить с ним, я пыталась петь ему колыбельные и рассказывать о шкатулке, наполненной золотом, и великой войне, которая изменила сердца и времена. В ответ он яростно бил меня изнутри, стараясь немедленно покинуть мое тело, оставить меня в темноте, лишить последнего. Я не могла понять, почему он, еще не рожденный, так презирал меня, – считал ли, что я недостойна вынашивать его смелое сердце, мечтал ли отомстить мне за отца, которого я не сумела удержать. Последние месяцы своего бремени я проводила в ожидании развязки, в ожидании своей самой главной битвы. В глубине души я хотела умереть. В глубине души я готова была отдать всю себя, изойти темными вязкими каплями, чтобы те, кого я так любила, жили. Я больше не думала о море. Я больше не презирала собственную мать. У моей матери после меня были дети, за которых она продала и душу, и кудри цвета крови с молоком. Могла ли я судить ее, я, продавшая все свое будущее за единственную ночь на дне украденной лодки?..

Погасшее пламя войны еще не было доказательством того, что я снова увижу хозяина. Я ловила вести с севера – о героях, тех, кто пал, тех, кто вынужден был жить дальше. В одном из них, выживших, я узнала и потрепанную шляпу, и улыбку умалишенного, которые забрали мое единственное счастье. Я закричала. Я кричала так громко, что сердитое мое дитя отчаянно било меня изнутри, пытаясь сохранить остатки сил для жизни. Но ужас мой и мое отчаянье были сильнее. Я в гневе разбивала зеркала и запретила кому-либо переступать порог замка. Тот, кто был мечнику и богом, и солнцем, остался жить. А значит, у меня и у моего сына не оставалось больше ни смысла, ни шанса.

На тридцать четвертой неделе беременности я решилась, наконец, оборвать тонкую нить жизни, связывающую меня с моим прошлым. Моя мать однажды уже выносила мне приговор; те, кто посадил меня в клетку на потеху унылому серому городу, вынесли его снова. Мое дитя было согласно со мной: впервые мы мыслили и жили, как мать и ее ребенок. Отрезанные от целого мира, брошенные всеми, кто мог бросить, мы заперлись в самой высокой башне, отказались от еды и воды, желая только одного – освободиться и сгинуть в погребальном пламени. Никто не пришел к нам, только повитуха отчаянно желала мне обрести, наконец, разум, пыталась разбить мои кованые железом двери – но потом и она перестала навещать меня. По ночам я плохо спала, видела кошмары, в которых мне улыбался широкой улыбкой умалишенного мой возлюбленный мечник, а хозяин, надев поверх своей шляпы потрепанную, из соломы, вырывал мое разбитое сердце из груди. И мне сложно было сказать, где в тех снах была выдумка, а где явь. Одно точно – боль была настоящей. К концу пятого дня заточенья я снова почувствовала кровь на губах и пальцах. Я была счастлива. Спокойный тяжелый сон сковал мое тело, а дитя перестало биться. Мы обрели свободу. Нам так казалось.

А во сне ко мне пришел мой первый хозяин – человек с лицом чудовища и сердцем бога. Я услышала его грубый смех, почувствовала скрип его дешевых башмаков, а где-то вдалеке горели огни темного замка, в котором мне был дан приют. Хозяин мой смеялся и показывал на мое чрево, в котором больше не было жизни. А когда мой крик пересек море и возвратился эхом – сознание вернулось ко мне, вернулось в виде крошечных пальчиков у моей груди, у моего лба. Кара небесная свершилась – мое бремя прервали, но тот, а точнее те, кто так хотел родиться, уже посапывали тихонько рядом с недостойной матерью. Моя ладонь больше не находила живота, но вместо него были две головки у моей груди. Ночь, которая разлучила меня с прошлым, стала моим будущим. Я больше не была одна.

И не могла больше быть. Потому что тем, кто поддерживал головы моих детей, был тот, кто жил в моем чреве до них. Сын смеялся надо мной, говорил мне что-то и указывал на кресло у огня, а на губах его играла улыбка – умалишенного ли? – обычная детская улыбка.

Сердце Седьмое

Прошли первые дни нового материнства. Исчезли голубые, как кровь царей, следы на внутренней стороне моих бедер. Я готовилась к зиме: носила теплое платье, а груди перевязывала шерстяным платком. Мой сын ходил за мной по пятам, по старой привычке вцепившись в мой подол. Другой сын спал на руках у моего хозяина. В ту первую для детей мечника зиму моя дочь подхватила лихорадку, и я не могла уделять много внимания ее брату – зато мог тот, кто их отцом не был. Время от времени ледяная рука сжимала мое сердце, когда он брал ребенка, чья голова была меньше его ладони: сожми он несильно хотя бы раз – и я перестала бы дышать. Но тот, кто был предан мной, мести не жаждал. Я все еще жила в его доме, и он позволял своему сыну звать меня матерью, хотя и не замечал меня. Как будто и не было мокрой лодки и единственной ночи, подаренной не ему. Как будто и не было меня вовсе.

Я могла сотни раз попросить у него прощения – и он простил бы, я знаю. Не потому что алым любовным пламенем горели глаза хищной птицы, не потому что он видел свою вечность разделенной со мною, нет. Если бы он принял меня назад, он сделал бы это только ради своего сына и в дань воспоминаниям о моей украденной молодости. И было еще что-то между нами, что-то, заставляющее его если не любить меня, то хотя бы уважать. Когда я осмеливалась поднять на него глаза, я видела, что именно это доисторическое чувство мешало ему одним взмахом меча над колыбелью вернуть меня себе – я не боялась его, но вина моя была темнее единственной моей ночи, глубже единственного подаренного мне взгляда. Когда выпал первый снег, я снова осталась одна в натопленной зале у той же самой колыбели – вот только раненного человека с глазами моего сына и волосами моей дочери больше не было. Небо над головой темнело, запахи и звуки бури врывались в открытые окна.

То случилось прямо перед зимним солнцестоянием, когда таинственные силы сковывают здешние земли, заставляя замок леденеть на глазах. В эти дни особенно часто погибают люди: темные племена гор жаждут принести жертвы своим богам, а мы, жители равнин, терпим их произвол, иногда поднимая их детей и женщин на копья. Мой хозяин хранил покой этих земель, но после войны вести о его возвращении еще не успели разнестись по окрестностям, а я все еще просиживала ночи у горячего лба своей дочери, красивой, как заря утренняя. Однажды он ушел на охоту, а вернулся только к ужину, положив у резной двери в детскую большую голову темного человека. В другой раз он ушел не один – посадил с собой на коня сына, заставив меня весь день провести у замерзших окон в ожидании вестей. Я видела его горящие глаза – всякий раз он шел за собственным жаждущим битвы и победы взглядом, но, получая и битву, и победу не находил успокоения, терял веру в свои принципы, гас на ветру. Однажды утром он положил меч у колыбели моего младшего сына, ребенка с глазами единственного мечника, способного победить моего хозяина. Я услышала только крик прислужницы и плач сыновей – но когда я была у его ног, готовая молить о прощении и окропить каменные плиты моей кровью вместо крови детей, все уже было кончено. Его любимая кобыла, разрубленная напополам, билась в агонии, а на лице моего младшего сына виднелась кровь – младенец смеялся над ней. Тогда я поймала взгляд хозяина, и сердце мое сжалось от ужаса: если сыну удастся повзрослеть, единственным, кто убьет его, может быть только мой господин. В страхе схватив младенца, я исчезла из его комнат, чтобы провести короткую зимнюю ночь за коваными решетками, слушая песнь огня в очаге. Первые дни моего материнства канули в небытие, но на смену им пришло вечное, как слезы матери, ожидание и беспокойство за дитя. И если тот, кого я родила первым, и без моей любви был защищен самыми ледяными на свете глазами, то двое жаждущих смерти еще до своего рождения были обнажены перед жестокостью этих мест. В ту же ночь я послала своих духов за море с единственной целью – найти и вернуть мне потерянную радость, чтобы, если не я буду счастлива, то хотя бы эти двое, рожденные мной не для смерти – для будущего.

Море услышало меня, темная лодка, в которой я стала самой счастливой, пообещала мне подарить радость скорой встречи, а дети мои росли, набираясь сил, – и вот уже подтягивались, цепляясь за прутья колыбели, садясь и вглядываясь мутными еще глазами в лицо старшего брата, в лицо мне, в лицо моему хозяину. Настало время дать им имена и признать их – но я готова была ждать вечно, только чтобы мой мужчина успел услышать их первые слова. Пока я спала, слуги и хозяин решили по-другому. Когда я вернулась к детям, они уже были наречены его славной фамилией, как верные отпрыски, - злая насмешка над моими мечтами. В тот же день я спросила признавшего моих детей своими, чем кончилась война и с какой целью он вернулся сюда, а когда след от его лезвия на щеке зажил, узнала ответ. Гаснущее зимнее солнце больше не имело надо мной власти, человек с улыбкой умалишенного проиграл властителям мира. А тот, кто подарил мне сына и дочь, ушел за ним в вечные льды севера, пообещав однажды вернуться, чтобы принести своему побежденному хозяину головы всех непокорных. Знала я непокорных – человек, спасший меня от рабства, был среди них и был убит в самом конце войны. В ту ночь моих духов не было со мной – я послала их в далекий плавучий замок, чтобы женщина со шрамами и львиная маска больше не ждали своего хозяина. Наутро в память о своем горе я обрезала косы цвета молока с кровью, а дочери своей дала второе имя – Мнемозина, богиня памяти у древних. Потому как только воспоминания теперь скрашивали мое одиночество. Плавными волнами у борта той самой лодки проплывали мимо материнское лицо и теплое молоко, которым меня угостила девочка в очках, мягкие пальцы мечника и требовательные губы его дочери у моей груди. Оставалась еще надежда. Я ждала. А мой супруг, мой хозяин предпочитал наблюдать за мной, пытаясь рассмотреть в моем отчаянье чувство и, быть может, мотивы.

Старший сын еще не понимал, что я теперь навеки оторвана от него и вряд ли снова стану его главным достоянием. Он все еще тянул ко мне руки, а когда видел на моих руках другого ребенка, глаза его загорались интересом и ревностью, сильнее которых могло быть только отчаянье брошенной женщины да темнота единственной в мире ночи. Он требовал от меня любви и тепла, а если того, что я давала, оказывалось ему недостаточно, он пробовал заполнить девятимесячную брешь между нами отцовским словом – и проигрывал со своими детскими мечтами нашему взрослому миру. Отец его никогда не посылал за мной, интерес его ко мне был ограничен колыбелью, а моему сыну хотелось расти в семье, пусть даже рожден он был от насилия и только. Ему было далеко до двойни, далеко до мальчика с темными глазами прирожденного убийцы и девочки с волосами цвета лесного озера – но он был моим сыном, и я любила его. Мне хотелось однажды объяснить плачущему ребенку, почему я больше не могу прижимать его к груди, почему он оказался оторван от меня однажды и должен был быть оторван всегда. Я мечтала рассказать ему, я мечтала заслужить его прощение, но слишком рано было еще до тяжелых книжных слов и речей, дитя мое требовало прошлого, не получало и оплакивало растерзанное свое сердце, а я шла кормить двойню, ведомая все той же надеждой и тем же стыдом. Оставалось только надеяться, что он сумеет увидеть в них брата и сестру, главную свою опору, рожденных тем же чревом, что и он, – если бы, конечно, отец позволил ему. В такие дни мой хозяин приходил посмотреть на новорожденных; уходя, он забирал с собой сына, чтобы тот слезами не будил крошечных наследников нищей матери, и ледяной его взгляд оставался на дне моего сердца, как вечное напоминание о моей измене. Однажды я не выдержала и попросила его подарить мне свободу – он попросил меня оставить равноценную замену. Я могла исчезнуть из его истории, но тех, кто был рожден в его замке, он отдавать мечнику не собирался. Две тысячи побед одержал мой хозяин, но единственное его поражение улыбалось ему из колыбели, он давно простил мне мое неразделенное чувство, но простить предательство не хотел. Я готова была смириться с таким решением, я смирилась с ним, но тех, кто мечтал умереть еще во мне, отдать ему я не могла. Не могла и не хотела – и не пыталась даже представить себя обездоленной полностью. Как будто невидимая пуповина связывала меня с моими близнецами. Оставить их – значит собственной рукой нанести себе неизлечимую рану, такую же получил улыбающийся человек, возомнивший себя способным разрушить мир. Иногда по ночам я представляла себе того, кто разрушил мой мир, мне он казался особенным и ненормальным. Вести о его возвращении потрясли бы всех, но он исчез, растворился во времени, мелькнув на фресках и картинах яркой вспышкой небесного света, единственного во тьме, впрочем. Как мать я была права – я мечтала, чтобы моя дочь никогда не встретила такого человека, как он, но, вглядываясь в лица сыновей, я жаждала увидеть ту же дикую улыбку, пусть даже оборванную и еще пока неосознанную. Я знала, что о том же думает мой хозяин, пока дает мне жить рядом с ним. Небо над нашими головами темнело, буря была близко.

И буря пришла. Пришла в виде прохладных листовок с одним-единственным именем одного-единственного человека на свете, листовок, возвещавших о пришествии нового короля, того, что украл мое счастье, – значит и моего короля тоже.

И я пошла за ним. Потому что только женщина может однажды бросить все на свете, чтобы увидеть снова необыкновенные глаза обыкновенного человека.

Сердце Восьмое

Ночью было тепло, а летний ветер мягко шевелил мертвую еще траву и сонные ветви деревьев. Чтобы пересечь ворота, мне пришлось скрыть волосы – они единственные выдавали во мне ту самую деву, которую хозяин здешних мест, по слухам, прятал и в сердце, и в замке. Я почти не роптала, темная мятая ткань приглушила свет, лившийся от волос цвета крови с молоком, а сама я слилась с каменными стенами и больше не слышала жалобного плача голодных младенцев. Я знала: если меня найдут здесь, покинувшую запертые наглухо покои, наказание мое будет жестоким, а быть может, даже и страстным – у моего хозяина давно не было женщины, и, если ему нужен был повод, побег мой являлся поводом более чем достаточным. Он все еще владел мною: душа моя ныне была неподвластна ему, но тело мое он мог получить за небольшую плату, да, впрочем, и просто так. Я знала, что могла больше не вернуться, когда оставляла спящих в колыбели, когда целовала старшего сына в лоб, а самой себе крестила в неясном мне знамении – к таким, как я, бог глух и нем – лоб и грудь. Я уходила, скрывая под темным шелком не только кудри, но и душу, и собственные страхи, но выбора у меня не оставалось: истина была от меня далека, а сердце мое, разрезанное точными ударами на дне деревянной лодки, звало к одному единственному богу – и не богу вовсе, скорее, зверю…

Я верила в себя. Я точно знала, что должна была сделать, как мать и как женщина – как мать не моего одинокого ныне сына, как женщина не человека с глазами хищной птицы, нет. В складках темного покрывала я снова прятала свое драгоценное зеркало, проклятое приданое, которое четыре зимы назад привезла с собой, когда впервые увидела своего хозяина. В темной оправе этого зеркала таилась целая история, человек в львиной маске говорил – а я верила ему – что сошедшая с ума монахиня запечатала всех изгнанных из несчастных прихожан демонов в оправе этого зеркала. Посеребренный кусок стекла таил в себе больше страха и боли, чем разбитые кресты древних храмов, – я это чувствовала, но ко мне таившееся в нем зло было пока благосклонно. От зеркала я узнала, что стану матерью, зеркалом мне было велено хранить верность человеку с глазами хищной птицы и пойти к мечнику, когда он появился в моем сердце. В нем я и увидела впервые того, кто покорил меня одним лишь взглядом, человека, подчинившего проклятый меч, в нем я прочла немое приказание отпустить его. С тех пор я поклялась больше не смотреть в зеркало, поклялась на собственной одержимой страстью и желанием крови. Тогда дети мои были лишь песчинками на мягком дне материнской утробы… Пробираясь в темные заросли, я готовилась заглянуть в зеркало еще раз, ибо заклейменная клятвой кровь вышла из меня с родовыми муками. Никто не мог помочь мне – мой хозяин спал, чутко прислушиваясь к дыханию собственного ребенка, рожденного нелюбимой женщиной от насилия. Никто не мог удержать меня – моя единственная дочь спала, сжимая в маленькой руке ленту от моей ночной рубашки. И уж точно никто не мог помочь мне в моем бессилии – единственный способный дотянуться до моего сердца сквозь море, пролетевшую зиму и набухшую от молока и детских настойчивых губ грудь, спал у ног своего капитана. За оградой я еще раз прислушалась к настойчивому детскому голосу у себя в ушах ли, в сердце ли – тревога не покидала меня, но жажда правды была сильнее. Скрытая от целого мира надгробными камнями и ветвями деревьев, я достала зеркало – и заглянула в него.

Я увидела море: бесчисленные волны и гибнущих в них людей, но не одного или двух – миллионы. Я видела, как гаснет в синих глубинах одна эпоха и рождается другая, как целые народы становятся отпечатками на каменных стелах, к которым женщина с темными волосами прикасается мягкой, как сердце, ладонью. Я увидела собственное будущее – темнеющую пропасть, в которой гаснут мои волосы цвета крови с молоком, увидела свою старость и бесславную кончину, но не они беспокоили меня сейчас. Поворачивая темнеющую оправу, я снова и снова пробегала глазами по судьбам народов и королей, равнодушно глядя на чужую боль и радость, – и, наконец, одно лицо показалось мне знакомым в еле ощутимой глади потрескавшегося серебра. Улыбка умалишенного. Сбитая ветрами шляпа. Темные волосы. А рядом с ним человек с глазами зверя и волосами цвета лесного озера. Дикий человек с ненавидящим взглядом. Похожим на тот, что я любила всего одну лишь ночь, качаясь на прохладных волнах. И когда тоска сжимала сердце ледяной ладонью, я вдруг почувствовала дикий ужас - я увидела младенческие пеленки, брошенные в море, и затем – пустую колыбель, которую качала постаревшей своей рукой. Больше у меня не было сил смотреть в зеркальную гладь, я проклинала себя за эту смелость. Я снова скрыла не умеющее лгать зеркало под темной тканью – но, выбираясь из леса, не стала брать его с собой. Такой страшной вещи, сулящей мне одно лишь одиночество, не место рядом с детьми. У самых ворот, там, где чаще всего ступала нога слуги и било копыто коня, я закопала его, дабы смерть моего зеркала была скорой. В темных своих покоях, вслушиваясь в сонное дыхание детей, я снова и снова повторяла про себя немую, не слышную даже мне самой молитву, чтобы изменить это темное будущее, в котором тот, кто стал отцом, не был им по-настоящему. Я не жалела себя, хотя и знала: зеркало не умеет лгать. За свои грехи – а самый страшный – это грех рождения на свет – я готова была падать в темную бездну еще сотни тысяч раз, только бы не искать глазами в зеркале имена и лица своих детей и не находить их нигде. Мое сердце разрывалось до этого дня сотни раз, но сейчас оно разорвалось окончательно, а потом в темноте завозился и проснулся мой крошечный сын – и что-то в груди шевельнулось, отвечая ему отчаянно и быстро. Склонившись над колыбелью, я рыдала, рыдала, как однажды, когда решила умереть, – а горячее тягучее молоко терпкими каплями стекало по нежной ткани, смешивалось с темнотой, капало на мягкие щеки сонного ребенка…

Минуло две недели, и тоска моя, сдавленная детскими губами у пылающих сосков и мягкой лентой шляпы у горла, стала невыносимой. Я забыла о том, чего должна бояться молодая мать. Я больше не думала о том, что следовало делать, дабы не попасть в беду. Я забылась на эти две недели – а перед глазами моими все еще исчезал спящий мир и смеялся зверь с тремя лезвиями. И беда не заставила себя долго ждать. Черная лихорадка, которая забирала с собой молодых мужей, раненных на охоте, или их жен, когда роды застигали их на земле, пришла ко мне. Трое суток я делала вид, что могу кормить детей и играть со старшим сыном, как прежде, а на четвертые впала в забытье еще до того, как рассвет окрасил полосу моря в алый и белый – мои любимые цвета, цвета молока с кровью. Плач ли голодной моей дочери разбудил хозяина, сын ли вбежал в мои покои, чтобы разбудить меня поцелуем, – уже не помню. Когда я открыла глаза в следующий раз, полные забвенья призраки прошлого овладели мной, лишив меня разума. Пока тягучая зараза разливалась по моим жилам, стремительно сокращая жизнь, темные картины увиденного мной в магическом зеркале одна за другой воплощались в действительность. Несколько раз, я помню, мне удавалось дотянуться до того, кто владел тремя мечами сразу, – но это было не лицо человека, которого я любила. Я отдергивала руку и падала в темную пропасть, а сквозь бред и лихорадку слышала, как плачут голодные младенцы, – и мечтала проснуться по-настоящему. Я не могла сгинуть прямо сейчас, потому что в замке все принадлежало хозяину, а он не давал мне указания исчезнуть. И были еще двое, двое маленьких и таких зависимых людей, обреченных, если моя слабая рука не опустит верх колыбели и не скроет их от всего на свете. Сейчас, на пороге смерти, я жалела, что мои дети не умерли вместе со мной в моей утробе, тогда мы могли бы остаться вместе навсегда. Лишь однажды мне удалось очнуться, поднять голову и увидеть плачущего старшего сына, который звал меня матерью, который тосковал по мне. Когда я назвала его по имени, он улыбнулся, как счастливый умалишенный, и потянулся ко мне изо всех детских слабых сил, а мое желание жить стало невыносимым. Хозяина не было рядом: я не заслуживала ни его участия, ни тепла. Не было рядом и младенцев, только забытое в спешке одеяло висело на сгибе моей руки. Я все еще ощущала тепло детской головы у груди,  но самих детей тут не было, и страх овладевал мною: были ли они вообще в моей истории?.. Я снова уронила голову на подушку и снова вернулась в темный мир своих снов, а пустая колыбель все еще виделась мне, и я была не в силах забыть о ней.

Ничтожную мою жизнь спасли – спасла та самая повитуха, что приняла моих близнецов. На восьмые сутки, когда пальцы мои начали холодеть, она пришла из деревни за рекой и вернула меня. Когда я открыла глаза, мои веки были сухими, а во рту ощущался привкус металла и крови, ледяной, ядовитый. Старший сын сидел у моих ног, влюбленными глазами глядя на бледное мое лицо, он рассказывал мне о звездах, о небе, о богах и о величии его отца, но пока непонятный его язык был ясен только мне.

- Я спасла тебя! - сказала старуха, надевая на меня чистую рубаху, отпаивая горьким, как ненависть, настоем. - Я подарила жизнь тебе, но отняла ее у твоих будущих детей. Черная лихорадка проникла в тебя, когда ты давала жизнь, – больше давать ее ты не сможешь никогда. Смирись. Или умри, если хочешь. Но у тебя есть еще дети, а тайна твоя умрет вместе со мной…

Я кивнула ей, чтобы проверить, могу ли я двигаться, – но она приняла это за согласие. Люди слышат только то, что хотят слышать, вот человеческая истина. Я тоже покорилась ей, в жестоких ее словах я слышала только одно – я буду жить. У меня еще были силы и цель тоже – недаром потрепанная листовка была вшита в кусочек кожи и носилась мною у самых бедер, а на темных сосках еще чувствовались настойчивые губы мною рожденных. На всякий, на самый заветный случай. И только тут я вспомнила, что так и не видела своих детей – обоих так и не принесли мне для кормления, не приносили с тех пор, как я впала в темное забытье. Я спросила в пустоту о детях, никто не ответил мне, и только окна, полные рассветного сияния, звонко ударялись о мои пустые глазницы – но я больше не слышала плача, не слышала детского лепета, а улыбка старшего сына показалась мне темной, натянутой, до ужаса похожей на улыбку того, кто с глянцевого плаката обещал разрушить мир, в котором я жила.

Сердце Девятое

Когда сознание покидает нас во время болезни или родов, мы начинаем вспоминать прошлое, видеть картины будущего или просто радужные блики скачут перед нашим взором. В годы короткого моего детства, когда люди называли меня мудрейшей, ко мне приводили тех, за чьими спинами стояла смерть, а их матери или дети молили меня наложить на болящих мои светлые руки. В такие моменты мать выводила сонную меня, подталкивала вперед, заставляя в страхе вглядываться в залитые кровью или подернутые дымкой глаза; мои призраки обвивали ссохшиеся руки больных, оплакивали их прошлое – но не могли им помочь, а мне оставалось только снова и снова любоваться таинством смерти. Когда тринадцатая голова на моих коленях стала легче, вера в меня угасла. После того мать предала меня в угоду своему будущему – черное проклятье смерти осталось на мне с тех дней. Говорят, на востоке те, кто способен заглянуть внутрь времени, может врачевать – мне не досталось этого дара, я не заслужила его.

Черная лихорадка вихрем пронеслась сквозь меня, оставив на сердце уродливые следы, а внутри – терпкую отраву, наполнившую жилы пустотой и ледяным дыханием гибели. Тридцать один день я провела между жизнью и смертью, но смысл бытия так и не пришел в мою пустую голову. Когда я очнулась, мне сказали, что я сохраню свою жизнь, но больше не буду дарить ее новым людям. Старший сын спал у моих ног, крошечными пальчиками сжимая край моего платья, – но никто больше, словно и не было их в моей жизни.

Сердце мое остановилось – но тут же забилось с новой силой. Я не кричала, не била себя по щекам и коленям, не плакала, не звала духов, не билась в агонии. Мои ледяные пальцы по привычке сжали набухшие груди – в них не было ни капли молока, оттого мне стало еще больней. Я молча встала, а проходя мимо зеркала, увидела в нем бледную некрасивую женщину, хотя женщину ли… Мой сын заплакал – но я не обернулась на его плач, потому что тот, кто был его отцом, отнял у меня тех, кому я была матерью. На выцветшее платье в бурых пятнах моей крови я накинула плащ. А тот, кто был моим хозяином, – был, потому что теперь я стала выше мужчин и их земных страстей, – ждал у огня. Тонкие пальцы, привыкшие убивать, сжимали хрустальный бокал. Тусклый блеск вина показался мне отвратительным – я возненавидела его в тот же миг.

Он не поднял на меня глаз, но мне показалось, что на его лице промелькнула улыбка, когда я, живая, готовая убить и быть убитой, встала перед ним. Сын жался к моим ногам, не смея подойти к отцу, – вдруг он снова оторвет от него мать.

- Вижу, жизнь не покинула тебя… - спокойно сказал он. - Оставайся пока в постели, болезнь все еще может вернуться.

Ледяные указания походили на те, что он отдавал мне все эти годы. Он был всем для меня, человек с глазами хищной птицы, мой первый мужчина – но не единственный, не единственный! Когда-то он отнял того, кто спас меня от моей семьи, после он отнял внимание мечника – теперь детскую колыбель с самым драгоценным для меня грузом. Я ненавидела его раньше, ненавидела – но любила, быть может, не так, как должна была, но по-своему. Ныне же любви больше не было места. Сердце мое трепетало – я знала, сил его хватит, чтобы убить меня одним движением руки, но разве могла я бояться смерти после того, как в третий раз выжила?

- Верни мне их… - негромко сказала я, а рука уже стаскивала с плеч плащ, обнажая не платье и тело – душу. - Верни мне Их! – прошептала. - Иначе… иначе я причиню тебе такую муку, которой ты не можешь себе представить.

Он усмехнулся кончиками жестких губ, которые прежде оставляли на моей шее и бедрах ощутимые следы, – от его улыбки ярость, как дикая волна, захлестнула меня. Я вырвала бокал из его пальцев и разбила о мраморную столешницу – сын заплакал в ужасе, отшатнувшись и одновременно призывая меня, но сил его было недостаточно, чтобы погасить во мне желание вернуть себе свое утерянное.

- Попробуешь убить меня? – спросил хозяин, всматриваясь в мое некрасивое, на много лет постаревшее лицо. - Или убьешь его? – кончиком пальца указал на ребенка. - Ты родила его в нелюбви, от насильника и убийцы. Наверное, ненависть к нему захлестывает тебя, слабую женщину. Соверши же свое возмездие. Убей своего сына, раз уж сил твоих не хватает, чтобы убить меня. Может, после того, как твои руки остынут, тот, кто украл твое сердце, вернется и отомстит за тебя.

Ледяные слова его болью отозвались внутри – боли этой не было предела, а разум покинул меня, пока пальцы мои тянулись к плачущему ребенку на полу. Испуганная повитуха кричала мне одуматься, но было поздно, жажда крови пересилила, а в глазах своего сына я видела глаза того, кто рвал на мне платье, кто оставлял уродливые отметины на моем теле, кто украл моих детей. Осколок хрусталя, сжатый в ладони, давно уже ранил меня – боли я не чувствовала, только ярость и ненависть, ненависть и ярость. Одно, одно видела перед собой: детскую колыбель, и пальчики моего крошечного сына с глазами убийцы, да первую улыбку своей дочери с волосами цвета леса. Разве мог старший залатать эту брешь, если не смог его отец стать для меня и миром, и богом?.. Кровь стекала по моим пальцам – а я тянула руки к ребенку и не чувствовала себя более ни матерью ему, ни даже просто женщиной.

Я очнулась только тогда, когда в памяти всплыла картина моего бремени: сидящая я у окна замка вынашивала свое первое дитя, мечтая о море, свободе и мести всем, кто хотел сжечь меня на костре. Мой сын не был желанен, но мне хотелось показать ему все места, где ступала моя нога, особенно плавучий замок, в котором жили уродливые люди с красивыми сердцами. Однажды, как мне казалось, хозяин отпустил бы меня – и мой сын, высокий и красивый, пошел бы со мной, чтобы стать навечно свободным и никому не принадлежащим. Потом я предала его. Предала в тот самый миг, когда его, плачущего ребенка, отняли у меня, вырвали из рук, чтобы увезти на поле боя, – а я вместо того, чтобы вернуть его себе, отдала свое сердце мечнику и его детям. Могла ли после того я называться матерью своего сына – несмотря на то, что он, великодушный своим детским сердцем, все еще звал меня ею?.. Боль, незнакомая ранее, коснулась изнутри, заставляя задыхаться от слез и отчаянья. В следующий миг я уже была рядом с плачущим ребенком, утешая его в своих объятьях, пока детские ручки обнимали меня за шею. Тот, кто был мне хозяином, молча смотрел на нас, глаза хищной птицы светлели – улыбка смягчила его лицо.

- Твои дети живы. Разве мог бы я поднять руку на них?.. Ты просила ребенка. Он у тебя на руках, твой сын, - наконец, сказал он. - Больше тебе не родить – будь же матерью для того, кого ты уже подарила миру. Он тоскует по тебе. Однажды тебя ему станет мало, и целый мир будет положен к его ногам, но долг твой – дожить до того времени. Живи… - А спустя секунду мир снова засиял для меня. - Я отпускаю тебя. Можешь идти в море к тому, кто заслужил твою любовь. Но его, - он указал на ребенка, - и тех… тех, кого ты еще родила, оставь тут, со мной. В глазах того человека нет жалости, он прирожденный убийца. Дети будут ему помехой, однажды он лишит тебя их, и лишит навсегда. Если хочешь принадлежать мужчине, ты свободна. Но они… - он замолчал на мгновение, - все они, трое, они наследуют эти земли. Я позабочусь о них. Ты сможешь вернуться к ним, когда твоя сказка закончится. Но пока желание манит тебя в море, я не могу больше удерживать тебя.

Он посмотрел на сына, который все еще сжимал в руке край моего рукава, посмотрел на влажную от молока ткань моего платья, на влажное от слез мое лицо – и тут я увидела, и мне не показалось, не померещилось, не причудилось: глаза его на мгновение тоже стали влажны, и в них отразилась вся я, некрасивая, плачущая, с залитыми кровью руками – но все еще женщина. Его женщина… Но лишь на мгновение – потому что следующим жестом он приказал застывшей повитухе взять у меня сына, а сам встал и вышел вон, оставив меня в раздумьях, наедине с собственной жизнью. Впервые.

Спустя четыре дня я покидала остров. Утлая лодчонка, ведомая ветром и моими призраками, да мужские брюки и походный плащ вместо платья. Две детские ладошки махали мне с берега – мой сын, как и тот, кто дал ему жизнь, отпускал меня, чтобы я вернула себе свое счастье. А перетянутые груди все еще чувствовали тепло маленьких ладоней. Я оставила их – но кусочек бумаги с острова грел мне сердце. Я все еще была матерью, я все еще могла вернуться. К темному замку, к острову с черными лесами, к высоким башням, в которых была заточена, к своим сыновьям и дочери – и к нему. К тому, кто был мне хозяином, и, наверное, все еще оставался им, к мужчине, способному отпустить, а значит, и принять обратно.

Оставалась только одна-единственная надежда на будущее, которая газетным листком касалась моих обнаженных плеч, как когда-то ночью на дне деревянной лодки. С листка на меня смотрел самый страшный убийца на земле, который, как говорили, вернулся в море.

Сердце Десятое

Дорогие читатели, я решила закончить эту историю. Спасибо тем, кто дождался.

Наступившее темное утро я увидела сначала во сне – затем в отражении мутной воды. На дне моей лодки было холодно и влажно, но я не заслуживала иного. Я умылась морской солью, а соль с глаз моих смыл утренний туман. Остров, к которому я причалила, не был мне знаком – и я радовалась тому. У меня был кусочек бумаги, который мог вернуть мне моих детей и тьму моего замка – у меня была листовка человека с глазами убийцы, она вела меня. Утренний туман спал, а я спрятала свою лодку в камышах. Я все еще не доверяла людям – разве принесли люди в мою жизнь свет или радость?.. Они пытались убить меня ребенком, продали меня девицей, а потом один из них – самый лучший – покинул меня со своими детьми в чреве. Я не знала людей – я была женщиной с пустыми глазами – но страх все еще овладевал мной, стоило городу впереди блеснуть сигнальными башнями.

На волосы цвета крови и молока темный капюшон, чтобы никто не смел узнать меня. На бледные губы – моя собственная кровь, чтобы сделать их настоящими. Я сняла шелковое платье и сменила его на грубую холстину. В волосы я вплела травинки. Мои призраки остались вне городских стен – я должна была однажды попрощаться с ними, и сейчас было то самое время. Я гладила их невидимые лица – гримасы их обещали мне страшное будущее, и я знала – они были правы. Перетянутые груди, полные молока, я спрятала в плащ. Последним движением я щедро набрала дорожной грязи, пачкая подол платья, как и положено крестьянке. В поясе я прятала кинжал – живой людям из своего детства я не должна была достаться.

На городских стенах обычно служат пьяницы или каторжане. Один из них окликнул меня – нет ли у меня свежего молока, чтобы они могли пропустить меня. Я покачала головой, умолчав о молоке в моей груди. Тогда, быть может, я несу с собой свежий окорок, от которого они отрежут ломоть на пробу – увы. Второй стражник в мятой рубахе позвал третьего. Они спустились посмотреть на меня, вдруг я настолько свежа и красива, что смогу утешить их своим телом. Грязные мои пальцы и бледное лицо не вызвало у них ни похоти, ни страсти. Они пропустили меня – что взять с нищенки, которая идет в город. А когда я прошла, я обнаружила, что оставила у них свой сверток с листовкой и водой – тем лучше, значит, я прошла не из милости. Я помнила чужую милость – молоко от девочки, ласку от человека с глазами хищной птицы. Эта милость стоила мне чести и свободы. Далеко от городских стен уже занимался рассвет. Я шла и напевала про себя колыбельную – моя дочь, чьи волосы были волосами леса, просыпалась в это время… Внизу живота я чувствовала боль и стеснение. Все-таки я была матерью больше, чем хотела думать.

Старая монахиня окликнула меня, когда я проходила мимо. Я пришла в город накануне большого праздника – и ее боги указывали ей давать милостыню нуждающимся. Она хотела дать мне хлеба, я отказалась, потому что старые боги не вкладывали в ее корзину хлеба для грешницы. Взамен я попросила ее рассказать мне о людях, которые решили изменить мир – они пришли с Востока, и у одного из них глаза убийцы, страшные и темные. Она рассмеялась – я не казалась ей одной из тех сумасшедших юных девиц, которые влюблены в преступников, но ее старые глаза могут обманывать разум, а она всего лишь служит своим богам. Она поможет мне.

- Знаю я несколько историй, - сказала она, - Одна из них о юноше, чьи шаги извергают пламя, говорят, он готовит как дьявол и любит каждую ночь с десяток другой юных девиц. Знаю и того, - она погладила меня по щеке – жесткие ее пальцы оставили на тонкой коже след, - Кто был рожден самим дьяволом, воспитан другим дьяволом и едва не сожжен одну зиму назад. Он шел с востока сюда и идет к нам. Однажды эти стены будут уничтожены его руками.

Порывом ветра мое покрывало сорвали с моей головы – но волосы цвета крови с молоком не испугали монахиню. Старые боги писали о таких как я, а она видела слишком многих, на платье моем снова были пятна от молока и крови, но кровью женщины щедро кормят мужчин, а молоком – детей своих. Она улыбнулась, вкладывая в мою руку кусок теплого еще хлеба, другой рукой укрывая меня покрывалом.

- Знала я третьего, - сказала она, - Человека-демона, пришедшего сюда, чтобы напоить вдоволь свои мечи. Их у него три, - сердце мое забилось быстрей, - Три меча и три демона. И взгляд как у дикого зверя, вот только глаз у него остался один. Второй глаз он потерял в бою или еще где. Из них троих он тот, чьим именем мы пугаем наших детей. Человек, которому мало будет наших жизней – ему нужны наши души.

Она улыбнулась мне, но глаза ее были полны страха. Старые боги однажды сделали из юной крестьянки старую монахиню, но они укрывали ее под сводами своих церквей.

- Говорят, - сказала она, - Первый демон его – истый зверь с рогами и глазами, полными смерти. Второй – огневица, которая ворует у мужчин их верность и золото. А третья, - она сделала паузу, осеняя себя знаменем, - Третья – демон, которого два десятка лет назад изгнали с Запада. Она убивает любого и любую, появившихся на ее пути, убивает молча, осыпая несчастных лепестками погребальных цветов. Три демона и три меча у того, кого ты ищешь, дитя. Они убьют тебя до того, как ты приблизишься к нему.

- Я знаю его, - сказала я негромко, как будто бы целый мир вокруг нас не услышал бы, - Я знаю его, и я пришла найти его. Скажите, матушка, - слово это резало мне язык и жгло губы, - Как мне найти след от его ноги?

- А разве он не оставил тебе свой след? – монахиня приоткрыла мне плащ – влажные пятна от молока осклабились ей, - Неси свой след с гордостью, дочь. Этот человек ныне другой, и никто уже не назовет его человеком. Он убьет тебя и лишит тебя вечности. Беги, спасайся, но ты уже помечена им. Быть может, тебе стоит вернуться за городские стены?

Она смотрела на меня, как на заблудшего ягненка, но я уже не слышала ее. Сквозь ее увещевания я видела только старый перст ее руки, который указывал на далекое побережье.

- Там, где море, срывает с неба тучи, - сказала мне старуха, - стоят корабли новых королей. Они не короли мне, - она улыбнулась мне, - они короли будут детям твоим. Сейчас они встают на весла и покоряют новые миры, а однажды придут и сюда. Быть может, там, - она снова показала мне на побережье, - Именно там ты найдешь то, что ищешь. Но будь осторожна, - сказала она, - Он уже не человек.

Она посмотрела вверх, на стены своего монастыря, задумалась – вспомнила что-то. Высоко над нами засияли утренние витражи, запели колокола. На мгновение она из старухи превратилась для меня в юную и свежую крестьянку, которую старые боги сделали своей невестой. И я увидела – никто бы не испугал меня – я увидела в ней саму себя, брошенную людьми дважды и найденную не людьми. Хотя и не богами тоже.

Горячо и долго я целовала старые руки своей спасительницы. Краюху подаренного ей хлеба я сжимала в ладони. Я шла, и за мной шли невидимые мои призраки, оставленные мною у стен. Я шла, срываясь на бег, падала и поднималась. За мной оставались темные своды замка и рожденные мной дети – впереди меня ждал – вовсе не ждал – мой человек. Я думала, я знала, что никогда больше не сумею стать прежней, одно только слепое проклятье вело меня, одна лишь надежда овладевала мной.

Сердце Одиннадцатое

Полдень занялся над городом, когда я обошла полуразрушенную стену и нашла, наконец, утлое местечко, где море целовало развалины. Я шла сюда несколько часов, ноги мои были сбиты в кровь, а внутри меня поселились одинаково сильные и жажда, и страх. Я вышла к берегу, но силуэтов новых кораблей не обнаружила. Их вообще не было больше – седых парусов, высоких мачт. Ничего, кроме обугленного корпуса и одинокого кованого сундука.

- О боги, старые и новые, - вырвалось у меня. От неверия я опустилась на колени – влажный песок медленно окрашивал ткань моего плаща в черный, - О боги…

- Богов тут нет, - ответили мне ясно и звонко, голосом, которым покоряют города и дают брачные клятвы.

Она вышла из тени своего сундука, смеясь и улыбаясь – не мне, в меня, вне меня – красивая и гордая, моложе на несколько лет или старше, возраст не имел над ней власти. Ветер сдул с ее плеч плащ – под ним было только ее нагое тело с узкой набедренной повязкой, рыжие волосы потоком хлынули по плечам, скрывая грудь и плоский живот. Она засмеялась – бездумно и жадно, как островитянка, и что-то внутри меня сжалось, не оставляя мне право на выбор. Я испугалась ее, как пугаются сдавленные клятвой и стенами монастырей послушницы вида городской блудницы. Они хотят тут же сбежать под сумрачный альков, сложить руки в молитве и забыться, но желание насладиться звоном браслетов и монет в волосах берет над ними вверх.

- Не бойся, - сказала она просто, как говорила бы с богами и с детьми, - Я сожгла их потому что они хотели владеть мной… - она поднялась, чтобы снова закутаться в свой плащ, - Нельзя владеть мной. Я море, бездонное и свободное. Я небо, глубокое и своенравное. Я та, что не будет жить в оковах…

- В оковах не живут, - закончила я за нее, - Гниют скорее.

- Ты ведь послушница? – она подошла ко мне, и оказалось, что она немного выше меня, но не моложе и не старше – просто девственно чиста, - Сбежала? Хотела сбежать? Прости, что сожгла твои корабли… Они были полны всякой дряни – и не о крысах и черной оспе я сейчас говорю.

Она замолчала, потому что собственные слова показались ей странными. Над остатками кораблей у пирса грохотали молнии – старые боги уходили на покой, а новые благоволили рыжим и нагим. Она смеялась – небо смеялась вместе с ней. Мне захотелось увидеть, что будет, если она заплачет…

- Воды… - попросила я, - Я шла сюда с рассвета, пробиралась через город, собирала каштаны и совсем выбилась из сил. Теперь мне нужно найти новых королей, которые отвезут меня к далеким островам.

- У меня нет воды, - спокойно сказала она, - У меня только тот сундук с золотом, но тебе я его не отдам. Я люблю золото, оно прочнее людей и их чувств. И я люблю апельсинов цвет. Он украшал мои волосы еще до того, как я научилась говорить.

Она взяла меня за руку и потянула к воде. В теплой морской пене мы обе смыли с ног дорожную пыль. Она сняла плащ и легла в воду, так, что только две ее груди виднелись над поверхностью. Мне показалось, что кто-то влил жидкое олово – кудри ее набрались воды и потемнели. Незаметно для самой себя я тоже разделась. Молоко острыми струйками стекало по моему телу. Я вспомнила о детях – впервые мне захотелось, чтобы они были со мной и тоже коснулись жидкое золото руками.

- Ты убила свое дитя? – спросила она, увидев слезы на моем лице, - Зарыла в темной своей келье или съела…

- Отдала отцу, - отозвалась я, - Он позаботится о них. Я не сумею.

- Я бы тоже не сумела, - сказала она, немного помолчав, - Я боюсь представить, что это тело однажды запятнают роды…

Она поднялась, и встала передо мной – белоснежная и нагая, как первый снег. На волосах ее запеклась морская соль, она походила и на призрак, и на первобытную невесту. В руках она сжимала краба – дикий зверь тоже ловит себе ужин, нежась в воде.

- Надо добыть огня, - сказала она, - Останки кораблей должны быть полны угля…

- В волосах твоих огонь, - в тон ей ответила я, - И сама ты горишь.

- Я море, - возразила она мне, - Море, небо я. Если не уйдешь сейчас, я найду тебе воды и пищу.

- Расскажи мне лучше, кто сорвал с тебя одежду навсегда, - сказала я, - Я буду думать о детях, но смотреть буду на тебя.

Молнии над головами у нас стали еле слышны и погасли – оловянные волосы сохли, превращаясь в золото. Любому алхимику и не снилась такая магия.

- В тот год я родилась, - говорила она, когда ночь заняла остров, и мы скрылись в обгоревшем остове корабля, под которым она испекла краба в углях, - Горели деревни, потому что каждый хотел найти себе грех по душе. Кем была моя мать, я не знаю. Я не помню – я была младенцем, когда ее убили. Меня вытащила из пламени девочка-сиротка, на три весны старше.

- Огненноволосая? – спросила я, представляя себе второе такое же божество, взрослее и старше.

- О нет, - ответили мне, - Она всего лишь сиротка, у которой, как у тебя, в чреве должны были однажды появиться дети. Она не море. Не небо.

Она встала, чтобы спрятать свою наготу в плащ – холодало. Кожа ее не краснела и не темнела, была отлитой из молока, неощутимо прекрасной. Мне захотелось, чтобы мой мужчина увидел ее – он бы понял мою короткую страсть к литому золоту в волосах. Она была свежа и прекрасна, но я чувствовала близость ее падения, и хотела насладиться общением с ней, пока она может искренне верить – она море, небо, боги новые и старые.

- Нас приютила женщина, которая была мне как мать… Конечно, - она улыбнулась в никуда, - она била нас и иногда желала нам смерти, но никогда не оставляла нас в темноте и без ужина. Я ценю это больше ласки…

- Как мать… - повторила я за ней, - Моя мать обрекла меня на смерть в горах. Я тоже мать, но мои дети далеки от меня.

- Потому-то я и не стану матерью, - услышала я, - От матерей зла бывает не меньше, чем от лютых врагов.

Мы замолчали. Вдалеке, в черте города снова запели колокола, объявляя ночь владычицей времени.

- Он пришел издалека, - сказала она, наконец, - Из воды, если быть точней. Наполовину рыба, наполовину человек. Высокий и статный, как бог. И жестокий, как они. Возможно, он и был богом, я уже не могу сказать…

Подул ветер с моря – и угли, в которых готовился наш ужин, вспыхнули. Пламя осветило свое дитя – красивую и белую. Она показалась мне вышедшей из костра искрой, и я испугалась, что она сейчас снова исчезнет в костре.

- Он был богом, а я была младенцем. Он убил ту, что приютила нас, убил ее и съел ее сердце. Ее кровь была на его красивом лице, на рыбьих зубах, ее кровь окрасила его одежды в алый и черный. Ему нравился этот цвет. От горя я тогда почти онемела – никто не спас нас с сестрой, не защитил мою мать… - глаза ее сухие, как ночное небо, смотрели на меня, в меня, сквозь меня, - И на следующий день он запек мою сестру, как мы с тобой запекаем краба. А потом настала моя очередь, но он решил иначе. По-другому решил. Забрал меня с собой на дно морское. Я вырвалась оттуда, но внутри меня до сих пор соленая вода.

Она замолчала, и вместе с ней я. Я вспомнила слова старухи об огневице, и затаила их внутри своего сердца. Третий демон моего демона сидела у костра. Не демон даже – море, небо…

Сердце Двенадцатое

- Я тоже ищу что-то важное, - сказала я огневице однажды, когда луна окрасилась в алый и черный, - Ищу кого-то важного, хотя он никогда не узнает о том.

Мы прожили в останках сожженного ею корабля четыре ночи – ждали, когда на побережье станет людно, и кто-нибудь соблазнится или нами, или золотом, возьмет нас к себе.

- Я ищу это, чтобы понять, зачем живу, – Я посмотрела на нее – она была обнажена и ласкала себя, не прячась от меня, молодая, красивая, - Я оставила свой дом и своих детей, которых кормила грудью ради этого.

- Старые боги сожгли бы тебя на костре, - усмехнулась она, сдерживая стоны, - Смысл твоей жизни дал тебе твоих детей, так?

- Он дал много больше, - искренне сказала я, пока звезды надо мной раскрывали свой темный полог, - Он дал мне веру. И отнял у меня спокойствие. Я хочу, чтобы он вернул мне это. Или чтобы убил меня. Я больше не смогу вернуться в свой замок. Я больше не смогу видеть рядом с собой своего мужчину.

- Так бывает, - она подняла голову – затуманенные страстью глаза опустели, погасли, - Мы женщины. Мы не мудры. И не умираем от старости.

Мокрое Сердце

Содержание

Сердце Первое

Сердце Второе

Сердце Третье

Сердце Четвертое

Сердце Пятое

Сердце Шестое

Сердце Седьмое

Сердце Восьмое

Сердце Девятое

Сердце Десятое

Сердце Одиннадцатое

Сердце Двенадцатое

Сердце Тринадцатое

Сердце Четырнадцатое

Сердце Пятнадцатое

Сердце Шестнадцатое

Сердце Семнадцатое

Сердце Восемнадцатое

Сердце Девятнадцатое

Сердце Двадцатое

Сердце Двадцать Первое

Сердце Двадцать Второе

Сердце Двадцать Третье

Сердце Двадцать Четвертое

Сердце Двадцать Пятое

Комментарии (0)