Глеб Васято прижимался к стене. Она сырая и чертовски холодная, но страх не давал ему отойти. Глеба заперли в тесной коморке, над головой гадко мигала тусклая лампочка, а товарищ Гавриленков лежал в двух шагах. Он улыбался, и дьявольская улыбка сводила с ума. Вот она какая, Гайтанка Кутерьма — Пелагея Морозюк, похуже того «немецкого дьявола». Она режет штыком.

— Михал Михалыч? — Глеб позвал Гавриленкова, но тот не ответил, не шевельнулся.

Глеб понял: ему конец. Отчаяние выжимало остатки воли и сил. Васято навалился на бетонную стену и вздрогнул: на затылке чертовски болела шишка. Его стукнули по голове. Чертыхнувшись, Глеб провёл пальцами по жёстким, коротко стриженным волосам. Повезло, он не заметил крови. Надо бежать. Нет, он не трус — не просто бежать, а найти и выручить Таню.

Васято заставил себя подняться. Он крепко получил по башке: едва встал, пол ушёл из-под ног, а к горлу подкатил удушливый ком.

— Вот же ж, чёрт, — выдохнул Глеб.

Он переваливался, опираясь на стену. А дверь тут, как в бункере: высоченная, металлическая. Вместо ручки торчит ржавое колесо, вроде штурвала. Глеб дёрнул его, покрутил — ни в какую.

Глеб обернулся, услышав шорохи за спиной. Подумал, что Гавриленков очухался, но нет, тот лежал неподвижно, но за его спиной вроде бы, сдвинулась половица. Васято застыл, вглядываясь в проклятый угол. Чёртова лампочка, из-за мигания кажется, что кусок доски на полу шевельнулся. Глеб… не смог выхватить пистолет: кобуру отобрали. Он безоружен против неизвестности, которая прямо у него под ногами. Убегать Глебу некуда, придётся идти в рукопашную против того, кто с тихим скрипом сдвинул доску. Это и не доска, а узкая крышка, из-под которой показалась чья-то косматая, растрёпанная башка.

— Ни с места! — грозно рявкнуть не вышло.

Голос Глеба дрогнул: из подземелья вылезло небольшое, лохматое — мавка! Васято не заметил, что пятится, пока спиной не наткнулся на «штурвал» на двери. Проклятые байки — все чепуха.

— Чёртов «опиум», — ругнулся Васято.

«Чудище» выбралось под свет лампочки и оказалось какой-то девчонкой — чумазой до черноты, одетой в ветхое дырявое платьице. Таких бедняжек-сироток часто находили на развалинах и пепелищах.

— Ты ещё кто? — Глеб порядочно изумился: откуда взялась-то такая?

— Авдоткой звать, — боязливо пролепетала девчонка.

Оглядевшись, она подобралась к Глебу и легонько взяла за руку.

— Глеба, — Авдотка подняла глаза, и Васяту аж пробрало: она знает, как его зовут.

— Глеба, там Танечку баба Гайтанка поймала, — Авдотка потянула к дырке, откуда вылезла. — Выручай, Глеба.

Глеб потопал за ней, отбросив лишние мысли. Девчонка знает, где выход из чёртовой «могилы», и это главное. А откуда она взялась — потом разберёмся, в опорном. Васято с трудом протиснулся в узкую, замшелую нору. Зацепился гимнастёркой — чуть высвободился, разорвав её сзади. Девчонка исчезла во мраке, но миг спустя ярко вспыхнул фонарик. И Глеб понял, что гимнастёрка его спасла: если бы он не замешкался, отцепляя, угодил бы в яму и ногу сломал. Пыхтя, Глеб перелез опасную ловушку и поплёлся за светом фонарика, согнувшись в три погибели. Но всё равно, задевал макушкой низкий сырой потолок. За шиворот упала гадкая капля.

— Глеба, — Авдотка обернулась к нему, шмыгнула носом. — А за что ваши папку повесили?

Васято опешил, аж стукнулся в потолок. Больно, чёрт, но ругань Глеб проглотил: нехорошо это, при ребёнке.

— А папка твой — кто? — осведомился он, потирая макушку.

— Мартын, — почти прошептала Авдотка. — Ампелоговы мы.

— Ампелоговы, — повторил Глеб.

И чуть не стукнулся снова: «убитая» дочка Мартына нашлась у Пелагеи, выходит, он и сам с этой «ведьмой» якшался.

— Это Укрут в меня утюг бросил, не папка, — Авдотка разрыдалась, размазывая по щекам слёзы и грязь, похожую на чёрную копоть. — И мамоньку — тоже Укрут.

— Да не вешали мы твоего папку, — пробурчал Глеб.

Он растерялся: девчоночья «сырость» как-то не по его части. Но чёрт подери, девчонка знает куда больше, чем они сами смогли выжечь из Мартына паялом.

— Ты того, не этого, — Глеб понятия не имел, как успокаивают детей. — Папка твой у нас в каземате сидит. Выберемся — покажу тебе папку.

— Папка хороший, — прошептала Авдотка и, вернувшись на пару шагов, обхватила Глеба за ноги тонкими невесомыми ручками. — И ты, Глеба, хороший.

Васято сообразил: Ампелогов быстрее расколется, если показать ему дочку. А Авдотка уже тянула его за рукав.

— Пойдём, Глеба, там Танечка.

Глеб опомнился и снова чиркнул макушкой о потолок. Проглотив слово «чёрт», он полез за Авдоткой — в темноту, по какой-то шахте, которая становилась всё ниже и уже.

Товарищ Гавриленков ни разу не шевельнулся. Ни Авдотку не видел, ни Глеба, как тот неуклюже спускался в дыру. Он лежал и лежал, улыбался — когда в темноте растворился свет фонарика, когда за дверью грузно затопотали и когда в замке лязгнул ключ, провернулся «штурвал».

Пёс с фырканьем обнюхал товарища Гавриленкова и заскулил, присев рядом.

— И этот готов, — угрюмо буркнул товарищ Замятин.

— Чёртова Пелагея, — сплюнул Семён, увидав на лице Михал Михалыча чумную улыбку.

Таня держалась у него за спиной. Страшно тут, холодно. Какой-то пустой, запылённый, заброшенный кабинет со сломанным креслом в углу и с кособоким письменным столом без двух ножек. На стене попался нелепый плакат: «Не ходи по рыбе!» со здоровяком, который толкает тачку, полную рыбы, и наступает на выпавшую.

Яшку Семён загнал в «кабинет» пинком. Гадёныш хлопнулся на пол и скорчился — решил, что пристрелят.

— Пшёл! — рыкнул Семён и пнул ещё раз, покрепче.

Рано расходовать такого ценного кадра, пока шкуру паялом не припекли.

Товарищ Замятин в карманах у Гавриленкова ничего не нашёл и откочевал к столу, принялся со скрежетом выдвигать рассохшиеся ящики. В одном обнаружил дохлую засохшую мышь, в другом — какой-то жухлый цветок. В руках у него цветок рассыпался в пыль. Дверцу тумбочки заперли, но хлипкий замочек сразу сломался, стоило Замятину дёрнуть. Внутрь кто-то доверху напихал пухлые жёлтые папки. Замятин потянул одну, и за ней вывалились на пол все остальные.

— Товарищ старлей, подь сюда! — громко окликнул Семён.

— Чего? — огрызнулся Замятин.

Он раскрыл папку, и из неё полетела пыль да труха.

— Обнаружены пути отхода, Серёнь, — Нечаев пропустил негромкий смешок. — Товарищ Авдотья Мартыновна нашего Глебку вентиляцией увела.

Замятин краем глаза видел, как Черныш беспокойно бегает и нюхает пол, как Нечай светит фонариком куда-то вниз. Таня присела на корточки и глядит…

— Хорош копошиться, Серёнь, за «макулатурой» потом вернёмся, с подводой! — Семён торопил, раздражая.

— Чёрт, — сплюнув, Замятин выкинул папку на стол.

Нечай прав: «макулатура» не убежит, а вот, товарищей выручать надобно.

Лаз оказался узким до чёртиков. Пёс туда ловко спрыгнул, Таня худенькая — протиснулась. Яшку Семён пропихнул, а сам едва не застрял. Чуть втиснулся, Замятину пришлось его подтолкнуть. Замятин начал слезать вслед за ним и понял, что плечами прочно заклинился, ни туда, ни сюда. Замятин дёргался и кряхтел, цедя проклятия сквозь зубы. Но это никак ему не помогло.

— Серёнь, ты не дёргайся, подсоблю! — услыхал он снизу глухой голос Семёна.

— Как? — разозлился Замятин.

Вместо ответа Нечай схватил его за лодыжку и хорошенечко дёрнул. Замятин вскрикнул от боли: ободрал подмышки и руки, ввалившись в холодную сырость. Рухнул бы как мешок, но Семён его удержал. Сапоги хлюпнули, угодив в раскисшую грязь… которая со скрежетом ушла из-под ног. И Замятин понял, что валится в тартарары.

Он едва успел ухватиться за какую-то ржавую скобу, забарахтался, но ноги не находили опоры. Над ним чертыхался Семён, Черныш фыркал и пытался зубами тянуть за рукав. Ткань разрывалась. А скоба замшелая, склизкая — пальцы соскальзывали с неё. Сейчас, он сорвётся. Но Семён изловчился в последний момент — поймал за предплечье и поднатужился, вытаскивая из ловушки. Вместе с ним и Таня схватила Замятина за вторую руку, да и Черныш старался — зубами подтягивал за рукав. Отдуваясь, Замятин карабкался вверх и, наконец, улёгся животом в поганую липкую грязь. Первитин потихоньку выветривался — ему всё больше хотелось есть, хотелось спать. Да просто лечь и лежать, он чертовски устал. Даже зевота рвалась, а Замятин душил её: не нужна.

Семён светил фонариком вниз — под слоем давешней грязи оказался какой-то металлический пол, а Замятин, свалившись, угодил на крышку неизвестного люка и выбил её. Из зловещего провала тянуло прохладой, а ещё там, внизу, что-то лязгало и странно шуршало, поскрипывало.

— Интересно выходит, — Семён опустился на корточки, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть.

Таня присела возле него. Сперва показалось, что внизу ни дна ни покрышки, но луч света упал на груду искорёженных, ржавых обломков, вырвал из кромешного мрака навалы песка. Среди них сверкали осколки словно бы какого-то зеркала — зловещие отблески даже заставляли зажмуриться.

— Да что это, чтоб его? — ругался товарищ Замятин.

— Велеград это, товарищи, — глухо отозвался Семён. — Разнесли всё к чертям.

— Какой Велеград? — изумился Замятин.

Семён всё светил и светил, глядел и глядел в жуткую пустоту. Стены внизу в дырьях и трещинах, с потолка сыпалась мелкая сырость. Тане почудилось шевеление — нечто закопошилось, заскрипело в осколках. Стало не по себе, Таня невольно схватила Семёна под руку, невольно прижалась к его плечу. С ним надёжно… но как же Таня боялась его потерять. Только бы не вздумал спускаться!

— Проект «Велеград», — бормотал Семён, водя фонариком из стороны в сторону. — Мы с товарищем Куликовым расшифровали планы катакомб и записки Ховраха. Валдаев как-то пронюхал, что под еланкой — кольцевой коридор Черепахова, для синхротрона — самое то.

— Ну и ну, — товарищ Замятин поскрёб затылок, разглядев внизу два здоровенных вентилятора.

Оба медленно, со скрипом прокручивались, от них веяло сквозняком, а за искорёженными лопастями брезжил неверный свет. Когда-то сюда можно было спуститься, но от лестницы осталась пара металлических загогулин да кусочек ступеньки, болтающийся над пропастью.

— По-хорошему, надо б вернуться да разглядеть эту прелесть поближе, — решил Семён, и Таня, вздрогнув, сжала его руку.

Что-то шуршало, поскрипывало — вентиляторы? «Все они здесь, в Велеграде», — шипела-стрекотала Пелажка, иногда являясь среди скользящих теней. Только бы не вздумал спускаться: там — смерть.

— Вот что, товарищи, — Семён выпрямился, насколько позволил ему низкий потолок. — Выбираться пора, засиделись мы с вами у ужалок в гостях!

Его тёплые пальцы осторожно легли на Танины, похолодевшие. Она знала: Семён понял, что ей страшно, и решил уходить.

Он двинулся вперёд и наткнулся на Яшку. «Укрут» сидел у стены, весь зарёванный, и не пытался бежать. Да и не смог бы — на ноги ему всем весом улёгся Черныш. Пёс выглядел дружелюбным, водил ушами да дышал, высунув язык. Но стоило дёрнуться Яшке — скалился и угрожающе, глухо рычал. Он загрызёт, если Семён скажет: «Фас».

— На выход, — Семён пнул Филатова в бок.

Тот плаксиво заныл, но пополз, потому что пёс, вскочив, раскатисто гавкнул прямо в лицо.

Потолок становился всё ниже, стены давили с обеих сторон. Ещё немного, и придётся протискиваться. Черныш быстро убегал по следу, понятному только ему одному. Яшка лез на карачках, а Семён попинывал его, если лез слишком медленно. Таня крепко держала Семёна за руку. Страшно споткнуться здесь, страшно упасть. Страшно… А страшнее всего — отпустить: отпустит, и потеряет его навсегда.

«Витриоль! — мёртвый голос Пелажки не давал Тане покоя. — Все они здесь, со мной». Семён светил фонариком на пол, тени метались. «А он до сих пор здесь стоит», — вторил Пелажке профессор Валдаев. На плечо ему села «бессмертная» бабочка…

— Я поняла, — Таня внезапно остановилась, завозилась в карманах.

Смятый Авдоткин чертёж сразу попался под руку, и она выхватила его.

— Взгляните! — Таня расправила затёртую обложку.

Товарищ Замятин приглядывался, щурясь. Семён громко свистнул, подзывая собаку.

— Надо же, — хмыкнул Семён, увидав картинку с синхротронной пушкой. — Попало в печать.

— Савельич заставлял Авдотку искать эти катакомбы. — Таня перевернула обложку вверх Авдоткиным чертежом. — Вот тут она рисовала.

— Савельич? — недоверчиво уточнил товарищ Замятин: ориентировка на Савельича в опорном тоже была, с жирной печатью «Убит».

— Дмитрий Воиборзович, Савельич по отчеству — помощник товарища Ховраха, — кивнула Таня. — Он Авдотку пускал по вентиляциям лазать.

— Кличка — Борзой, — добавил Замятин и пожал плечами. — Убит.

— Живой! — возразила Таня. — Он тоже тут прячется, я его видела.

— Запутанно слишком, — протянул Семён, так и эдак вертя творение Авдотки: не чертёж это, а маляки, чёрт ногу сломит. — Товарищу Куликову привалит интересной работы на ближайшие сутки. Айда на выход, товарищи!

Солдаты Сафронова окружили развалины, неказисто торчащие среди чащобы. Под копытами лошадей хлюпала грязная жижа, воздух вонял торфом и сыростью. Но тут не трясина. Засыпано, выровнено.

— Фугасными завалили, — определил Носов, увидав дырявые стены и насквозь пробитый купол над ними.

— Плотно, — заметил Сафронов.

Его конь щипал траву у воронки. И тут таких полно, будто бы валили ковровыми.

— Дьявола вышибали, товарищ, — влез дед Аггей. — Грохали, аж тряслось, аж лес погорел!

— Так он же в клубе засел, — Сафронов хотел подловить деда Аггея, но тот вновь уничтожил его смешком.

— А «дьявол» отседова в клуб и побёг, а его тама-ка — артиллерией.

— Прочесать! — крикнул Сафронов.

Не нравилось ему это место. Какая-то опасность, будто следят. Гарью воняет, а под ногами попадаются горелые искорёженные железяки — острые, можно сапог насквозь проткнуть.

— Есть, — негромко ответил Носов, тронув коня.

Он уходил медленной рысью. Спокойный Носов, как слон. Но вот… что-то не так. Шорохи, птицы свистят, будто плачут.

— Ну вот вам, товарищ, еланка, — язвил дед Аггей. — Видали, чего стоит прямо под носом?

— Чёрт, — вырвалось у Сафронова.

На карте тут сплошь топи. А выходит, проворонили логово Шлегеля.

— Почему не доложили, товарищ? — Сафронов насыпался на Аггея, однако заткнулся.

Глава 42. Борзой

Кошистас Пушистас

Он любил музыку и больше не хотел воевать. Она берегла память о погибшей любви и верила в квантовое бессмертие. Он научил её жить заново, а она слишком поздно узнала, что он — её враг. За год до конца войны судьба подарила случайную встречу двоим из разных миров.

Нечаев

Комментарии (0)