Когда будильник раздражающе пикает, показывая одиннадцать утра, а новостные каналы пестрят лишь событиями с фронта, Джейсон понимает: «жить дальше» ни хрена не получается. «Жить дальше» — излюбленная фраза мозгоправов и коронная фраза ЦКВС. Да и сам Джейсон любил её когда-то говорить. В две тысячи третьем на каждые нападки Ника он так и отвечал, мол, живи дальше, брат, забудь и смирись. Так говорить всегда было легко, а вот самому так жить едва ли получалось. И что в две тысячи нулевом, когда он пустил себе по вене; что в две тысячи втором, когда ему дали первого лейтенанта и влепили звание «лучший из лучших»; что в две тысячи третьем, когда его пребывание в Ираке закончилось миссией навылет, всё — одна песня. Побег от реальности, неудачная попытка спасти себя и бесконечное барахтанье на донышке бутылки. Всё в лучших традициях пробитого дна.

«Какая же хуета» — любимая фраза Джейсона. Он говорит её чаще, чем моргает. Вторая любимая фраза — «как же меня всё это заебало».

Под «заебало» Джейсон имеет в виду абсолютно всё: Ирак, войну, телек. К нему Джейсон присасывается, как к холодному пиву. Крутит новостные каналы и душит себя потоком информации. По ящику — сплошная война; строчка с «Ботиночная история»

 смешит Колчека. Покажи ему такое в две тысячи третьем, он бы тотчас залил Ирак свинцом. В две тысячи восьмом всё это его либо забавит, либо вызывает тошноту. Но тошноту ещё вызывают сигареты на голодный желудок и тяжёлое похмелье. Ничего не поделаешь, нервы — слабая удавка на шее — никак не задушит, зато хорошо изводит. Впрочем, Джейсону не привыкать.

По приезде домой армейская привычка быстро собираться, носить опрятную одежду, быть везде как штык потупляется и раздавливается под тяжестью рутины. Под ней же раздавливается и Джейсон. Нью-Йорк хоть и выделывается рождественской красотой, сверкает гирляндами на огромных ёлках, пахнет свежевыпеченным печеньем, разложенным на прилавках — Колчека это только раздражает. Скромная квартира в Нью-Йорке — это то ли прощальный подарок от ЦКВС, то ли их тонкая шутка над хвалённым патриотизмом Джейсона, то ли просто уловка, чтобы держать его под контролем. Колчек не тупой, ставит на третий вариант. Он не удивится, если вдруг обнаружит в квартире скрытое видеонаблюдение. Скитлс ждало бы весёлое зрелище, если бы Джейсон решился привести домой девушку.

Но, конечно, никакую девушку в квартиру он не приводит: сожители не разрешают, поэтому бесконечные побеги в острое удовольствие сгущаются терпким запахом пота в клубных туалетах, пока спёртое дыхание конденсатом растекается по зеркалу. А утром Колчек не помнит ни лица, ни внешнего очертания девушки. Секс без обязательств остаётся сексом без обязательств: он предупреждает об этом сразу, чтобы не было пустых надежд, напрасных слёз и дешёвых драм. Мыльной оперы ему и дома хватает. Он считай сериал вживую смотрит, только без возможности выключить.

Крепкая, горчащая на языке сигарета и холодная текила в стакане — мощный удар по организму, зато мозги отдыхают. Проблемы рассасываются, позволяют забыться на пару часов, а потом правда накрывают с головой, как снежная лавина. Или звонкий удар половника о сковороду. Джейсон в сравнительных оборотах не силён, с этим к Эрику надо обращаться. Джейсон силён в постоянном желании догоняться. Спирт и сигареты делают своё дело; не аперы

, конечно, но тоже сойдут. С аперами, как и в целом с наркотиками, у него напряжёнка: нехватка денег встаёт поперёк горла, а соскок обойдётся ему очень дорого. Это тебе не бутылка текилы и пачка сигарет сверху. Это — шесть лет ремиссии в ту же братскую могилку, коих Джейсон повидал достаточно, чтобы на трезвую голову не спать по ночам. Колчек не потянет такое ни морально, ни физически, ни финансово. Впрочем, он прекрасно понимает, что болтается на другой стороне зависимости. И что от наркоты ты скрючиваешься, что от алкоголя, — всё один конец с пулей, пущенной аккурат в лоб. Такая ирония. Мисс Янг бы её не оценила.

Мисс Янг, под стать своей фамилии, молодой психолог, приставленный к Колчеку. Именно что 

. ЦКВС отправили того в Америку с подарочным набором, будто бабушка вернула внука к родителям. Щедрость из всех щелей, но Колчек не дурак: цену за всё это знает. Молчит в тряпку, хоть и бесится. Точнее, с него бесятся, а он бесится, потому что все вокруг бесятся. ЦКВС тоже не дураки: только идиот сразу усыпит боевую собаку, однажды потерпевшую неудачу. За ней лучше следить и делать всё возможное, чтобы её боевые навыки пригодились в другом месте. Такую собаку, как Джейсон, пустить под комбайн — настоящее кощунство.

Мисс Янг в него верит. Каждую сессию, оплачиваемую родиной — храни её боже, конечно — повторяет ему это, мотивирует. Джейсон сначала раздражается: каждая фраза «у вас всё получится» вызывает в нём зудящую в кулаках агрессию; но потом он привыкает. Мисс Янг не виновата, что у Джейсона куча проблем в голове и с головой. Он у неё ради того, чтобы решить все эти проблемы. Мисс Янг записывает каждую ключевую фразу Колчека в ежедневник, потом пронизывает его взглядом и задаёт напутствующий вопрос. И так раз за разом, пока не иссякнет время. У неё непроницаемое лицо, и Колчек не знает, что она действительно о нём думает. Он даже не знает её имени, поэтому всё больше думает, что та не просто психолог, а обученная ЦРУ-шница.

А ещё мисс Янг красивая. Прямо типаж Джейсона: с веснушками, с округлыми бёдрами в строгой серой юбке, с красиво уложенными тёмно-русыми волосами, с ровным станом и уверенностью в глазах. Взгляд пронизывающий, цепляющий, — всё как он любит. Ему даже интересно: её специально так подобрали, чтобы вызвать интерес или это ему так повезло. Мисс Янг в постель не затащишь, она знает все эти хитрости. Да и Джейсон не хочет: психолог всё-таки. В глаза потом не посмотришь. Хотя если бы он встретил её в две тысячи третьем, в Ираке, то приложил бы всё возможное, чтобы без последствий нарушить субординацию. Либидо на войне сильно скакало и порой плевать было, что ты спишь в окружении собратьев. Джейсон знает, потому что он не раз затыкал уши подушкой, чтобы не слышать чужой надрывное сопение под простынёй. Весело было. Жаль, что не долго.

Встречи с мисс Янг у Джейсона проходят каждый четверг, в час дня. Четверг он выбирает не просто так, а целенаправленно и продуманно. В четверг он вываливает ей свои мысли, обсуждает их, а потом с временно пустой головой напивается вусмерть и уходит в отрыв. Оргазмы на пьяную и лёгкую голову лучше. Выходные проходят быстро. В понедельник наступает знакомая до скрежета зубов рутина — и вот в голове снова целая вереница спутанных мыслей. Джейсон приходит с ними к мисс Янг в двенадцать, потому что сожители решают устроить очередные разборки, а Джейсону до тошноты надоело слушать одно и то же каждый раз.

В зале ожидания раздражающе ярко, куча журналов на маленьком столике и грёбаная канарейка в клетке, чирикающая каждую секунду. Колчек раздражается ещё сильнее и думает, что если бы не администратор, то он бы точно свернул шею птице. Администратор лениво щёлкает каналы на телевизоре, натыкается на новостной, и Джейсона снова воротит от очередной военной рубрики. Он пытается спастись журналами, но в итоге читает предлагаемую на стенде брошюру с различными психическими заболеваниями. Начитавшись, он вдруг понимает, что ему нужен, наверное, не психолог, а прямо психиатр с кейсом медикаментов. И со смирительной рубашкой в придачу, потому что канарейка вымораживает его настолько, что он вплотную подходит к клетке и просаживает несчастную птицу гневным взглядом.

Одна из тем сегодняшнего разговора: неконтролируемая агрессия.

Мисс Янг приходит, когда часы показывают без двух минут час.

— Да, — отвечает тот и отрывает взгляд от птицы. Он не замечает, с какой силой сжимает ладони в кулаки. Зато замечает мисс Янг и, едва улыбнувшись, протягивает руку в сторону кабинета.

В её кабинете всегда прохладно. Летом работает кондиционер, а в остальное время открыто окно. Джейсону, избалованному техасской жарой, поначалу было зябко, но он быстро привык. Импровизируй, адаптируйся, преодолевай, чёрт возьми.

В конце концов, холод его отрезвляет.

— Как прошла ваша неделя? — мисс Янг садится напротив Джейсона и достаёт толстый дневник.

— Как всегда, — пожимает плечами он и громко кашляет в кулак. — Пил, курил, трахался. Хотите меня спросить, что я при этом чувствовал?

— А вы хотите поделиться?

— Ничего я не чувствовал, — качает головой тот. — Только когда избил пьянь в клубе стало как-то… легче.

— Вы подрались? — удивлённо спрашивает мисс Янг.

— Ага. Но они сами ко мне полезли, а я просто не нашёл… э-э, как вы там говорите, — он чешет затылок, а затем ухмыляется. — Не нашёл весомых аргументов, чтобы остановить себя от драки, во.

— Как они вас спровоцировали?

— Что-то сказали про мои татуировки… Не помню, что именно, но это выбесило меня. А потом секунда, и вот они уже лежат все в крови, а я чувствую облегчение.

— Вас задевает, когда кому-то не нравятся ваши татуировки?

— Нет. Просто не нравится, когда кто-то пиздит про то, что не знает. Мои татуировки — то, ради чего я жил все те года и ради чего вытерпел, мать её, ломку и адские тренировки. И это всё не для того, чтобы какие-то пьяные мудилы пиздели что-то про них.

— Значит, они оскорбили ваши татуировки, а вы восприняли это оскорбление как унижение…

— Америки? — подхватывает Джейсон, выгибая бровь. — Нет. То есть, да, наверное. Скорее, как унижение моих товарищей… — он ещё раз громко кашляет и поджимает губы. — Блять, да не ебу я! Я просто разозлился и вышел из себя, а потом… Потом я ещё в магазине подрался.

— Да мужик стоял ко мне вплотную, в шею дышал. Я сначала по-человечески его попросил, мол, мужик, съеби на пару сантиметров от меня, а он стал залупаться. Ну и слово за слово…

— Блять, конечно, я дерусь. Но суть в другом, — Джейсон отводит взгляд в сторону и облизывает пересохшие губы. — Мне это нравится.

— Боль, — поправляет он. — Мне… понравилось причинять боль, понимаете? Когда я срываю свою злость на ком-то, мне становится легче. И это меня пугает, я… Я хотел тут вашу канарейку придушить.

— Пожалуйста, не надо, — мисс Янг как-то снисходительно улыбается, и Джейсон потупляется во взгляде. — Она мне дорога.

— Ладно, не буду, — пожимает плечами он. — Да я и не собирался на самом деле, я просто… Блять.

— Всё хорошо, мистер Колчек. Продолжайте.

— В ваших брошюрах написано много медицинской херни. Что там у меня? Шизоидное расстройство с неконтролируемой агрессией? Как вы там у себя называете психов, которые знают, что они психи?

— Склонность к насилию — одна из распространённых послевоенных травм, мистер Колчек. Но мы здесь не для того, чтобы поставить вам диагноз. Мы здесь, чтобы…

— Да знаю я. Проработать мои проблемы без ярлыков. Знаю. Но вы сами понимаете, что мне нужны таблетки и явно не психолог.

— Вы это в брошюре прочитали?

— Тогда почему вы решили, что…

— Хотите расскажу о моих сожителях? — перебивает её Джейсон.

Мисс Янг смеряет его задумчивым взглядом, что-то фиксирует в дневнике, скребёт ручкой по бежевой бумаге и сглатывает. Джейсон подмечает каждое её действие, каждый эмоциональный след, ищет в чертах её лица отвращение к нему.

— Расскажите, — мисс Янг поднимает взгляд и расправляет плечи. Она готова его слушать, а Джейсон впервые готов вывернуть свою душу наизнанку.

— Мёрвин и Джоуи… Они классные парни, весёлые. Шутят каждую минуту. С ними не напряжно. Они единственные, кто не делают мне мозги. Эрик, Ник и Рейчел — это ёбаный любовный треугольник. Я каждый раз слышу, как они выясняют отношения, кому достанется Рейчел, а та не может, блять, наконец определиться, чей хер ей нравится больше. Но если вы спросите меня, то ей надо было обоих послать, потому что Эрик — ходячий калькулятор, скучный до опизденения, а Ник — нытик. Но романтик с добрым сердцем. Я вообще удивился, когда узнал, что Альфа-Сука запала на него. Оказывается, бабам с яйцами могут нравиться плюшевые мишки. Прикол, да? Но это ещё не всё. Ещё там живёт Кларисса. Она учёная, но с ней не так скучно, как с Эриком. И ещё она мастак на подколы, мне нравится с ней перебрасываться шутками. Иногда это расслабляет, а иногда напрягает. Но у нас с ней есть кое-что общее: мы оба заебались от разборок любовного треугольника. Ещё есть Салим, он иракец. Его сын в Лондоне учится, смышлёный парень. Салим хороший отец, на войну ради сына пошёл, так-то ему плевать, под кем Ирак ходит. Лишь бы сын был жив и здоров. Я его понимаю, но мы с ним не разговариваем. Точнее, я с ним не разговариваю. Мне ужасно стыдно. Мне вообще перед всеми ними ужасно стыдно, но перед Салимом больше всего.

Джейсон замолкает, поджимает губы, поднимает покрасневшие глаза к потолку и сцепляет дрожащие ладони в замок.

— Почему вам стыдно? — осторожно спрашивает мисс Янг после двух минут молчания.

— Подождите, мне тут ебучий водопад остановить нужно.

Джейсон из тех людей, кто понимает: плакать человеку можно и нужно. Это нормально, но он всё равно ненавидит это в себе, потому что считает слабостью. Джейсон слабость себе не позволяет, но она всё равно выливается из него — и так каждый раз, когда он ковыряет какую-то рану в своей голове. А не ковырять не получается: рана каждый раз пестрит перед ним и манит до раздражения. Она даже зажить до шрама нормально не может, потому что Джейсон каждый раз её бередит и не может остановиться.

Плакать — нормально, но у Джейсона не всё так просто. У него простые слёзы грозятся перейти в целую истерику, поэтому он шмыгает носом и прячет лицо в ладонях. Мисс Янг выжидающе ждёт, а Джейсон прокручивает в голове всё сказанное и понимает, что эта ноша слишком тяжёлая и что его плечи, выточенные морпеховской тренировкой, оказываются недостаточно крепки, чтобы вынести такой груз. Вперемешку с презрением ко всему, внутри него зарождается ненависть к себе. Она тянет за собой очередное чувство вины и душит им.

Джейсон снова шмыгает носом, сжимает челюсти и жмурится. За слезами мисс Янг не разглядеть: её силуэт расплывается в глазах, пока тремор прошивает тело и пускает по нему мурашки. Весь организм Колчека кричит и просит помощи. Он смаргивает слёзы, вытирает их кулаком и смотрит на сочувствующую мисс Янг. Весь её вид говорит о том, что она готова слушать дальше. Весь вид Колчека говорит о том, что он хочет застрелиться. Пустые красные глаза, дрожащие губы, холодные ладони и дёргающая нога. Он знает: ему нужна помощь. Но он совершенно не знает, что делать дальше, потому что помощь не помогает. Она просто проходит сквозь него, но не остаётся в нём, не остужает раскалённые нервы, не унимает горький плач, не ослабляет сухую верёвку на шее.

— Господи, какой пиздец, — сокрушённо выдыхает он и снова прячет лицо в ладонях.

Он ненавидит плакать не только потому, что это претит его выклейменным в голове принципам, но ещё потому, что сложно дышать и в ушах звенит так, будто сердце решило одним пульсом разорвать барабанные перепонки. Ком вплотную стоит в горле — его ни выплюнуть, ни проглотить. Только задыхаться с ним.

Сквозь набат в ушах Джейсон слышит звон стекла и льющуюся воду, а в следующее мгновение видит перед собой протянутую руку со стаканом. Мисс Янг держит дистанцию, потому Колчек с лёгкостью может оттолкнуть её — тогда стакан полетит в сторону и разобьётся на множество осколков, которые они потом в две пары рук будут собирать. Джейсону будет до ужаса стыдно за всплеск агрессии; смотреть в глаза мисс Янг станет в разы труднее, поэтому он просто берёт стакан и лихорадочно осушает его за пару секунд. Вода течёт по губам, хлюпает во рту, но ком не проглатывается. Он будто прибит в глотке гвоздями: они и держат, и режут, и давят — всё в одно мгновение.

Джейсон сжимает ладони на коленях и зажмуривается. Нет сил даже поблагодарить, но мисс Янг понимает: ему для начала нужно прийти в себя, а потом уже благодарить. На подкорке сознания шевелятся мысли, как черви в мёртвой крысе. Таким он себя чувствует: мёртвой, мать её, крысой. Мисс Янг сказала бы что-то о самоуважении и о том, что Колчек не должен так себя называть, даже если и винит себя. Только Джейсон не может избавиться от чувства, будто всё его тело наполнено отвратительной гниющей жижей.

Джейсон молчит, считает тиканье настенных часов и сжимает челюсти. На смену чувства копошения червей приходит чувство полнейшего опустошения, будто кто-то взял и выпотрошил его, оставив одну лишь кожу. Джейсон думает, что сегодня он напьётся не то что вусмерть. Он напьётся до полнейшей отключки, чтобы хотя бы сутки проспать, не просыпаясь. Джейсон думает, что сначала он выкурит несколько пачек сигарет, а потом уже напьётся. А может сделает всё разом, чтобы сразу вырубиться и не слышать очередную ругань, очередные шутки, вопросы, сопли. Словом — хрень, дробящую его, как в мясорубке.

Джейсон молчит, а вместе с ним молчит и мисс Янг, только смотрит на него с сожалением. Он это сожаление не принимает: не заслужил. Хочет огрызнуться, но вовремя прикусывает язык. Мисс Янг не виновата в его проблемах.

Джейсон молчит, и молчание его громкое, свистит в ушах сиплым дыханием заложенного носа. В этом молчании и бесконечная усталость, и печаль, и крик о помощи. Ему в юношестве вбили, что просить помощь — удел слабых. Помоги себе сам и спаси себя сам. Он столько лет жил без помощи, что теперь сочувствие мисс Янг он воспринимает либо с агрессией, либо с истерикой. Его научили быть сильным, но не научили 

 себе быть слабым. Хотя бы иногда. И теперь у Джейсона просто куча проблем, которые он копит в себе, а потом взрывается вот так, сидя в кресле, дёргая ногой, стуча пальцами по коленям и дрожа всем телом, потому что нет сил. Сил больше нет.

— Нам сейчас лучше помолчать или мне спросить вас о чём-нибудь? — мисс Янг прерывает молчание. Джейсон рефлекторно поворачивается к часам и понимает: до конца сеанса осталось около десяти минут.

— Вы говорили, что вам стыдно перед вашими сожителями. Почему?

— Потому что я им нужен. Я им был нужен и нужен до сих пор, а я не могу ничего поделать… Я не могу.

Джейсон вдруг заходится громким, кашляющим смехом, сгибается пополам, задыхаясь и содрогаясь. Он хохочет так громко, что смех отчеканивается от гулких стен и звучит в комнате надсадным кашлем. Он резко разгибается и снова прячет лицо в ладонях, смеётся в них, пачкая слюной, зажмуривается, а потом цепляется одной рукой в подлокотник. Его трясёт так, будто он приговорённый к электрической казни заключённый, по телу которого пустили мощную струю тока.

— Мистер Колчек? — осторожно зовёт мисс Янг. Джейсон её не видит: припадок занимает всё его внимание, скручивает пополам, а когда отпускает, он впервые видит на лице психолога настороженное беспокойство.

— Что мне мешает? — хрипло повторяет он. Смеяться ему больше не хочется. Ему хочется орать, драть глотку истошным криком, биться о стену, колотить её до крови на костяшках, чтобы хотя бы на секунду — хотя бы на одну единственную секунду — не чувствовать всю тяжесть этого грёбанного мира. Колчек тянет дрожащие губы в улыбке, прикусывает внутреннюю сторону щеки, а затем резко наклоняется к мисс Янг. — Хотите знать, что мне мешает?

Он ещё сильнее растягивает губы, вцепляется руками в подлокотники и расширяет ноздри. Весь его вид внушает ужас и печаль, но первое мисс Янг всё же скрывает, хотя Колчек видит, что ей ужасно неуютно. Возможно, сегодняшний Колчек — уже не её случай. Сегодняшний Колчек уже не человек, которому нужна помощь мисс Янг. Сегодняшний Колчек — человек, чей плач уже не похож на крик о помощи. Он похож на истошное рыдание разрывающегося на части человека. Джейсон сглатывает свербящий в глотке смех и раскрывает мокрые от слюны губы:

— Дело в том, — он ещё раз громко кашляет и кривит рот, — что они все мертвы.

Когда психолог даёт свой номер телефона со словами «звоните, если будет совсем плохо» — это красный флаг. Джейсон знает. Это значит, что в твоей голове механизмы настолько не смазаны маслом, что ещё один треск — и вся система рухнет. И ты тоже рухнешь. Посреди людной улицы или дома, запершись в ванной, лёжа на холодном полу с высушенной бутылкой — это вопрос времени. Жизнь Джейсона Колчека — это вопрос времени.

До дома в этот четверг Джейсон не доходит: теряется в толпе, корёжится от талого снега, хрустящего под ногами, как кости в той пещере. В Нью-Йорке душно даже зимой, и Колчеку кажется, что душно ему будет всегда и везде. Даже на том свете, потому что «духота» — это не атмосферное явление. Это — очередное наказание. Личное чистилище — это его квартира. В ней тоже душно и, несмотря на сожителей, очень одиноко.

Морозная свежесть на улицах не расслабляет, рождественские песни не радуют, пестрящая на каждом углу реклама не веселит. Только вывеска бара привлекает. Джейсон цепляется краем глаза за переливающуюся неоновую надпись и думает, что домой он сегодня точно не вернётся. Он зальёт себя алкоголем под завязку, смешает всё, что можно — лишь бы не слышать, не чувствовать, не видеть. В голове — помятые мысли, во рту — горечь. Внутри — голод. Пить на пустой желудок — паршивая привычка, но Колчек мастак в паршивостях. Он и сам паршивый, он это знает, поэтому ему не привыкать. Мисс Янг сказала бы, что нужно уходить от ненависти к себе, но куда бы Джейсон ни пошёл, он всегда приходит к одному и тому же: к желанию втаптывать себя в грязь. За себя и за других.

Колчек скребёт ногтями по гладкому стеклу, нетерпеливо стучит пальцем по столу, дёргает затёкшим плечом и шмыгает носом. Голова гудит от нагрузки, но Джейсон испытывает обманчивое облегчение, потому что впервые за этот день отвлекается от острого желания броситься с небоскрёба. Выпивая стакан за стаканом, он постепенно отключается от реальности и возвращается в неё только тогда, когда в нагромождении звуков слышит фонящее «привет» и чувствует чью-то руку на своём колене.

В глазах рябит так, что силуэт не рассмотреть, но голос приятный, женский. Рука лёгкая, не настойчивая, но касание всё равно выходит наэлектризованным. Джейсон дёргается на скрипучем стуле, кривит рот и бурчит что-то себе под нос, но девушку не отгоняет. Сколько бы он ни пил, стакан всё не опустошается, и где-то на одиннадцатом полноценном глотке Джейсон понимает: ему подливают. Он и не против, пускай. Ему нечего терять: всё, что он мог — он уже потерял. И себя самого он тоже потерял, только не помнит, когда именно — когда пустил себе по вене или когда записался в морскую пехоту, или когда выжил в той проклятой миссии.

Война оставила на нём такие следы, что не перекрыть татуировками и не исправить всякими «мисс Янг»; в алкоголе не утопить и в тонкую дорожку не размельчить. Только жить дальше, нести этот груз, доживать остаток дней, раз бог послал. А бог послал. Бог Джейсона послал — вот он и мучается с сожителями. В церкви спасения тоже не найти, нигде не найти, как будто от мира отрезали. Впрочем, это уже крайности — Джейсона в них часто заносит.

Девушка жмётся плечом, обжигает дыханием, рассказывает что-то про местных. Джейсон цепляется за её голос, доносящийся как сквозь толщу воды. Ему очень нужно её послушать, потому что если он не зацепится за что-то в голове, то очередная гора тяжёлых мыслей точно сведёт его с ума. Колчек на секунду думает, что пускать в заведения травмированных морпехов — плохая затея. Это он после мисс Янг такой апатичный, а мог бы как в прошлый раз устроить техасскую резню бензопилой. Мог бы стоять один против всего бара, а потом вырубиться от одного удара вышибалы. Оказывается вышибалы тоже знают, куда бить. А Джейсон по-другому не понимает. Точнее, он понимает только так, как научили: через силу. Вот тебе и «лучший из лучших», вот тебе и «идёт на капитана, зуб даю, потом генералом станет», вот тебе и «своих не бросает». Своих не бросает, зато чужих дубасит так, что дай бог страховка покроет лечение.

Из всего рассказа девушки он понимает, что ей тоже приелись рождественские песни, грязные заснеженные улицы, вечно сигналящие машины, грубые люди. Да и в целом люди ей тоже приелись. Единственное, что ей нравится в Нью-Йорке — это высотные здания; но как типичный нью-йоркер она терпеть не может Нью-Джерси

 и с таким же успехом терпеть не может тех, кто переходит на красный свет.

 Джейсон высотные здания не любит, в них самолёты легко врезаются. В голове эта мысль звучит серьёзно, но с языка слетает шуткой. Оба смеются. Джейсон не понимает, почему ему смешно, но он захлёбывается смехом, давится им и прикрывает рот рукой.

— К тебе или ко мне? — вдруг спрашивает девушка. Оба понимают, что праздных разговоров становится достаточно, чтобы перейти к главному вопросу этого вечера.

Колчек окидывает её туманным взглядом, осушает стакан одним глотком и с характерным стуком опускает его обратно.

Дальше — лишь воспоминания. Медленно-медленно проясняются, точно плёнка. Джейсон вспоминает о ночи только тогда, когда просыпается днём, полностью выжатый, обнажённый, запутавшийся в простынях. Затылок жжёт так, словно в голову раскалённую магму залили, и виски пульсируют так, что того и гляди взорвутся. В глазах врываются фейерверки, но Джейсон всё же различает лежащую рядом сопящую девушку. Он поджимает губы, бегло ищет свои вещи и досадно понимает, что они, скорее всего, в гостиной. Колчек кутается в простынь, раздражённо вздыхает и тяжело встаёт.

Вереница событий начинает восстанавливаться только тогда, когда он лихорадочно выпивает воду из-под крана. Плевать на рядом стоящий кулер, Джейсон просто не доходит до него. Пара шагов кажется километровой пробежкой. Не хило он вчера приложился. Джейсон мочит руку холодной водой, прикладывает её к горящим щекам, шее, груди. Сердце стучит гулко. Он всё ещё живой. Стоит облегчённо выдохнуть, но Джейсон выдыхает обречённо.

Он смеряет хмурым взглядом разбросанные вещи, пустые бутылки, кружки. На столе пролито что-то красное, потушенные окурки вываливаются из переполненной пепельницы, какая-то мука вперемешку с пеплом размазана по всему столу. Джейсон на секунду прикрывает глаза и понимает, что ни черта это не мука. Воспоминания начинают вспыхивать один за другим: вот они идут чуть ли не в обнимку по улице; вот она снимает каблуки прямо в лифте, заливисто смеётся и тянет Колчека к себе, жадно целует и пачкает его рот красной помадой; вот она впускает его в свою квартиру, и вот она знакомит его со своей собакой, кличку которой он не помнит, как и не помнит имя девушки; вот она достаёт из холодильника вино, и вот они оба шлют к чёрту все предостережения о понижении градусов; вот она достаёт откуда-то прозрачный пакетик, соблазнительно машет им и так же соблазнительно улыбается; вот она сметает со стола все пустые коробки из-под пиццы и лапши быстрого приготовления; вот она просит принести с кухни нож, и вот Джейсон его приносит; вот она готовит две дорожки, и вот Колчек из «блять, нет-нет-нет, сука, нет!» переходит в «да, блять, да, всего один раз, да». Всего один раз. Всего одна бутылка вина, всего одна пачка сигарет, всего один пакетик, всего один заход, всего один мокрый поцелуй, после которого сознание полностью отключается, а в работу вступают рефлексы.

Голова разрывается от выпитого, вынюханного, выкуренного, но ещё — от вспыхивающих событий. Они внезапные и резкие, точно оборванный Дамоклов меч. Колчек всегда находится на волосок от гибели. Иногда ему кажется, что на волосок от гибели он с тех пор, как попал в подпольные бои в шестнадцать. В шесть лет он думал, что сможет покорить этот мир. В пятнадцать он вытер кровь из разбитого носа и понял, что нечего тут покорять. В семнадцать он вытер кровь с костяшек, разбитых о чужие носы, и понял, что мир не нужно покорять. В нём нужно 

Сегодня свои тридцать пять он ощущает как пятьдесят, но в этом он винит, конечно же, похмелье. Уже не мальчик, чтобы так напиваться — так бы сказала мисс Янг, если бы в комплекс её услуг входило осуждение. Мисс Янг тогда многое бы сказала, наверное. И всё сказанное ею он бы заслужил. Хотя сейчас это уже не важно. Джейсон быстро собирает свои вещи, быстро одевается, гладит собаку, треплет уши и думает, что, если бы всё было по-другому, он бы завёл какую-нибудь холёную овчарку, назвал бы её Саманта и спал бы с ней в обнимку каждую ночь. Она бы будила его по утрам скулежом, лизала бы щёку шершавым языком и утыкалась бы мокрым носом в шею. Может быть, тогда Джейсон перестал бы просыпаться от бесконечных панических атак, коих уже сосчитать не может.

Джейсон хоть и американец, но уходит он по-английски. Только смотрит в заляпанное в прихожей зеркало и кривит рот. В ответ глядит высушенное лицо задолбанного и обдолбанного в край человека. Колчек видит в отражении «себя» из девяностых, когда он только-только начал нюхать, класть, гонять, долбить. От лейтенанта Колчека ничего не остаётся, кроме разве что татуировок да спрятанной в комоде кепки.

Колчека тошнит от всего — от похмелья, от мира, от себя, от сожителей и их голосов, которых он всё ещё не готов слушать. Приходится.

Он возвращается домой ближе к вечеру, звенит ключами, стягивает ботинки в прихожей и вдыхает привычной квартирный запах. Пахнет гнилью, плесенью и сероводородом. Впрочем, как и всегда. Как и всегда, его встречает Ник, печально смотрит на него, тянет руку, чтобы хлопнуть по плечу, но вовремя отдёргивает. Ник поддакивает Рейчел: говорит то же, что и она, и молчит тогда, когда молчит она. Только глаза выдают его мысли: ему очень жаль. Джейсону — тоже. С Ником они были по-настоящему близки: он был и другом, и боевым товарищем, и братом. Он был романтиком с мягким сердцем, внезапно оказавшемся удивительно смелым. Жертвенным. Ник должен был жить. Не получилось.

На Ника больно смотреть — и не потому, что его печальный и горький взгляд заставляет Джейсона задыхаться и утопать в чувстве вины, а потому что его сломанная шея и выдранные внутренности заставляют Джейсона застывать от ужаса каждый раз.

С Мёрвином немного проще: он Колчека вообще не винит, сам же нарвался на смерть. Нашёл её так быстро, что даже боли не почувствовал. Мёрвин — бешеный сукин сын, который всей душой балдел от адреналина. Он готов был и под танк метнуться, и на бомбы лечь, и под пулями пробежаться. На вампиров с одним миниатюрным пестиком готов был полезть. Мёрвин из тех бойцов, на которых смотришь либо с ужасом, либо с восхищением. На него словно благословление Ареса снизошло. Он воевал так воевал и жил так жил.

Мёрвин не робеет похлопать Колчека по плечу, подбадривает, подкалывает, мол, не молодой уже в разгул уходить. Мёрвина перекосило не так, как Ника: у него только след от пули во лбу. На него и смотреть проще, но всё также невыносимо, потому что если бы Джейсон не отвернулся в сторону в ту злосчастную минуту, он бы Дара заметил. Вот тебе и «орлиный глаз».

Мёрвин всегда сидит на кухне в компании Джоуи. У Джоуи вечно идёт кровь из носа, салфетки разбросаны по всей квартире. Колчек раньше ругался, что тот их не выбрасывает, но, в конце концов, забил на это всё. За Джоуи у него сердце особенно сильно болит, потому что среди всей команды он больше всех боялся умереть. И первым же умер. Джоуи с Мёрвином вечно что-то оживлённо обсуждают; только Гомез всё время грустный, прямо как Ник. Причитает иногда, дескать, а я говорил. Говорить-то говорил, а толку-то, если лейтенант не ровня ни полковнику, ни офицеру ЦРУ. Секретная белка, а бегала наравне с дьявольскими псами.

О Рейчел Джейсон предпочитает вообще не вспоминать. Если Ник вызывает печаль, Мёрвин — сожаление, а Джоуи — горечь, то Рейчел вызывает раздражение, потому что делает мозги она не только Нику и Эрику, но и Джейсону. И ведь по делу делает, заслуженно. Избежать разговора с ней всё равно не получается, стоит Джейсону только приспичить в туалет. Ванну принять редко получается: Рейчел практически всегда лежит в ней, забранной по горло зелёной инопланетной жижей. Под толстым слоем запёкшейся крови бледность её лица не разглядеть, но губы у неё практически всегда синие. Она лениво окидывает Джейсона безжизненным взглядом, криво улыбается и устало выдыхает:

— Ты обещал, Джейсон, — слова хлюпают в такт льющейся склизкой жиже из её рта. Джейсона всё же вырывает. Благо — прямо в унитаз. — Ты обещал вернуться.

и живи на ощупь

подожги мне сигарету

Джейсон возвращается с войны и тянет за собой пережитый ужас.

Разбивай и разноси

Комментарии (0)