Вечерело. Близкое к горизонту красное солнце садилось в пески обманчиво далёкой пыльной бури. Муэдзин

 давно отпел созыв на аср

 — предвечерний намаз — но город будто продолжал гудеть словами, восславлявшими Аллаха. Учёные-монахи, захаживавшие с франкских земель, говорили, что песок глушил звук, но как же это могло быть так, если дома, камни, крепостные стены, редкие деревья гудели тысячами и тысячами молитв верующих?

Или они стонали от пролитой на них крови?

Альтаир, свесив ноги, сидел на крыше одного из домов повыше в стороне от бюро, чтоб не привлекать внимание к конторе, и смотрел на город внизу. Там суетились, куда-то бежали по своим делам горожане, едва успев помолиться; ругались торговцы друг с другом и с покупателями; настырные нищие волочились за людьми не слишком богатыми — от богачей можно было получить плетей вместо подати. Уличные артисты и заклинатели играли на зурнах, заливая улочки незатейливыми, но привычными мелодиями. Лаяли собаки, стрекотали цикады, ветер едва слышно для тех, кто не умел слушать, шуршал песком…

Он не любил Иерусалим. Не камни и стены — они были такими же, как и в десятках других селений Леванты и земель далеко за его пределами. Он не любил в городе то, что франки называли духом. Дух города.

Святой? Может ли быть святой земля настолько пропитанная кровью, что её чёрные следы, будто просто грязь, въелись в каждый камень, каждую травинку, каждую душу тех, кто ступал по проклятым пескам, пыли и глине города? «Святой» дух Иерусалима давно был чёрен и ненасытно пожирал сарацинов, франков, сельджуков, тамплиеров… И ассассинов тоже, конечно. Одного за другим.

Тысячи правоверных мусульман проживало в городе. Они занимались своими делами, воспитывали детей… Так, будто Иерусалимом ещё совсем недавно не правили христиане, а над бездушными камнями не разносились совсем другие молитвы на других языках, посвящённых другому богу.

Или тому же, но имевшему другое имя.

Они славили его. Бога. Все, кто проходил через эти проклятые пески. С его же именем на устах проливали кровь, и камни становились святы от её количества, которое никто никому не мог ни простить, ни забыть.

Альтаир усмехнулся, прислонившись плечом к бадгиру

Столь похожие друг на друга… Вот крестоносцы были белее кожей, грубее чертами лиц, шире в плечах. Говорили на других языках, имели другие обычаи, не считали нужным сохранять чистоту тела и мыслей, им не хватало мудрости и терпения. Но думали они так же, как и мусульмане, молились так же, воевали за то же.

И, если подумать, как христиане мало чем отличались от мусульман, так и они, ассассины, не слишком-то отличались от своих вечных врагов, тамплиеров.

— Неужели великий мастер Альтаир снизошёл до сентиментальности? — вырывая из мыслей, раздался ехидный голос Малика из-за спины. Тот, потеряв руку, давно не испытывал трудностей в подъёме на крыши, приспособившись и научившись мгновенно выбирать доступный для себя путь. Но он всё ещё шумновато шуршал одеждами и скрипел обувью, так что Альтаир без труда опознал его задолго до того, как тот подал голос. На привычную подначку ибн Ла-Ахад не ответил, тонко мельком улыбнувшись: был рад такой компании. — Ты задумчив в последнее время, — не скрывая тревоги, заметил Малик, обеспокоившись молчанием Альтаира, ведь на колкость он обычно отвечал колкостью. — Поделись со мной, брат, что тебя гложет?

Альтаир, не поворачиваясь лицом к Аль-Саифу, вздохнул, кивая вниз, на горожан:

— Посмотри на них, Малик. Сарацины, христиане, даже наши извечные враги Тамплиеры — за что они сражаются и умирают? За пыль и камни, которые называют священной землёй? За мир, которому противоречит сама мысль о войне за него же? За власть, которая зыбка, как жизнь или песок? — спрашивал он больше риторически.

Малик, как и всегда, прежде чем дать ответ, внимательно всмотрелся в лицо Альтаира, словно выискивая причины, побудившие задаться таким вопросом. Но ибн Ла-Ахад был спокоен, меланхоличен даже, никаких признаков сомнений или опасений, или заносчивости — как в былые годы. Убедившись, Аль-Саиф тщательно обдумал вопрос и произнёс:

— За идею. Они воюют за идею, как и мы, — тон его голоса звучал задумчиво, неуверенно. Но Альтаир хмыкнул, потому что мудрость и проницательность того, кого он по-настоящему теперь, после всего, называл братом, позволили понять причину его… потерянности.

— За идею, которую в качестве лозунга используют жаждущие власти сатрапы, чтобы привлечь на свою сторону людей и богатство? — усмехнувшись, с иронией уточнил Альтаир. Малик замер, снова вглядевшись в лицо ибн Ла-Ахада.

— Осторожно, брат, твои мысли могут стать опасными для братства. Однажды вольная трактовка принципов едва не погубила не только тебя, а всех нас. Но тебе, похоже, мало того опыта, — снова, не удержавшись, поддел Малик. Хотя предупреждал серьёзно: в прошлый раз Альтаир был всего лишь любимчиком повелителя, лучшим убийцей высшего ранга. И хотя как раз он в итоге и спас орден от уничтожения, но как же близко они были к краху! Ныне же он и сам стал повелителем ассассинов. От его мыслей зависели решения, а от решений — судьба братства.

Альтаир усмехнулся, но снова не отреагировал: воспоминания были в основном приятными, ведь та ошибка на многое открыла и ему, и ордену глаза. Пусть заплатить за неё пришлось тоже дорого — то была не столь большая цена, в сравнение с тем, что они приобрели в итоге. И Аль-Саиф это знал не хуже него.

Думал ибн Ла-Ахад только совсем не о прошлом.

— Есть в этом что-то неправильное, — выдохнул Альтаир, поморщившись. Он не особо хотел делиться мыслями с орденом, опасаясь, что его не поняли бы, но Малик стал его советником не из-за доверия, а потому что мудр был. — Ты ведь тоже это чувствуешь, потому всегда и был осторожен. Цель тамплиеров — благо, но средства её достижения ужасны. Цель братства — мир во всём, и смерти тиранов малое зло для большого блага. Но на освободившиеся места приходят правители ничем не лучше прежних, а мы ничего не делаем, чтобы это изменить, будто надеемся, что враги просто однажды кончатся или толпа и её пастухи-властители изменятся сами. У тебя никогда не возникало чувства, что мы не делаем лучше, а просто сами идём по головам? Что мы ничем не отличаемся от наших врагов, как крестоносцы не отличаются от сарацинов? — вдруг спросил Альтаир, посмотрев Малику прямо в глаза.

У них не принято было это, считалось знаком неуважения и даже враждебности — за это даже можно было получить нож в спину. Но ибн Ла-Ахаду было важно видеть выражение глаз брата, потому что не самый простой вопрос его по-настоящему волновал. Нет, он не выказал эмоций, лишь был серьёзен. Но и ответ заполучить хотел.

Аль-Саиф был проще, скромнее, в нём не было этого духа бунтарства или же жажды докопаться до истины, которые, если подумать, и были причиной их былого соперничества. Прилежного ученика и праведного тихого и, как и положено ассассину, не любившего привлекать внимание, но достаточно честолюбивого Малика долго мучила зависть и даже ревность к Альтаиру, который, да, был ничуть не хуже в науках, сильнее и точнее физически, но любил пренебрегать правилами, а потому не заслуженно, как он тогда думал, ходил в любимчиках.

Альтаир усмехнулся опять, благодаря Аллаха… Или кто там был той силой, что создала их, людей? Древних? Благодарил за то, что всё отболело, что с Маликом они разобрались. Потому что ныне он, повелитель ассассинов, мог позволить себе делиться раздиравшими его сознание мыслями и вопросами только с ним, степенным, взвешенным и умудрённым братом. Тот ведь, как и всегда, понимал источники сомнений в его сознании, видел причины всех его действий и слов до того, как Альтаир сам начинал их замечать. Он мог дать совет, в котором ибн Ла-Ахад нуждался.

Но Малик молчал, отводя взгляд. О чём-то думал напряжённо, вызывая нервозность.

И с каждой прожитой минутой в этой гнетущей тишине, наполненной тысячами звуков города, Альтаир ненавидел Иерусалим всё сильнее. Ему казалось, что город давит, душит, проникает в ум своими грязными пороками, лицемерием и бесконечной ложью о своей святости. Он ведь знал эту грязь, знал в лицо, знал в себе — гордыней, восхищённой блеском чужого золота и сиянием чужой славы, одурманенной, как благовониями, мнимой вседозволенностью и безнаказанностью.

О, как же теперь они были ему отвратительны.

— Твои размышления — пустая трата времени, — вырвал из вязких мыслей голос Малика, снова вызвавшего усмешку: Альтаир действительно изводил сознание не тем, чем стоило бы. — Мы просто исполняем долг, который диктует Кредо. Не стоит забывать об этом, — резковато напомнил Аль-Саиф. Ибн Ла-Ахад всмотрелся в его лицо: с наигранным пренебрежением оно скрывало под собой напряжение — кажется, Малик снова отмахивался от серьёзных вопросов, от чего он считал их вредными, опасными или и вовсе разрушительными, внушёнными шайтаном.

Альтаир невольно улыбнулся: брат не менялся, слишком осторожный, чтоб размышлять о проблемах, в которых не разбирался.

Но не для того он озвучивал мысли, чтоб получить совет выбросить их из головы.

— Нам ли с тобой, брат, не знать, что Кредо можно толковать по-разному, — с новым вздохом покачал головой ибн Ла-Ахад. — Скажи же мне, война, которую мы ведём, имеет ли конец? Не порождаем ли мы своими методами лишь больше смуты, убивая одного тирана за другим и порождая бесконечные войны за освободившиеся троны и короны?

— Ничто не истинно… — усмехнулся с пониманием Малик, тоже откидываясь, чтоб прислониться спиной к прохладному бадгиру — дом был старым, зажиточным, чудом не разрушенным войнами, а потому его воздуховод исправно служил хозяевам, охлаждая комнаты первого этажа, ну и саму вентиляционную шахту. — Я думал об этом, — признался Аль-Саиф тихо, неуверенно оглядываясь на Альтаира, словно тот вынуждал совершить преступление против ордена. — Что, быть может, тамплиеры и правы, считая, что толпу нужно учить, просвещать. Но они пытаются сделать это против свободы воли, лишая права выбора, порабощая, а мы…

— Ничего не предпринимаем, лишь устраняя тех, кто жаждет свободу отнять, — жёстко закончил за брата ибн Ла-Ахад. — А необученной толпой снова и снова манипулируют хоть тамплиеры, хоть не тамплиеры.

— Это будет так даже через тысячу лет. Даже если орден будет уничтожен, даже если мы просто перестанем исполнять свой долг, — резонно заметил Аль-Саиф. — Всегда найдётся тот, кто решит, что он умнее других и что у него есть право распоряжаться чьими-то жизнями.

— Именно, Малик, именно, — кивнул Альтаир удовлетворённо, но с некоей тоской в голосе. — Об этом я и говорю. И думаю, что, в таком свете, наша война как будто не имеет смысла. — Он вздохнул. — Изменится ли что-то в мире или даже через тысячу лет мы будем проливать кровь, сдерживая тамплиеров во имя Кредо, даже не зная толком, откуда оно взялось.

Аль-Саиф склонил голову к плечу, будто прислушиваясь к разгоревшемуся с новой силой спору лавочника внизу, на улице, с зазевавшимся прохожим, случайно перевернувшим ящик с каким-то товаром.

— Ты ведь не считаешь, что напрасно убивал, верно? — спросил Малик, явно подбирая слова, будто опасаясь чего-то.

Альтаир выдохнул, поднимая взгляд к стремительно темневшему грязно-серо-жёлтому небу и прислушиваясь к всё громче завывавшему в щелях ветру, и отвечать не стал — Аль-Саиф знал ответ.

— Мы оба никогда не верили в рай и блаженство после смерти, которые нам обещали в оплату за служение ордену, — констатировал ибн Ла-Ахад. — Как ты и сказал, брат, мы сражались за идею. Только вся идея в ордене давно уже ограничилась сдерживанием амбиций тамплиеров. Безусловно, это необходимо. В этом наш долг, — Альтаир остановил и взмахом ладони, и словом, открывшего уже было рот, чтоб возмутиться пренебрежению, Малика. — Только можем ли мы себе позволить закрывать глаза на другие проблемы мира?

Аль-Саиф закрыл рот и задумчиво помолчал, прежде чем ответить:

— «Мир — это иллюзия, и можно покориться ей, что большинство людей и делают, или бороться», — это ведь ты сказал, брат. — Он толкнул Альтаира плечом, усмехаясь, и вдруг снова подначил: — Неужели ты потерял волю к борьбе, повелитель?

Ибн Ла-Ахад от неожиданности прыснул в кулак, а потом и вовсе тихо рассмеялся.

Малик тонко улыбнулся, но с долей раздражения в голосе серьёзно напомнил:

— Ты уже несколько лет повелитель ордена, и только невежественные, как ослы, каким был ты сам раньше, упрямцы, не поняли, насколько, благодаря твоим новшествам, орден развился и стал сильнее. Поэтому то, кем мы, ассассины, будем для мира, в твоей власти.

Он не ощущал её в своих руках. По крайней мере, той, о которой говорил Малик. Нет, мастерство по-прежнему было с ибн Ла-Ахадом, направляя руку с клинком или же с пером, которым подписывал приказы, одинаково твёрдо. Но в силах ли он был направлять орден, как и должен был? Альтаир так не думал. Не думал, потому что нередко клинками в руках его младших братьев владел случай или простые человеческие страсти, которые руководили и им когда-то. Часто именно это решало судьбу городов, а то и народов.

Да и в самом ордене не всё было гладко. Да, ассассины процветали, как никогда, имея огромное влияние. Но процветание искушало богатством слабые сердца братьев, воспитывавшихся и проходивших обучение в слишком суровых, аскетичных, полных лишений условиях. Не проходило и месяца без предательств и сообщений его личных информаторов о заговорах в рядах ордена! И в глазах бывших товарищей, поставленных перед ним на колени, дабы каялись перед обезглавливанием, ибн Ла-Ахад снова и снова видел помимо страха лишь презрение. Презрение не к нему лично, а к ордену, к Кредо, к законам братства, в которых они все закостенели тогда, когда мир вокруг развивался семимильными шагами.

Недавно издалека, из-за моря с севера, откуда приходили корабли франков, ему привезли образец арбалета, который был легче привычного и заряжался хитрым устройством, больше не требуя огромных физических сил, необходимых, чтобы натянуть тетиву. А ведь от новой конструкции оружие совсем не потеряло в мощи, по-прежнему способное стрелять пусть и не на столь дальние расстояния, на какие можно было выпустить стрелу из лука и попасть в цель, но зато пробивало почти любой доспех, даже франкские латы и сирийские кольчуги! Но, главное, изучая устройство арбалета, Альтаир не был уверен, создан ли тот был учёными тамплиеров, использовавших информацию о технологиях Древних, или же гениями оружейного дела. Однако понимал, что армия, укомплектованная таким оружием, снесла бы любое сопротивление.

Глядя на арбалет на собственном столе, он как никогда чётко понимал, что мир шагнул вперёд, в будущее, а они, ассассины, всё ещё отрубали палец ради использования единственной технологии, доступной им, палец, отсутствие которого далеко не раз выдавало братьев врагам.

Мусульмане открыто торговали с христианами, франки готовы были платить за право находиться на Святой Земле, вместо того, чтоб воевать за неё.

А они, ассассины, прятались в горах, закрывшись от мира, чтоб сберечь свои тайны, традиции и идеалы, тем самым ограничивая собственные возможности для развития, а скверна и пороки всё равно проникали в их ряды и косили одного за другим, вызывая то же гниение, которое он так чётко видел в камнях и людях Иерусалима.

А враги не дремали, использовали каждую возможность, чтоб добраться, чтоб покончить с ними раз и навсегда.

И как он мог это изменить? Как направить на обновление, если сами ассассины отчаянно не желали развиваться? Если, стоило ему ввести новый закон, обозначить новые цели, отказаться от устаревших традиций, как волна предательств накрывала орден, порой лишь чудом не ведущих к краху?

Нет, Малик не преувеличивал, когда утверждал, что Альтаир уже сделал немало, что орден при нём стал сильнее, чем когда бы то ни было. Но то, что он видел благодаря Яблоку Эдема, даровало ему понимание того, насколько же этого было мало! Отчаянно мало!

Мало развивать сети информаторов и доносчиков, мало обучать новым приёмам, мало закупать, воровать или изготовлять — в том числе и по его собственным чертежам, полученным с помощью того же Яблока — новое оружие, снабжая им убийц. Мало сутками просиживать за столом, кропотливо изучая отчёты. Мало объяснять братьям мудрость Кредо, но и глупость отдельных традиций, которыми он даже не предлагал жертвовать, а желал сохранить в новом, не разрушающем будущее ордена, виде. Мало!

Даже для борьбы с тамплиерами — мало. Те ведь действовали почти открыто, может, и не признаваясь в тайных целях ордена, но захватывая власть и управляя массами. Массами, которые при каждом удобном случае использовали против них, против ассассинов.

Кредо гласило, что они должны действовать во тьме, чтобы служить свету. И мудрецы братства уверяли, что и один убийца, крадущийся в тенях, может стоить армии, если сумеет подобраться к горлу её предводителя. И это было мудро, потому что смерть правителя означала конец его амбициям, а значит, и армии. Но как же часто история отрицала это, ведь на место одного повелителя всегда находились другие, те, кто переподчинял армии себе — он сам был таким.

А что такое один против армии? Что такое сила и мастерство нескольких сотен против десятков и сотен тысяч? Не только сила рук и ум определяли победу, хотя и были крайне важны. Не менее важным было и, например, качество стали клинка. А ведь и самые простые, дешёвые сплавы могли позволить себе не все воины. То же касалось и доспехов. Или провизия и питьевая вода — снабжение ими даже одного, не говоря уже об армии, нередко решали исходы битв, потому что голодный воин — мёртвый воин.

И примеров этого хватало. Та же битва при Хаттине стала роковой для крестоносцев потому, что армия Короля Иерусалимского, истощённая зноем и жаждой — следствием бездарного руководства — не смогла дать отпор войскам Саладина, который и разбил армию, а всего через несколько месяцев практически без боя, осадой, взял обескровленный Иерусалим.

Причиной падения крестоносцев стал глупый Король, понадеявшийся на силу своего бога вместо того, чтоб рассчитывать на разум.

Так же как они, ассассины, ныне рассчитывали только на мудрость своего Кредо.

Но Альтаир думал, что не только в нём, в франкском короле было дело, не только он, жадный до власти и самоуверенный, стал причиной поражения, но и его рыцари, бароны, которые повиновались, даже зная о пороках короля, бездарности и безнадёжности его распоряжений. Они, бароны, успешно воевавшие не один десяток лет, знали, к чему приведут распоряжения нового короля, но трусливо не посмели ослушаться глупых приказов, за что и были разбиты.

Так же как они, ассассины, вместо того, чтоб искать решения проблем, предпочитали их не замечать.

— Законы исходят от здравого мышления, а не от Бога, а потому ничто не истина и всё дозволено, — размышляя о причинах решений баронов, невольно произнёс ибн Ла-Ахад вслух фразу, которую тоже частенько повторял и себе, и тем его братьям, кто не понимал значения ещё одного Кредо братства.

Законы, в том числе Кредо, пишет не бог, а люди, правители. И если у них недостаточно здравомыслия для того, чтоб избежать ошибок, последствия которых можно предвидеть — незачем и даже глупо им подчиняться. И в этом не существовало единой для всех истины — у каждого она была своя. Каждый за себя сам отвечал перед здравомыслием, совестью, богом или же народом, а может, и перед историей. Это и означало вседозволенность, но в рамках благоразумия и совести, а не чужих законов и предписаний, зачастую продиктованных себялюбием.

Альтаир понимал, что он, повелитель ассассинов, как и сказал Малик, должный направлять братство, отвечал за его судьбу, но и за исход войны с извечными врагами — тамплиерами, и, может, всего в маленьком отрезке времени, на маленьком клочке земли, но и за историю. И в этом он не мог позволить себе тех ошибок, что совершили последний Король Иерусалимский, ставший посмешищем всего мусульманского мира, или проклинаемый, нарекаемый шайтаном, Альмуалим, наставник, предавший братьев и погубивший многих из них.

Мир менялся, и должен был измениться ещё сильнее. И чтобы сохранить себя, стоило признать, ордену необходимо было адаптироваться к новым условиям. Они больше не могли ограничиваться тем, что забирали подававших надежды сирот из разрушенных войнами городов, воспитывая в традициях потомственных братьев ордена. Они больше не могли существовать на подати сочувствовавших, чтоб обеспечивать все нужды.

Быть может, стоило начать брать заказы у богатых горожан на кражи, убийства, добычу информации?

Быть может, стоило начать принимать в орден не только детей, но и тех, кто жизнью ордену был обязан или же готов был сражаться за… Не истину, нет, но за свободу воли, которую так отчаянно мечтали отобрать и тамплиеры, и прочие правители?

И отказаться от белых одежд в пользу менее приметных, тех, что носили горожане. Потому что, чем сливаться с толпой, эффективнее быть её частью. Ведь, если у тамплиеров свои люди были везде — торговцы, целители, монахи, правители, кузнецы, работорговцы — то и у ассассинов они должны быть.

Стоило так же отправить верных братьев, а может, отправиться и самому, на северные земли крестоносцев, создать там бюро, найти новых братьев, чтоб останавливать врагов и там…

Ибн Ла-Ахад знал, что нужно делать и что должен делать. И не только Яблоко открыло ему знание, но и опыт. Только времени было мало — жизнь… она столь скоротечна, а сделать предстояло много, очень много.

— Альтаир, почему ты завёл этот разговор?.. — с не очень свойственной ему прямотой спросил Малик, вырывая из мыслей и напоминая о себе.

— Сомнения, мой друг, сомнения всему виной, — со вздохом ответил ибн Ла-Ахад, напрягая запястье, чтоб сработал скрытый клинок — острый, разил без промаха. Глядя на сталь, он и спросил больше риторически, у мира, вселенной, судьбы, может, даже у какого-нибудь бога — время аср подходило к концу, и когда ещё было обращаться к всевышнему, если не сейчас? — Моя ли судьба стать тем камушком, что сдвинет лавину, или же я снова возомнил о себе и своём долге, и самонадеянно, как раньше, беру на себя слишком многое?

— Каждый из нас, принимая решения, двигает повозку истории. Шаг за шагом и день за днём, — вместо бога ответил Аль-Саиф после некоторого молчания. В голосе его звучала грусть. — И у каждого в этой повозке своё предназначение, своя роль. На твою долю, брат, выпало великое предназначение. И тебе решать, принять ли его и везти этот када

 гордо, как и полагается воину, или же отринуть. — Малик говорил серьёзно, но тут внезапно снова скорчил насмешку на лице: — Неужели великий Альтаир струсил?

— Может, и так, — снова удивляя, не стал спорить Альтаир. — Яблоко воздействует на разум и на волю. Иногда мне кажется, что оно сводит меня с ума, показывая будущее человечества, но и его прошлое.

— Альмуалим говорил: «Кто умножает познания, умножает скорбь», — вздохнул Малик отчасти раздражённо. — Я говорил, не стоит использовать технологию, о которой мы не знаем ничего, слишком часто. Возможно, отчасти во мне снова взыграла зависть от того, что яблоко открывается не всем, и тебя, не меня, оно выбрало, — признал он, склоняя голову к плечу и усмехаясь. — И всё же, уверен, только тебе хватит мудрости быть его хранителем. Только…

— Неужели сам Малик Аль-Саиф беспокоится обо мне? — перебивая, ухмыльнулся Альтаир, весело сощурившись.

— Ты повелитель ордена, и от здравости твоего рассудка… — наигранно серьёзно с важным видом напомнил Малик, не отрицая: он частенько находил повелителя даже без сознания после того, как тот использовал частицу Эдема, и, конечно, это не могло не волновать.

Ибн Ла-Ахад усмехнулся, опуская голову низко, почти к самому поднятому колену, и тем самым скрывая от Аль-Саифа лицо и улыбку.

А ветер усиливался, будто бы наступая вместе с сумерками и разгоняя пыльной прохладой душные клубы тлевшего бахура — благовоний, пропитавших, казалось, каждый камень ненавистного города не хуже, чем кровь. Порывы, вызванные движением воздушных масс, уже бросали в лицо песок даже на крыши, и люди внизу, словно заметив приближавшуюся бурю, а не из-за стремительно темневшего города, торопливо покидали улицы: прятали товар торговцы, закрывая лавки, искали щели, куда можно забиться, нищие, и даже собаки уже не гавкали, не реагируя на чужаков. Становилось тише так, что даже было слышно журчание воды в сальсабилях

 в маленьких внутренних двориках богатых домов, сквозь машрабия

 которых уже было видно зажжённые масляные лампы.

— Будущее похоже на песчаную бурю — оно снесёт всех, кто не будет к нему готов, и развеет прах, как ветер развеивает барханы пустынь, — выдохнул Альтаир внезапно пришедшее на ум сравнение.

— Мы сделаем всё, чтобы быть к нему готовыми, Альтаир, — уверил Малик, обеспокоенно глядя в сторону бури — туда же, куда смотрел повелитель. — Но есть вещи, которые нам не подвластны. Им мы можем только покориться. И то, что Частица Эдема в твоих руках — хорошее тому подтверждение и урок нам всем. И кто, если не ты, сможет направить нас? — спросил он риторически, но в ответе не нуждался: они оба хорошо знали этот ответ, а это означало, что сомнения ибн Ла-Ахада действительно были пустыми. — Идём, стоит вернуться в бюро, — поднялся на ноги Малик, тоже заторопившись, но не столь потому, что приближалась пыльная буря, сколь из-за темноты, в которой пробираться по крышам ему без руки было и сложнее, и опаснее.

Альтаир прикрыл глаза на миг, но последовал за Аль-Саифом.

Позже, лёжа на мягких суффа

 и под звон воды в сальсабиле слушая завывание ветра, снедаемый тревожными мыслями, он думал о том, что Малик был прав: будущее было сокрыто, и всё, что они могли — это толкать свой када, делая то, что должны. А его када — забота об ордене и его будущем. Сарацины называли это словом «мактуб» — предназначением свыше, судьбой. И кто он такой, чтобы сомневаться?

Пыльная буря накрывала песками проклятый пролитой за него кровью священный Иерусалим. Альтаир ибн Ла-Ахад, повелитель ордена ассассинов, решился.

Источник: [https://ficbook.net/readfic/019447ed-c35f-7f0e-81ea-c0afc7a21011]*
*Запрещенная на территории РФ организация

...золотыми песками прокляты

Assassin's Creed

Фанфики

Джен

Другие страны

Символизм

Смысл жизни

Философия

Религиозные темы и мотивы

Рыцари

Секта

Альтаир ненавидит Иерусалим, неустанно пожирающий всех, кто вступает на его пески. Когда на город надвигается пыльная буря, он думает, что так выглядит будущее, которому противостоит орден.

Святы от пролитой крови

Содержание

...золотыми песками прокляты

Комментарии (0)