– Раф... А я нашёл твой листик... – Микеланджело сидел, смотря куда-то вдаль, облокотившись о панцирь брата.

– Какой ещё листик? – мутант ответил с заминкой, сначала в ступоре потупив взгляд, но после чуть поворачивая голову в сторону брата.

–Ну... Ты знаешь... Твой листик. В котором ты писал о... Обо всём... что было в последнее время, – таким же безразличным тоном ответил младший.

Рафаэль молчал, в неком замешательстве смотря перед собой. Майки всё так же всматривался в какое-то пятно на ржавой трубе. Они пришли в эту часть коллектора, потому что так захотел он. Ему это было нужно. И его желание сейчас было в приоритете.

– Могу я попросить? – после небольшой паузы спросил Микеланджело, чуть поджимая губы, больше всего сейчас боясь отказа.

– Конечно... – шёпотом ему ответил старший.

Что угодно. Для тебя. Что захочешь.

– Пожалуйста... Не делай этого. Ничего из этого. И не позволь остальным. В этом же никто не виноват. Пусть все, в таком случае, останутся без такого... “наказания“.

Микки говорил медленно, тихо... Он никуда не торопится. Уже торопиться некуда. Он ждал ответа.

Рафаэль замер. Как?... Его младший брат очень сострадателен ко всем. Очень яркий. Как солнце, светит без выбора куда бросить свой луч, он улыбается всем и каждому, освещая самые мрачные времена. Но сейчас... Солнце гаснет. Звезда может потухнуть. Микки может погаснуть. Однако...

Как он может говорить, что никто не виноват, даже сейчас? Сейчас, когда стало известно, о...

Рафаэль молчал. Он весь напрягся, хоть внешне оставался спокоен. Он не может ответить так сразу. Ему сложно согласиться на это. Он не знает, что сделает, когда 

 случится. Он не знает, что сделают остальные. Ему страшно. Страшно каждому. Кроме Микки. Он не боится, он уже смирился со всем.

Рафаэль считает, что виноват. Что виноваты все. Каждый из их семьи. Почему никто не заметил раньше? Было столько признаков. Столько звоночков. Столько, чуть ли не кричащих красным, предупреждений в голове. Все виноваты. Все видели. Все заметили. Никто не обратил внимание. А когда это стало слишком явно... Было поздно. Слишком поздно.

А наказание последует. Будет жестоким, медленным, мучительным и душераздирающим. Пустота останется навсегда. Никто не заполнит пропуск. Наказание получит каждый. Все получат по заслугам. Все будут страдать. Наказание не всегда что-то ощутимо физическое... Не всегда то, что можно потрогать или увидеть. Внутри всё будет полыхать ярким огнём, подливаемым бензином из слёз. Будет резать сердце остриём лезвий из брошенных когда-то слов. Будет отравлять душу ядовитой атмосферой, что когда-то не смогли развеять. Будет каждый божий день напоминать об ошибке.

Некоторые ошибки лучше не прощать.

Некоторые ошибки не прощают.

Некоторые ошибки он не простит другим.

Но эту ошибку, он прежде всего не простит самому себе.

Спокойный день. Обычный, ничем не примечательный. На поверхности разбивались об асфальт капли лёгкого дождика, когда под землёй, в одной из заброшенных станций метро, обустроенных под жилище, он разбивался внутри.

Он задыхался. Ему больно. Ему страшно.

Это началось пол года назад. Может больше. Медленно. Легко. Невесомо. Лёгкое головокружение. Не страшно. Можно не обратить внимание.

Дальше - больше. Голова была, по ощущениям, расколота. Тело с каждым днём становилось чужим. Ловкость покидала, как и энергия, и силы.

Запахи стали еле ощутимыми.

–Парни, попробуйте! Я сделал это специально для вас, любимых! Лучшее печенье от лучшего шеф-повара! – яркая улыбка была на тот момент единственной неизменной деталью. Но он сам не пробовал, веря на слово другим, о том, что вышло вкусно. Он знал. Верил. Но не хотел разочаровываться.

Вкус давно не ощущался и потому удовольствие от еды стало минимальным. Просто, чтобы живот не сводило болезненными спазмами.

Тошнота была чем-то ужасным. Его начало мутить, как только он смотрел на еду. Как только совершал слишком резкие движения. Ужасный ком застревал в горле, казалось, уже стал привычным. Но каждый раз покидая додзё в спешке, кинув напоследок что-то в духе «

Простите, мастер! Я сейчас буду

», он только и мог, что склониться над чашей унитаза, сидя на холодном полу ещё подолгу, ведь ноги уже не держали слишком обессиленное тело. Непонимающие братья и отец лишь смотрели вслед. Когда он возвращался через минут десять или больше, выглядя бледнее обычного, и чуть с опухшими глазами, все переглядывались, но продолжали тренировку.

Приступы удушья были чем-то... Необычным. Определённо. Так он и сказал своему умному братцу, что однажды не выдержал и, попросив разрешения у учителя, а после и прощения, вывел его из додзё, чуть ли не болезненно сдавив руку, оставляя слегка потемневшие следы от зажима. Донни спрашивал его об этом, когда очередной приступ резкой нехватки кислорода был замаскирован под сильный кашель. Этот резкий кашель продолжался уже почти три недели, когда владельцу шеста бо это надоело и он решил узнать, что же это творится.

“, на вопрос о том, как он ощущает себя при кашле и вообще, его не устроил. Однако, клятвенно заверив, что на кашле всё заканчивается не начавшись, он всё же покидает лабораторию, не желая беспокоить брата, надеясь, что всё пройдёт само.

Нехватка воздуха сменилась тем, что он перестал полностью усваиваться. Он дышал. Но лёгкие отказывались принимать необходимый для жизни кислород. Это больно. Это неприятно. От нехватки кислорода слабые головокружения сменялись резкой потерей координации в пространстве, из-за чего он натыкался на углы, стоя на месте, спотыкался о свои же ноги, или о кого-то из братьев, ведь казалось, что секунды назад их не было даже близко.

Отговариваясь тем, что не выспался, прошло ещё пол месяца. А затем были обмороки от кислородного голодания. В первый раз это произошло на тренировке. Воздуха мало, когда он просто лежит на кровати, а вовремя тренировки его, фактически, нет. Лео поймал его, когда он резко начал падать, и сильно растерялся, когда с трудом уловил его слабое дыхание.

Это было последней каплей. Было трудно заставлять его есть. Было трудно заставлять его объяснить, что с ним происходит. Но сейчас они узнают сами. Донни в срочном темпе осматривал его, пытаясь понять, что с ним. Пытаясь привести в чувства. Наконец, отследив закономерность в прерывистых вдохах и незаметных выдохах, подсоединил к нему аппарат искусственной вентиляции лёгких, что так удачно когда-то был им найден на свалке, подле больницы, и полностью отремонтирован.

Но было поздно. Он пришёл в себя, да. К этому времени Донателло уже провёл все экспертизы и результат ему не нравился. Никому не нравился. Это человеческая болезнь, но, честно, он даже не вслушивался, когда ему объясняли про неё. Всё, что он понял, что это не лечится. И то, что из-за того, что они мутанты, у этой болезни осложнения. В подобной форме.

Было поздно что-то делать тогда, когда судьба всё уже сделала за тебя. После краткого разговора с братьями, содержание которого он даже не запомнил, он снова погрузился в темноту. Проснулся лишь к вечеру и чувствовал себя лучше. Самую малость. Организм был очень благодарен такому подарку, как порция кислорода без усилий, после двух месяцев усиленной борьбы, пытаясь усвоить хоть малость. В лаборатории было темно, но тусклый свет от открытой двери оставлял свою полоску прямо до старенькой кушетки, на которой он лежал.

Почувствовав такую приятную перемену, ему показалось, что всё вдруг прошло или в процессе. Но, встав с кушетки, он снова ощутил тошноту. И всё же, проглотив неприятное ощущение, он сцепил с себя прибор и через лёгкую пелену гула в ушах, на шатающихся ногах, поплёлся к кухне, вспомнив, что не успел приготовить что-либо на сегодня. Привычные действия, нарезка овощей, напевание лёгкой придирчивой мелодии. Тихий шорох за спиной, а после обеспокоенный голос.

–Что ты делаешь? Ты не должен сейчас шнырять по дому в таком состоянии. Пойдём, я провожу, тебе нужно лежать. Не стоило оставлять тебя, так и знал... Даже маску сам снял, чёрт, идём, – Донни мягко взял за локоть и повёл в сторону лаборатории раньше, чем он успел возразить. Тон брата был слишком глух и пуст, при этом очень... Печален. Он решил не отвечать, и поплёлся вслед за гением

Кислородная маска снова на нём, брат рядом. Донни снова говорит, что ему нельзя вставать. Что ужин он доготовит сам. Что двое других братьев сейчас на патруле, а он остался приглядывать за ним, но отлучился, а по возвращению обнаружил его не на месте, а на кухне, снова что-то делающего. Делающего не для себя... Для остальных. Донни давно заметил. Он не ест. Он готовит, но отказывается. Если и ест, то после можно уловить звуки в уборной, а затем заметить мокрое от умывания лицо, чуть припухшие губы и слегка покрасневшие глаза, от лопнувших капилляров.

Ему нужно спать. Спать именно сейчас, будто у него не будет целой вечности, что бы выспаться потом.

Донни сидел тогда с ним, говоря в полуголос что-то о том, что они должны были заметить раньше. Что должны были догадаться. Кажется, просил прощения. Он ему вроде отвечал, что прощения просят тогда, когда виноваты или хотят быть прощёными. Но Донни не виноват, и он не хочет быть прощён. Это видно. Он не хочет быть прощён, ведь считает, что не заслуживает прощения.

Чушь. Все заслуживают прощения.

Но ни один из троих братьев не думает о том, что кто-то из них должен быть прощён, после того как своим безразличием довели одного из них до такого состояния.

Если бы они заметили раньше, может всё было бы по-другому. Донателло уверен, он бы мог что-то сделать. 

Проходит около месяца. Вскоре кислородная маска стала как единая часть с ним. Без неё стало невозможно. Аппарат установили в его комнату, чтобы ему не было так тоскливо в лаборатории, ведь в своей комнате уютней. Но ему это не особо помогло. Ему всё ещё неудобно. Ему неудобна такая резкая забота братьев. Такая внезапная смиренность отца. Такое неожиданное ограничение действий. Он пока ещё может ходить. Пока может делать что-то. Но ему не дают «делать что-то», как раньше. Готовка теперь вся на Лео, иногда на Доне, и он даже не представляет, как это варево на вкус. Он получает нужные ему витамины и пищу в целом через катетер на предплечье. Если бы он ел как обычно, то его бы вырвало. Если бы не вырвало, то он бы начал задыхаться, без маски. Он даже не может сходить в туалет без того, чтобы за ним не проследили. Спасибо, что хотя бы ждут за дверью. Но ему что-то подсказывает, что и это ненадолго. Ему кажется, что скоро его тело перестанет ему подчиняться и будет парализовано. Или что-то в этом духе.

Он не хочет видеть их грустных взглядов. Поэтому улыбается, чуть приподнимает маску и шутит на разные темы, когда видит печальный взгляд кого-то из братьев, устремлённый в никуда.

Они не покажут при нём слёзы. Нет. Ни-за-что. Потом, в своих комнатах, да. Но смотря на своего истощённого брата - нет.

Донателло пытается разработать какое-то лекарство... Хотя бы сгладить симптомы. Хотя бы уменьшить боль. Дон создаёт переносной ИВЛ

. И наблюдает, как его брат впервые, за последние пару месяцев выходит из своей комнаты просто прогуляться по логову, а не выйти на пару минут в туалет под присмотром.

Он пытается что-то приготовить. Руки трясутся. В голове всплывают старые рецепты, перебиваемые лишь частыми расплывчатыми цветными кругами в кромешной тьме от долгого нахождения в вертикальном положении. В тот вечер они ужинали вместе. Он сидел рядом, с катетером в руке и капельницей подле, наблюдая счастливой улыбкой за тем, как его братья едят овощную запеканку, приготовленную с любовью для них.

Так прошло лишь пару дней и он находит скомканный листок. Он был заброшен, смят возле дивана. В почерке он узнаёт одного из братьев. Там он говорит о всей ситуации. О том, что переживает. О том, что ему невозможно больно смотреть на своего брата таким слабым... Никто не осмелится сказать “умирающим“, упрямо продолжая говорить “больной“. Ведь больного можно вылечить. Больной может быть здоровым. У больного есть надежда. Он писал о том, что Леонардо посоветовал расписать все мысли. Что они, конечно, делятся друг с другом переживаниями, чтобы окончательно не сойти с ума и поддерживают Донателло, что совсем потерял сон из-за этой тупой болезни, пытаясь найти лекарство. Но ведь этого мало. Проблемы не исчезнут, когда о них скажут. Поэтому он пишет. Чтобы выкинуть и забыть часть переживаний. Решить он их не сможет, но попытается забыть, продолжив вести себя как обычно, чтобы братьям не было ещё хуже, видя каждый день одни хмурые лица, с уже скорбной атмосферой разгуливающие по дому.

Там так же написано, что он понятия не имеет, что будет делать «после». Под «после» можно понять многое, но он говорит про конкретный момент, который ещё не настал, но может, в скором времени. Которого все боятся, и не хотят ждать, но все понимают, к чему идёт. В листочке расписано так же и то, что когда настанет это «после», то, вероятно, он уйдёт вслед за братом. Он предполагает, что будут делать остальные. Не отрицает вариант, что они поступят также.

От прочтения остаётся неприятный осадок. Слёзы жгут щёки и щиплют раздражённое место от трубок, уходящих в ноздри. Он точно об этом поговорит. Он не оставит это так. Он не хочет, чтобы его братья шли вслед за ним. Это неправильно. И он не хочет думать, что это неизбежно.

Во всём письме знаки препинания выражены слишком ярко. Жирные точки, слегка размазаны неаккуратной рукой, исписавшей этот лист. Однако, последней точки нет. Сообщение не дописано. Он точно хотел там написать что-то ещё...

В то время, когда надежда полностью покинула их дом, все стараются побольше времени побыть с ним. Угодить. Сделать всё, чего тот пожелает. Донни делает прогноз в пару недель, отчего сердце разрывается у всех. И каждый готов даже луну с неба достать, если он того захочет, лишь бы увидеть эту улыбку вновь и надеяться, что увидят её не в последний раз. А тот ничего и не требует. Лишь иногда слабым голосом просит прочитать ему что-нибудь, когда сил слушать эту тишину и тяжёлые вздохи братьев не остаётся, или когда очередной кошмар не оставляет в покое даже сейчас.

Потому, когда он просит брата прогуляться с ним по старому коллектору, тот соглашается, помогая переключить систему ИВЛ и помогая идти ему, всю дорогу поддерживая под локтём одной рукой, второй держа чемоданчик с самим аппаратом, помогающим его брату дышать.

– А, и ещё кое-что. Если это не слишком. Можно? – в просящем тоне спрашивает младший поворачивая голову. У него есть ещё просьба. Просто, для спокойствия души. Просто, для умиротворения. Просто, что бы избавится от навязчивой мысли...

– Никогда не будет “слишком“... Можно...– Рафаэль поворачивается уже полностью, приобнимая брата под руками, что бы он мог прислониться к его пластрону. Чтобы он ни попросил... Что угодно.

– Листик, – совершенно спокойно ответил младший, наконец разворачиваясь тоже. Он вынимает листок из пояса, и из дополнительного кармашка в чемоданчике достаёт ручку. Когда брат на него удивлённо смотрит, поясняет. – Ты не закончил. Точки нет. Ты хотел написать что-то ещё, и мне не хочется даже думать, что именно. Поэтому, допиши... Допиши то, что никто из вас не будет этого делать. Никто из вас. Лучше напиши, что... Что когда это “после“ настанет, ты научишься готовить кексы.

– ... Кексы? – поражённо переспрашивает Рафаэль. Он слушает тихий, размеренный голос брата и поражается. Его спокойствию... Некому смирению. Конечно, он тоже боится. Конечно, ему тоже грустно. Но... Он этого не покажет им. Как и остальные ему. Все продолжат играть в красивую добрую сказку, чтобы после убедиться, что не у всех сказок хороший конец. Что хорошие персонажи, самые светлые и самые яркие... Всегда умирают первыми. Время дарит моменты, но отнимает жизнь. Жизнь даёт время, но не напоминает о смерти. Смерть приходит тогда, когда сказка кончается и идёт послесловие.

– Агась... Кексы... Я помню, что они вкусные... Особенно с клубникой... Или с шоколадной крошкой, – «

» эхом проносится в голове Рафа. Конечно, он ведь давно уже забыл, что это такое - ощущать вкус. На лице младшего расплывается лёгкая ухмылка и в мечтаний прикрываются глаза. Он передаёт листик в руки брату и продолжает. – И что Донни наконец выспится... Мне его так жаль... Сколько часов сна он уже потратил на такое бесполезное занятие? – саеносец хотел возразить, что это не бесполезно. Что надежда хоть и угасла, но её отголосок остался в каждом из них, и пока она бесследно не исчезнет, каждый будет цепляться за неё. Но ему не дают, перебивая возмущённый вдох, продолжая монолог. – И что Лео снова пересмотрит весь свой мультик, и будет забавно порадовать капитана Раяна, а ты и Донни будете подкалывать его за это. Но не забудь, что в такой момент скажешь ему, что он всё равно отличный лидер и очень похож на своего кумира, – Рафаль смотрел на своего младшего брата, что уже практически лежал на нём. Сил удерживаться в ровном положении сидя почти не осталось.– И ещё, что Мастер Сплинтер в этом “после“ будет больше улыбаться. И что даже пощадит вас и отменит хотя бы одну тренировку... Да. Давай, записывай, чего ты так смотришь?

Будто под гипнозом, он послушался брата и начал записывать всё, что тот ему говорил. Не упуская ни детальки.

– И точку не забудь! В этот раз, что бы она была не такая грубая, как раньше, а красивая... Завершающая, – красивая точка... Да, только он может выдумать что-то такое. Однако Раф старается. Вырисовывает самую красивую точку, на которую только способен. И когда брат смотрит, что тот написал, он забирает ручку и треморными руками чиркает внизу страницы кривой смайлик, как напоминание о том, что он всё прочитал, всё запомнил и взял на заметку. – Теперь это обещание. В письменном виде. И его нельзя нарушить. Вот, считай, моя подпись есть.

Улыбка не слезала с лица и заразительно передалась на старшего брата. Он оставил рядом и свою подпись, возле импровизированной младшего. Он знает, что сейчас тот не сможет нарисовать или написать ничего больше. Потому что руки слабы. Потому что дрожь в них не унимается ни на секунду. Потому что малые силы, что остались от, почти двухчасовой, прогулки по канализации уже иссякли.

– Ладно, малой... Нам пора возвращаться, а то наша добрая “мама - Лео“ тревогу бить начнёт, – усмехнувшись, саеносец начал вставать и помогать брату, однако тот остановил его, когда он начал идти в сторону логова.

– Подожди... Это ведь последняя точка, правда? Ты не добавишь в тот листик больше ничего. И ничего подобного больше не напишешь... Правда? – смотря в потухшие, серые глаза выцветшего неба, он не может ответить ничего кроме:

– Правда... – и улыбнувшись самой искренней улыбкой, на которую был способен, он, придерживая брата, поплёлся по туннелям в нужном направлении.

Ровный писк прибора монотонно оповещает, что его пользователю он больше не к чему.

В последнее время в логове настолько тихо, что слышно было даже этот звук. Его боялись услышать все. И потому, когда из комнаты одного из них донеслось звучание ровной линии, все поспешили туда.

Донателло лихорадочно проверял все показатели на приборах. Пытался ввести какое-то лекарство трясущимися руками в вену. Быстро стирал влагу с глаз, из-за которой всё вокруг плыло и невозможно было разглядеть ничего кроме очертаний. Делал ему массаж сердца. Переподключал аппараты. 

Пытался реанимировать труп

Леонардо подошёл к владельцу шеста бо и, взяв его за плечи, встряхнул. Уже поздно. Уже ничего не сделаешь. Он это понимал. Но не мог позволить себе слабость перед братьями. Перед командой... Да какой он лидер, раз даже не заметил ужасное самочувствие своего подопечного на начальных симптомах, когда всё было поправимо?! Он был в ответе за них. Они должны были идти за ним и безоговорочно доверять. Вот и доверились. Самобичевание это сомнительное занятие, и им Лео обьязательно займётся позже, но пока нужно держать себя в руках и успокоить оставшихся братьев, пока их не стало ещё меньше.

Рафаэль стоял в дверном проёме, и был готов свалиться на колени и молить о жизни его младшего брата. Но увидев то отчаянье в глазах Донни, ту смиренную грусть в глазах Лео... Это равномерное беспрерывное пищание действует на нервы... Как только Донателло прекратил попытки оказания медицинской помощи и свалился рядом с кроватью не сдерживая всхлипы, Раф понял, что это конец. Что это самое дно, на которое они опускались медленно, и в конечном итоге рухнули к чертям, когда тросы, что спускали их, просто оборвались. Он подошёл ближе и одним рывком вырвал вилку с проводом из розетки, заставляя замолчать этот противный звук. Этот аппарат больше тут не нужен. Теперь гробовая тишина оказалась громче этого треклятого писка. И теперь эта же самая тишина станет новой хозяйкой этой самой комнаты. Это помещение больше никому не принадлежит. Как и эти фигурки на полках и комиксы, покрытые пылью, ведь их так давно не брали в руки.

Микеланджело... Его глаза были закрыты. Рот полуоткрыт и больше не выпускал очередного порыва воздуха, заставляя прозрачный пластик на маске запотеть от пара. Кожа была ужасно холодной. На выступавших венах больше нельзя было уловить хотя бы слабый пульс. Это явно конец. Окончательное и бесповоротное завершение. Он боролся с этой болезнью больше полугода. А прогрессировала она в нём явно больше двух лет. Однако, не все бои могут быть выиграны. Поражение всегда настигает одну из сторон, в той или иной степени. И в бою с самой Смертью, один на один, ещё мало кто выигрывал.

Если чудеса случаются только с теми, кто в них верит, то объясните, почему сейчас не было волшебного исцеления? Сейчас 

 в этой комнате готовы поверить в любую чушь, лишь бы дорогой им брат вновь начал дышать. Чтобы его сердце вновь начало биться в грудной клетке, с новой силой. Так почему его глаза до сих пор закрыты? Почему его руки начинают кочинеть и прижиматься ближе к телу, по инерции? Почему, чёрт возьми, он 

Да. Его не хотели воспринимать как умирающего. Но Жизнь поставила их перед фактом, забрав время, что подарила. Время всегда знало, что Жизнь грешна. Жизнь никогда не отрицала, что все её дары она забирает обратно. А Смерть никогда не вмешивалась, пока не прийдёт её час. Для Смерти нет выгоды в исполнении своей работы. Это просто чёртова игра, в которую играют все, хотят они того или нет.

И одна уставшая черепашка в выцветшей бандане, цвета яркого оранжевого заката, выбыла

Ссылка на исходную публикацию - https://ficbook.net/readfic/13657776

Часть 1

_oshi_2

Щястье это от слова щяс

Рафаэль молчал. Он весь напрягся, хоть внешне оставался спокоен. Он не может ответить так сразу. Ему сложно согласиться на это. Он не знает, что сделает, когда ЭТО случится. Он не знает, что сделают остальные. Ему страшно. Страшно каждому. Кроме Микки. Он не боится, он уже смирился со всем.

Черепашки-ниндзя

Леонардо

Рафаэль

Донателло

Микеланджело

Точка

ru-tochka-oshi-2-beta-shchyaste-eto-ot-slova-shchyas

Точка

Рекомендуем к прочтению

Комментарии (0)