Резкая, странная. То притягивала, то отталкивала. Как кошка, не решившая еще, ласки она пришла просить или вонзить коготки в протянутую руку, — да и кто сказал, что одно исключает другое.

Со стороны ее поведение, наверняка, выглядело именно так. Впрочем, и ощущалось… Она начала всерьез подозревать у себя биполярное расстройство. Это тревожило, но и веселило — до истерических смешков.

Ну, вот у нас и стало еще больше общего, Калеб. Ты по щелчку пальцев переходишь от режима «мой самый близкий человек» до «полковник — сейчас мы будем вас пытать», а я… И от обоих одни черти разберутся, чего ожидать

Своими выходками она причиняла ему боль. Но иначе не могла.

Ей было страшно, когда холод родных — чужих глаз препарировал, оплетал цепями, затягивал удавку вокруг шеи. Полковника она не знала: он чужой, пугающий, стальной. И она отбивалась, щерилась, обжигала ядом слов. Рвалась из пут. Пыталась вздохнуть.

Ей было больно. Больно так, что душу выворачивало наизнанку. Калеб был изранен, измучен, уязвим, но отказывался от своей слабости, скрывал. А ей хотелось кричать, хотелось спалить весь проклятый мир и сгореть вместе с ним. Дотла.

Ей было сладко-горько. Он все еще ее Калеб. И что бы она ни говорила, что бы ни думала в моменте, она знала это точно. Он пах домом. Он пах надеждой. Он не причинил бы ей зло.

Прильнуть бы к нему всем телом. Исцеловать нежно-нежно покрытое веснушками лицо. Прижать его — не его руку к своей груди и заставить почувствовать ею — механической, неживой — суматошное биение живого, горячего сердца. Не отпускать, пока этого не произойдет. Даже если на это потребуется вечность. Но она глушила в себе этот порыв, сама не способная объяснить, почему. Вновь и вновь.

Она стояла в дверном проеме, судорожно сжимая жестянку с леденцами — странный подарок на день рождения самого близкого человека; хотя не подарок даже, лишь предлог вновь его увидеть. И силилась разобраться в самой себе: решится она предложить Калебу нечто гораздо большее или, как и всегда, просто сбежит. Склонялась ко второму варианту, но…

Смотрела, как Калеб сидел на диване в полумраке комнаты и вертел что-то в руке — она уверена, это был кулон. Выражение лица разобрать не удавалось, но вся поза выдавала в нем печаль.

Ты такой… Из-за того, что этот день кончается? Знал бы ты, как мне плохо от одной мысли, что… Вот бы не отдавать тебя им всем, миру

Протянула конфеты, проговорила нечто, совершенно отличное от того, что собиралась. Что уже давно должна была сказать. Всмотрелась в магические глаза напротив  и окончательно стушевалась.

Сбежать ей не дала крепкая, но нежная хватка на запястье.

— Раньше ты всегда смотрела, как я открываю твои подарки.

Укол вины. Ей нечего ответить.

— Полночь еще не наступила. Не уходи, пока не закончится мой день рождения, — голос полон тоски, что он даже не пытался скрыть.

Она была дерзкой на словах: в бросаемых обвинениях, в попытках защититься, уберечь то, что дорого. Она была дерзкой в своих фантазиях: подходила с соблазнительной улыбкой к Калебу, грациозно и без лишних слов вставала перед ним на колени, зубами расстегивала молнию на брюках — она видела это в кино и думала, что сможет повторить.

На деле же сейчас — пугливая, неопытная, неуверенная…

Глубокий вздох. Как перед прыжком в воду.

Замершая на кончиках пальцев нервная дрожь. Как от озноба.

Она плавно опустилась Калебу на колени.

Сама подцепила из коробки конфету, поднесла к его рту.

Теплое дыхание, показавшееся обжигающим.

— Лимонный вкус. Всегда, когда ты выбирала для меня конфету, она оказывалась самой кислой в пачке. И вот вновь.

Коснулась пальцем его губ. Практически невесомо.

Нет, не показалось: он действительно горел.

— Тогда отдай конфету мне, раз она тебе не нравится, — делано фыркнула и подумала: «

Калеб перехватил ее руку.

Нежные, осторожные поцелуи на губах, щеках, шее, постепенно становившиеся все более и более голодными, страстными.

На грани нежности и отчаянного желания.

Хоть опыта у нее и не было, на удивление легко удалось отключить разум, доверившись телу, инстинктам. Она прикусила нижнюю губу Калеба, чуть оттянула ее, и тут же зализала укус. Царапнула ногтями шею. Услышала едва ли не рык в ответ — звук, что так не вязался с привычным ей Калебом. Звук, что завязался тугим узлом внизу живота.

И они оба оказались на полу.

Упала жестяная коробочка, рассыпались, покатились леденцы.

Момент между тем, как они лежали, обнимаясь, ласкаясь, касаясь друг друга сквозь одежду, и тем, как она оказалась под Калебом — абсолютно обнаженной, запомнился смутно. Также как и не запомнилось, когда он успел подстелить ей под спину пледы с дивана. Ей бы умилиться заботе, но от внезапно — словно ледяной водой окатило — пришедшего осознания происходившего нахлынуло смущение, захотелось прикрыться, спрятаться.

Калеб почувствовал перемену и тут же замер, всмотрелся в ее лицо. Поймал взгляд.

— Нам нечего стыдиться. Ты... Ты самая прекрасная, самая желанная для меня. Но если ты передумала... Скажи мне остановиться, и я остановлюсь.

Все, ей больше не хотелось прикрыться, ей хотелось стукнуть его, что она и осуществила: с силой ударила пяткой по ягодицам.

— Буду считать это призывом продолжать.

», —  подумала, но не произнесла.

Когда Калеб согнул и раздвинул ей ноги, поцеловал колено, а следом — внутреннюю сторону бедра, она почти застонала, но успела сдержаться. Когда он коснулся ее пальцами, растер уже проступившую смазку, а потом провел языком — не успела.

А он повторил это снова. И снова. И снова.

Она бы подалась бедрами наверх, но Калеб держал крепко, не давая самовольничать, разве что самую малость: ее рука инстинктивно опустилась на его затылок, сжалась в волосах, пока он продолжал жадные ласки.

Ей бы вспомнить, как дышать...

Звуки слишком влажные, слишком громкие, развратные до желания закрыть уши, перестать стонать. Но получилось лишь закусить костяшку пальца.

Калеб на секунду оторвался, поднял абсолютно черный  взгляд.

— Стены здесь толстые, нет необходимости сдерживаться. Да даже если и услышат — плевать.

И крепче сжал ее бедра.

Ей казалось: еще немного и она умрет — не то от перевозбуждения, что так и не находило выхода, не то от того, что бешено колотившееся сердце пробьет грудную клетку. Где-то по краю сознания скользнула мысль, что о втором исходе Зейн ее предупреждал, а следом — что смерть во время секса — не худшая смерть.

А потом она почувствовала давление пальцев, проникающих внутрь; раздавшийся отчаянный скулеж не мог принадлежать ей, не мог…

Ощущения распаляли, но были непривычными, странными. А от мысли о чем-то большем, чем пальцы, она внутренне содрогнулась: страх и иррациональная, вытягивающая жилы жажда, в которой первый растворился чересчур быстро.

Она прогнулась, запрокинула голову.

Дрожала, елозила, словно стремясь насадиться самостоятельно.

«Еще, еще, еще», — билась в голове мысль. И, кажется, она все же ее озвучила, потому что ощутила, как Калеб усмехнулся и прошептал ей в бедро что-то о грехах и жадности — за гулом крови в ушах она не разобрала.

Она горела и сгорала, стонала от силы желания, тянулась, тянулась к единственному человеку, кто сейчас имел значение. Кто всегда имел значение.

Калеб не останавливался, пока ее не сотрясло острым удовольствием. Он помог ей пережить это, невесомо поглаживая низ живота. Потом лег рядом, притянул к себе, дал возможность перевести дух — пусть и совсем немного — и вновь увлек в поцелуй. Он и так был слишком терпелив.

Она опустила руку ему на бедро, сжала член сквозь плотную ткань брюк, огладила. Понимание, насколько он ее желал, вновь разлилось теплом по телу. Да, ее касания были неловки, неумелы, но и их было достаточно, чтобы Калеб толкнулся навстречу.

Несмотря на то, что до этого дня у нее никого не было, в глубине души она надеялась, что больно все же не будет. Но, видимо весь запас удачливости был израсходован на выживание во время нападения Странников и при взрыве.

Боль пришла, сколько бы Калеб ни отвлекал ласками, сколько бы ни захлестывало возбуждение. Глаза наполнились влагой, но она стиснула зубы — только бы не выглядеть слабой, жалкой, только не перед ним… Она взрослая, самостоятельная и…

Она инстинктивно сжалась, попыталась слегка отодвинуться, чтобы облегчить неприятные ощущения, но Калеб не позволил.

— Не нужно притворяться. Только не передо мной, прошу. Скоро станет лучше, маленькая, — шептал он сквозь поцелуи. — Дыши, дыши со мной, — и дышал с ней в унисон, пока внизу живота вместе с его медленными глубокими движениями расцветала боль; и целовал пролегшие по лбу морщинки.

Боль постепенно стала сливаться с удовольствием — от слегка изменившегося угла проникновения, от услышанных слов, от осознания, что Калеб себя сдерживал, чтобы не навредить.

Она не сразу поняла, как потянулась навстречу, как сжала его внутри, как в наслаждении закатила глаза — от чувства будоражащей наполненности.

Больно и до одури хорошо. Ощущения рвали на части, сливаясь в одно — почти ослепляющее.

Вдруг до невыносимого сильно захотелось расцарапать Калебу спину: чтобы остались следы, которые не заживут — наутро, через годы, через столетия — никогда, никогда, никогда, даже в следующей жизни. Следы, точно отпечатанные на самой душе. Чтобы помнил ее, чтобы не смел забывать, не смел снова оставлять одну.

На щеке вновь заблестела слеза. И была поймана жадными губами.

Она выгибалась в объятиях Калеба, терлась грудью о его, задыхалась от тяжести его тела, от необходимости чувствовать больше, хотя, казалось, больше уже невозможно выдержать. С силой сжимала ладони на его плечах.

Боль не ушла, только притупилась, но она скорее согласилась бы умереть, чем прекратить это безумие.

Вновь почувствовав, как внутри скручивалось пружиной удовольствие, она была не уверена, что не рассыплется осколками, когда оно достигнет пика.

Задрожала, безмолвно вскрикнула, на мгновение потеряла зрение и всякую связь с реальностью. Рассыпалась...

Калеб сорвался следом.

Его дрожь, тихий рык и влажный лоб, уткнувшийся в плечо.

Нежный поцелуй и шепот по грани слышимости, но в самое сердце: «Люблю».

Она открыла рот, силясь ответить, знала, что должна — сейчас правильно, самое время. Но была остановлена нежным прикосновением пальцев к губам.

Буркнула тихое: «Дурак».

Калеб рассмеялся. Тем самым смехом, который она любила, который знала с самого детства. На сердце — легко-легко. Она рассмеялась в ответ, хрипловато, незнакомо.

— Я принесу воды. Сейчас…

Калеб на удивление легко встал — у нее вряд ли так получится — и она залюбовалась его фигурой, тем, как под кожей перекатывались мускулы.

Он скрылся за дверным проемом. Послышался звон чашек.

Попытки с третьей ей все же удалось подняться. Не то чтобы тело болело, но между ног оставалось чувство неприятного жжения, как бывает от потревоженной раны или сильного раздражения. Она поморщилась.

Подошла к окну, прислонила разгоряченный лоб к его прохладе и залюбовалась: ночная панорама была впечатляющей. От дыхания и жара тела стекло стало запотевать.

— Строишь план побега? — послышалось из-за спины; больше в этом было шутки или серьезности разобрать не удалось.

Она чуть отстранилась, сделала шаг назад и спиной прижалась к горячей груди. Якобы случайно.

— Просто смотрю. Очень красиво.

— Да, раньше я тоже так считал.

— А сейчас я вижу другую красоту, рядом с которой все остальное неважно.

— Сладко так, что почти приторно.

—  Мы всегда можем сбить сладость лимонной конфетой. Я принес воды.

— Спасибо… — она потянулась было за кружкой, но Калеб ее не отдал.

Через стекло перед собой она вопросительно взглянула на него.

— Я помогу… Мне кажется, у тебя дрожат руки.

Она не стала сопротивляться. Калеб поднес чашку к ее губам, и только тогда она осознала силу своей жажды. То ли от ее жадности, то ли у Калеба, намеренно или нет, дрогнула рука, но вода все же пролилась. Тонкой прохладной струйкой побежала по еще разгоряченной коже: ключицы, ложбинка между грудей, впадина пупка, ниже…

Она непроизвольно прижалась к Калебу ближе, почувствовала, как ее обхватили сильные руки. Вновь обратила взгляд к окну.

В оконном стекле

Содержание

***

Комментарии (0)