Кенни душит себя подушкой, стоически перенося три начальных повтора «Дай мне это, детка! Ага, ага!» и последующую строчку о том, что лирический герой довольно крут для белого парня. Но когда подключается весёлый проигрыш, не выдерживает и вскидывается с воплем:

— Закройте уже это сраное окно!

Кому он приказывает — непонятно, потому что сам вцепляется в раму прежде, чем на его ругательство успевают отреагировать.

— Не закрывай, — произносит Крейг.

Произносит требовательно и строго, именно так, как полагается говорить врагу. Медицинская маска на лице Кенни всё равно что намордник на озверевшей собаке, глаза влажно поблёскивают, волосы на лбу закурчавились от жара. Но попробуй сказать ему, что он нездоров, и он взвоет: «Со мной всё в порядке!» и швырнёт в стену первый предмет, попавшийся под руку.

— Ещё одно грёбаное слово, и я не посмотрю, что у тебя нога сломана. Так тебя отметелю, что…

— Тут душно. Если ты закроешь окно, мы задохнёмся к чертям, — продолжает Крейг, игнорируя адресованную ему угрозу. — Ты это знаешь.

Кенни отпускает раму. Почему — Крейгу на самом деле непонятно. После его выпада Кенни должен бы захлопнуть из принципа, но он отступает. Видимо, его болезнь куда масштабнее, чем кажется на первый взгляд, и затрагивает не только загорелое тощее тело, но и обычно бескомпромиссный боевой дух. Впрочем, откуда Крейгу знать, какой у Кенни дух? Он познакомился с ним пару часов назад, а до этого видел только издалека — как суперзвезду из параллельного отряда. Баттерс лепечет со своей койки:

— Чего тебе жаль? — спрашивает Крейг, не позволяя Кенни раскрыть рта. Когда тот гневно на него косится, поясняет с притворной заботливостью: — Побереги горло.

— Ну, мне жаль, что Кенни сидит в изоляторе, когда за стеной последняя дискотека смены. Мне жаль, что его друзья и девушка завтра уедут, а он даже с ними не попрощается. Мне жаль, что Кенни не может закрыть окно, чтобы не слышать этой весёлой музыки, напоминающей ему о том, как здорово проводят сейчас время все, кроме него. Мне жаль, что…

Баттерса никто не слушает. Кенни мазохистски слушает музыку с дискотеки. А Крейг слушает, как внутри Кенни шипит, набирая силу, кипящий жар. Сунь ему сейчас термометр, и окажется, что следующая стадия лихорадки — только бред и беспамятство. У Кенни не осталось ресурсов. Он прошёл уже б

льшую часть ступеней осмысления неизбежного. Отрицание («Нет, вы не отправите меня в изолятор!»), гнев («Вы сука, сестра Голлум, и сиамский близнец у вас в башке уродливый!»), торг («Отпустите меня на последнюю дискотеку, а потом я хоть на месяц сюда залягу. Я в лагере на всё лето»). Остались лишь депрессия и приятие.

— Да пошли вы, — заявляет Кенни, грозно хлюпая носом, и скрывается в уборной.

Пусть умоется, если верит, что это может охладить его безнадёжный жар. Вода бьёт со всего размаху о стенки раковины. Пусть откроет хоть все краны в мире, если верит, что это может заглушить музыку.

Крейг вздыхает: неужели он действительно не увидит, как Кенни скорчится и расплачется под задорный дискотечный ритм? Он хочет этого даже больше, чем уехать из проклятого спортивно-оздоровительного лагеря, даже больше, чем не чувствовать боли в сломанной голени, которую спорт не оздоровил. Крейг — вампир, он пьёт чужое горе, как Кока-колу. Особенно, если это горе того оранжевого придурка в подвёрнутых джинсах, что всю смену так прекрасно танцевал, играл в сценках, находил себе друзей и девушек, пока Крейг стоял в стороне застенчивый, одинокий, нерешительный и невидимый. Баттерс хмурит брови и говорит:

— Ты ведёшь себя как Эрик Картман.

Это, видимо, что-то крайне нелестное. Крейг жмёт плечами. Он не знает Эрика Картмана, они из разных отрядов.

— Прекрати задирать Кенни, — требует Баттерс. — Он самый достойный человек в «Южном парке».

— Если он никогда тебя не чморил, это ещё не значит, что он достойный, — говорит Крейг.

— Так он чморил, — Баттерс непринуждённо разводит руками. — Меня все в отряде чморили.

— Значит, никакой он не достойный, — заявляет Крейг, чувствуя, что сильно распаляется.

— Ты не понимаешь, — мотает головой Баттерс с миролюбивой и такой снисходительной улыбкой, будто считает Крейга отстающим в развитии. — Чтобы защищать меня, необязательно объявлять войну всем остальным. Можно делать это намного самоотверженнее, — здесь улыбку сменяет тоска в глазах. — Это ведь из-за меня Кенни заболел. Прыгнул в Старкский пруд ночью, а было холодно. Отряд хотел, чтобы я нырял искать чудовище. Они меня уже раздели и на берегу поставили. А тут вдруг Кенни… Ребята и возразить не успели — он уже был в воде. Переплыл весь пруд от берега к берегу. Никакого чудовища, конечно, не встретил, это же не Лох-Несс… Но ужасно замёрз. И потом ещё долго ходил мокрым. Это было дня четыре назад. С тех пор он простуженный. И на последнюю дискотеку не попал, получается, из-за меня. Даже не знаю, что я могу для него сделать.

— Не быть таким отстойным? — предлагает Крейг.

— Попробуй открыть дверь, — просит Кенни, выходя из уборной. После умывания его лицо сухое, а значит, существует пятьдесят процентов вероятности, что он вытерся полотенцем Крейга, ведь своего у него нет. Собрать вещи ему не дали. — Может, у тебя получится. Может, она всё-таки не заперта.

Крейг смеётся от злобы и отвращения.

— Мы заперты, смирись с этим. Сестра Голлум закрыла нас на ключ после твоей истерики.

Всё, что могло послужить отмычкой, уже сломано. А Кенни по-прежнему надеется просто взять и открыть дверь. Он делает угрожающий рывок в сторону Крейга, но на воинственном вдохе заходится кашлем, хриплым и бесконтрольным. Баттерс плаксиво морщится.

— Неужели сестра Голлум никаких лекарств тебе не оставила?

— Разумеется, не оставила, — гнусавит Кенни, вытирая нос о запястье. — Она хочет, чтобы я подольше проторчал здесь.

— Не надо было говорить, что её сиамский близнец уродливый, — произносит Крейг, не без удовольствия прокручивая в памяти этот зрелищный эпизод. — Не надо было говорить, что доктор Гауч любит сестру Грэди, а не её.

— Ты сдохнешь в одиночестве, если и дальше будешь таким, — уверяет Кенни.

Ненависти в его голосе нет, скорее сострадание. Крейгу полагается спросить: каким это таким? Но он и без того знает — нудным, унылым, злорадным, вредным. Вместо этого он бьёт Кенни флегматически:

— Все мы подыхаем в одиночестве. Сколько бы друзей ты ни завёл, умрёшь без компании. Может, ты просто боишься быть один? Оттого постоянно привлекаешь к себе внимание?

Кенни полагается спросить, чем это он привлекает к себе внимание. Но он и так понимает. Он симпатичный, обаятельный, артистичный, классно поёт под гитару и приветствует знакомых на каждом шагу. Крейгу этого достаточного, чтобы презирать его.

— А может, ты просто завидуешь мне, потому что я популярен, а ты никому не нужен?

— Мы оба никому не нужны. Иначе предки не отправили бы нас в лагерь на всё лето. А если бы и отправили — забрали бы, узнав, в какой мы беде. Твои родители вообще позвонили тебе, когда им сообщили, что у тебя пневмония?

— Нет у меня пневмонии! — злится Кенни.

Его лёгкие подтверждают это судорожным кашлем, от которого у него явно болит грудь. Пока он пытается отдышаться, Крейг думает, что это по-своему символично. В изоляторе заперты три экстремально никому не нужных человека. Ни один из тех, кто уедет завтра по окончании смены, не оказался здесь. Те, кого отправляют в лагерь из любви, а не чтобы сбагрить, не ломают ног, не подхватывают простуд и кишечных инфекций.

— Меня опять из-за вас тошнит, — всхлипывает Баттерс. — Перестаньте ругаться.

— Ты хотел сказать «тошнит от нас»? — уточняет Крейг.

Баттерс не знает, что отвечать. Он не участвует в этих хит-парадах брошенных неудачников. Он давно победил: во всём необъятном лагере «Южный парк» он единственный отравился и обблевался до обезвоживания. А его семья не то что не навестила его — даже не потребовала, чтобы его в больницу перевели. Пусть лежит под сомнительными капельницами в изоляторе с потрескавшимися стенами, пусть за ним присматривают медсёстры — одна без руки, другая с сиамским близнецом в башке — и похотливый доктор Гауч, не способный решить, какую из двух уродин предпочитает. Когда Баттерса привели сюда, слабого и сине-зелёного от тошноты, он плакал не от страха перед своей болезнью, а оттого, что его накажут. Он изображал крики отца, терзая свой дрожащий, ещё не сломавшийся голосок: «Что за гадость ты ел?! Ты что, не мыл руки перед едой?!»

Крейгу всё-таки повезло: родители его не любят, но хотя бы не грызут. Сломал ногу? Наверняка ничего серьёзного, не расстраивайся. На сдавленную просьбу забрать его — не драматизируй, ты ещё не пробыл там и месяца, гипс не помешает тебе веселиться. Будто проблема в том, что у него гипс, а не в том, что он не умеет веселиться. Его гипс не изрисован и не исписан. Это клеймо — одинокий, изгой.

В руках Кенни тёмно-зелёным стеклом поблёскивает бутылка. Спёр у кого-то и спрятал в рюкзаке. У вожатых ведь тоже сегодня праздник: первая партия малолетних недоумков сваливает. Кенни шепчет примирительно:

— Что это? — грубо и глупо спрашивает Крейг.

— Вино для неудачников.

Кенни смеётся очень сдержано — чтобы не раскашляться. На самом деле восторга у него хоть отбавляй. Такой каламбур придумать! «Вино из одуванчиков» Рэя Бредберри лежит у Крейга на прикроватной тумбочке. Книга о лучшем на свете лете, взрослении и ценности жизни. В принципе, действительно иронично по отношению к ним.

— А я не могу, — вздыхает Баттерс, поглаживая свой несчастный животик. Хотя ему никто и не предлагал.

— Почему? — Кенни смотрит на Крейга так пристально, что у того режет в глазах.

— Просто не хочу и всё.

Кенни уважает выбор Крейга ещё минут двадцать. А потом пихает горлышко бутылки ему в рот, пока он смачно зевает. Выходка отвратительная. Крейгу бы вскочить да отпинать Кенни так, чтобы воспаление лёгких оказалось наименьшей из его проблем. Вот только он даже ёрзать на матрасе не может. Нога сломана уже четвёртый день, а болит как в первую ночь. Потому он смиренно пьёт. Аккуратно, маленькими глотками, почти не давясь и не морщась. Кенни усмехается:

— Пей мою пневмонию, — намекая на параноидальную брезгливость Крейга, а тот смотрит на него, слегка расплывчатого, и лениво отбивается:

— Картмана своего ею напои.

— Картману недолго гулять осталось. Он тут тоже на всё лето. Выберусь — устрою ему.

— Я так и не понял, что у вас произошло с Эриком… — тянет Баттерс, виновато стуча кулачками.

Ещё бы ему понять. Когда Кенни это рассказывал, его речь напоминала прерывающийся конвульсиями вой. Теперь он говорит невозмутимо:

— Ты чихнул на Картмана? — повторяет Баттерс, подаваясь вперёд на своей кровати. — Зачем?

— Зачем?! — отфутболивает Кенни его вопрос. — А зачем он ко мне наклонился? Он сам подставился! А потом давай орать, что я чумной и ещё отвечу за это. Рванул из комнаты, мы и думать о нём забыли. Собрались на дискотеку, всё было в порядке. И тут, в последний момент, прямо на выходе, он притаскивает целую бригаду медиков и вопит, мол, я распространяю инфекцию и если меня не отправят в изолятор, он напишет жалобу на лагерь, — Кенни переводит дух, прижимая ладонь ко лбу. Гнев и алкоголь окрасили его лицо тёмным румянцем. — Голлум мне сунула градусник в самую глотку. Я, конечно, собирался его стряхнуть. Но они меня пасли! Я был в осаде!

Баттерс выдыхает жалостливое «Ох», но он одинок в своей эмоции. То, что прежде доводило Кенни до моральной агонии, после пары десятков глотков вина — веселит. Крейг смеётся вместе с ним.

— Ты хоть хорошенько обчихал его?

— Если бы я получше прицелился…

— Ты такой придурок, смотреть противно, — произносит Крейг в полном восторге.

— Ты тоже, — соглашается Кенни ласковым полушёпотом. — И гипс твой скоро удет вонять, будто там сдох кто-то.

У Крейга чувство, будто ему признались в любви.

Ветер доносит дискотечный медляк. Песня, должно быть, уже последняя. Кенни с такой жадностью пьёт алкогольную горечь, точно ему тридцать, а не тринадцать. Во влажных глазах — неразрешимый вопрос: «С кем танцует белокурая Келли?»

— Они могут прийти после отбоя. Стэн, его подружка Венди и моя Кел. Хоть под окном постоят… — говорит Кенни, пьяно пришепётывая для убедительности.

Спустя час после того, как музыка смолкла, и ещё час после того, как погас весь свет в корпусах, Крейг решается намекнуть ему:

— Никто к тебе не придёт. Лагерные друзья — одноразовые. Они уже забыли тебя.

Кенни показывает два средних пальца. Грязный ход с его стороны — красть чужие фирменные жесты.

Кенни пятится к своей кровати, но приземляется мимо, ещё и с грохотом, будто обрушил пирамиду медных тазов на кафельный пол. С ним, конечно же, всё в порядке. Крейг не может убедиться: они погасили в палате свет типа отбой. Но, по словам Кенни, зря Баттерс сидит перед ним на коленочках. Он не перепил — всего пару глотков сделал. Бутылка почти пуста? Ну и что, его батя три таких за вечер опрокидывает.

— Но Стэн-то точно придёт. Мы с ним очень крепко подружились. Ты ещё отсосёшь, когда он придёт.

Баттерс призывает не верить словам Крейга и не плакать.

— У тебя есть друзья. Я твой друг. Я никогда тебя не брошу и не забуду.

— Почему? — спрашивает Кенни, как смазливая кокетливая девица.

— Потому что ты отчаянный и сострадательный. Всегда защищаешь слабых. Ты столько раз поддерживал меня. Я очень благодарен.

Хлюпая носом, Кенни тянет его к себе. Крейг хмыкает: сопливые обнимашки. Алкоголь угрожающе щекочет пищевод. Если эти тошнотворные ласки не прекратятся, Крейг тоже изольёт душу. Очень наглядным образом.

Но вместо сентиментальной клятвы в вечном товариществе Кенни вдруг выдаёт:

Дальше — так интересно, что Крейг включил бы свет, если бы мог встать. Баттерс всхлипывает, хотя ещё ничего не понял.

— Ты меня от-травил? Зач-чем?

Кенни орёт, вернее, хрипло выкашливает:

— Мне надоело тебя спасать! Тебя, козла, то в озере заставляют плавать. То в пещере сидеть. То ещё какую хрень вытворять. А ты же не можешь, Баттерс! Ты не можешь ни отказаться, ни сделать это так круто, чтобы тебя зауважали. Ты лох и чмошник!

— Не впрягался бы за меня... — пищит Баттерс, из последних сил удерживаясь от рыдания.

— Я не мог не впрягаться. Мне жалко тебя. Мне надоело постоянно тебя жалеть.

— Моё доброе сердце бежит впереди меня. Мне нужно было избавиться от тебя, пока не пришлось ради тебя сдохнуть!

Как бы быстро ни бегало доброе сердце Кенни, ему явно не обогнать Баттерса, который бросается к уборной с такой скоростью, словно в нём проснулась сила Флэша. Дверь хлопает. Баттерса там то ли в прямом смысле наизнанку выворачивает, то ли в переносном, но звучит ужасающе.

— Ну ты и падла, — говорит Крейг. — Знал бы ты, как ему было плохо от отравления.

— А мне не было плохо? — сверкает глазами Кенни. — У меня пневмония из-за него.

— Нет у тебя никакой пневмонии.

Крейг смыкает веки на какое-то время. Погружается в темноту и тишину, впервые в жизни пахнущие спиртом. Но его выдёргивает из сна оглушительное «Юху-у!».

Следующий кадр — Кенни скачет по палате, срывая простыни с коек, и неистово поёт: «Келли пришла! Келли пришла!» под аккомпанемент завываний Баттерса.

— Тише, дебил, — требует Крейг.

Часть 1

Смена в лагере "Южный парк" подошла к концу. Время попрощаться с друзьями, обменяться контактами и как следует оттянуться на последней дискотеке. Все, общем-то, так и делают. Кроме трёх недоумков, оказавшихся в больничном изоляторе.

Вино для неудачников

Содержание

Часть 1

Комментарии (0)