Нет… я знаю, что нет. А я вас вижу. Я здесь. Но не покажусь на глаза, пока сам того не захочу.

Вам страшно, правда? Вы слышите, как хрустят ветки под моими лапами. Мой мир небезопасен сам по себе, но среди всех кошмаров, что прячутся под пологом леса, нет никого и ничего, что сравнилось бы со мной. Так что стойте смирно – и слушайте.

Вам же хочется узнать, почему я не атаковал?

А ведь я бы мог убить вас одним когтем… Смешно, правда? Я бы и сам засмеялся – если бы смог. Но этого умения мне не дано. Зато у меня есть память... Что ж, пожалуй, я задержусь немного, чтобы рассказать вам свою историю. Тогда, быть может, вы поймете, почему я стал не таким, как мои собратья.

Спросите, зачем мне это надо?

Не знаю. Наверное, я просто устал молчать.

Я приподнял голову, но тут же спрятался обратно, лишь убедившись: добыча на месте, и даже не подозревает о моем присутствии. Осталось всего несколько шагов… Мои губы напряглись, обнажив острые клыки, и, пригнувшись, я заскользил вперед, скрываясь за каждым пучком травы.

На своем загривке я чувствовал ее снисходительный взгляд, но усилием воли прогнал неприятное чувство прочь и, подобрав под себя задние лапы, приготовился к прыжку. Каждый мускул моего тела был напряжен, как струна, сердце лихорадочно билось о ребра, точно вот-вот собиралось выскочить наружу, и я чувствовал, как мое жаркое дыхание согревает пальцы, на целую треть закопавшиеся в землю…

Я сделаю это! Я это обязательно сделаю!

Мои бедра качнулись. Удар сердца – и я прыгнул…

Но оса оказалась быстрее.

Она снялась с листа за миг до того, как ее накрыли мои лапы, и я, потеряв равновесие, покатился по земле, сопровождаемый веселым мурлыканьем мамы. С трудом поднявшись, я обиженно посмотрел на нее, такую огромную и могучую, что лежала на краю поляны, наблюдая за мной все еще смеющимися светло-желтыми глазами. Ну да, конечно… мама – великая охотница, а я кто такой?.. Словно почувствовав мое разочарование, мама протянула вперед одно из своих тонких черных щупалец, и, для виду поломавшись, я все же протянул ей свое. Бледные усики тут же зашевелились и переплелись, а у себя в голове я услышал спокойный мамин голос:

«Ты слишком высоко задираешь зад, малыш. В такой позе добыча легко тебя увидит. Согни лапы, и старайся не слишком елозить хвостом по сторонам – ты шевелишь траву, и любой шестиног сразу это заметит».

«А я смогу на них охотиться, мама? – не знаю, почему, но мой голос прозвучал почти жалобно, - Я такой неуклюжий!»

«Ты просто еще маленький, - усмехнулась мама, - Я в твоем возрасте тоже была такой же».

«Ну конечно. Или ты думаешь, что я так и родилась, со свежей добычей в зубах? – губы мамы изогнулись, отвернувшись назад, и я воочию увидел ее великолепные зубы – несколько десятков острых блестяще-черных лезвий, против которых не устоял бы даже камень! – Я тоже училась. И тоже сначала промахивалась. Но ведь справилась, верно?» - и она издала рваный, прерывистый рев, что обычно я предпочитал называть ее смехом. Странно, но этот жутковатое рычание, от которого любого другого хватил бы удар, меня сразу же успокоил, и, благодарно заурчав, я осторожно расцепил наши усики и, взмахнув хвостом, вновь припал к земле, на этот раз постаравшись последовать совету и не задрать крестец сверх необходимого. Получилось не сразу – лапы гнулись аж со хрустом в костях, но в конце концов я почувствовал, как мой хвост коснулся земли, и торжествующе оглянулся на маму. Та встретила мой успех улыбкой, и я уже начал оглядываться по сторонам в поисках подходящей букашки на роль моей следующей добычи… но тут взгляд мамы резко дернулся в сторону, и все десять «ушек» на ее затылке поднялись дыбом, ощетинившись длинными жесткими иглами.

«Что-то не так?» - подумал я, лишь потом вспомнив, что она не может меня слышать, но через мгновение я едва удержался, чтобы не вздрогнуть – мама посмотрела прямо на меня, будто услышав мои мысли. Ее щупик вновь потянулся ко мне, и я, уже без замедления, коснулся его своим.

«Спрячься где-нибудь в кустах, и не высовывайся, пока я не разрешу, - мама говорила быстро, лихорадочно, не переставая оглядываться по сторонам, - Сиди тихо, понял?»

«Что происходит, мама?» - мой голос звучал надрывисто, я весь дрожал.

«Не знаю, - честно призналась она, - Давай, скорее!» - и она подтолкнула меня в плечо, так что я едва не кувырком вкатился под защиту густых колючих ветвей.

«Мама!» - в ужасе оглянулся я на нее, но она лишь коротко лизнула меня кончиком языка, и в следующий миг наши щупики разъединились, и, присев на месте, мама одним великолепным прыжком оказалась в центре поляны, так, что яркое полуденное солнце бешено засверкало на ее черной спинной броне. Я еще никогда не видел ее настолько красивой и опасной одновременно…

В ясном небе. Гром нарастал, словно к нам приближалась ужасная гроза. А потом погасло солнце, и нас с мамой накрыла огромная черная тень. Исполинская птица с грохочущими крыльями нависла над поляной, поднимая страшный ветер, и я изо всех сил ухватился за землю подо мной, чтобы удержаться на месте. Я так испугался… Мне еще никогда в жизни не было так страшно! А вот мама не испугалась, и, подняв голову, она бесстрашно зарычала в лицо врагу… в лицо врагам – странным, бледнокожим созданиям, что сидели в брюхе страшной птицы, держа в руках длинные блестящие палки.

Кто они? Откуда? И зачем пришли?.. Вряд ли об этом знала даже мама, но она все равно была готова сражаться и, резко присев на задних лапах, она прыгнула вверх. Не хватило всего полпальца, и ее когти вспороли воздух в каком-то волоске от брюха птицы, но следующего шанса ей не дали – раздался оглушительный грохот, и мама, коротко взвизгнув от боли, покатилась по земле, как я мгновения назад, только в тот раз это была всего лишь игра.

В этот же – все было до ужаса настоящее…

На траве и сломанных листьях заблестела кровь, а я с ужасающей отчетливостью понял, что это была мамина кровь. Она умирала рядом со мной – но я не мог заставить себя даже пошевелиться. Я обзывал себя, как только мог, я кричал, что мама здесь, что ей плохо, но тело, словно понимая, что я ничем не мог бы ей помочь, молчало, и я лежал трупом, пока, для верности выстрелив еще пару раз, бледнокожие не спустили сверху какие-то тонкие длинные лианы, зацепив их за мамину броню и без лишней нежности проткнув ее тело… она даже не вскрикнула!

И лишь когда, проверив надежность своих крючьев, пришельцы начали поднимать неподвижное черное тело в воздух, я, словно очнувшись, бросился вперед, через колышущуюся траву, скрывавшую меня с головой, и в последний миг успел поймать челюстями щупальце на маминой голове… Двуногие демоны меня даже не заметили, и грохочущая птица без труда подняла нас в воздух: своих хозяев, сидящих в ее брюхе, мою маму – и меня, повисшего на ее теле.

Окровавленная поляна уходила все дальше и дальше вниз, но я об этом не думал. Все, что я знал – это то, что нужно, во что бы то ни стало удержаться и не свалиться на землю. Мамин труп раскачивался на крючьях, точно пытаясь сбросить меня обратно в лес, но я лишь сильнее сжимал зубы, надеясь лишь на то, что щупальце выдержит… не оборвется…

Оно оборвалось. Или… ему кто-то помог? Мои глаза были крепко зажмурены из-за бившего по ним ветра, так что я ничего не увидел, только почувствовал, как совсем близко от моего носа что-то пронеслось – а в следующий миг забыл об этом, потому что воздух яростно ударил мне в морду, и я понял, что падаю вниз.

Я отчаянно закричал от страха, тут же выпустив обрывок щупальца, и, опомнившись, попытался схватить его лапами, но через мгновение ударился о первые древесные ветки, и, переворачиваясь и вереща, начал проламываться сквозь листву… пока чьи-то сильные руки не схватили меня поперек туловища.

От резкого рывка у меня чуть было весь воздух из легких не вылетел, и некоторое время я ничего не соображал. Мама… мама… мама… Короткое слово долбилось у меня в голове, заглушая все прочие ощущения, но потом чувства ко мне вернулись, и я понял, что лежу на чем-то твердом, и меня… гладят… гладят?! Инстинкт сработал быстрее, чем разум – извернувшись на месте, я попытался схватить зубами чужую руку, однако незнакомец, кем бы он ни был, отдернул ее быстрее, и мое неудачное нападение едва не завершилось трагедией – как оказалось, я находился на древесной ветке, и уже готов был продолжить падение на землю, если бы меня не подхватили и не водворили на место.

Как странно… руки были синие.

Поняв, что тут что-то не так, я приподнял голову и, щурясь, попытался рассмотреть своего спасителя. Им был… двуногий! Но не один из тех, что прилетели на грохочущей птице. Это был молодой самец, довольно высокий – маме он был бы по плечо – что сидел рядом со мной на корточках, без труда сохраняя равновесие на довольно-таки неширокой ветке (в то время как я, куда меньше его размером, вцепился в нее всеми шестью лапами) и смотрел на меня огромными желтыми глазами, чем-то неуловимо напомнившими мне глаза мамы – вот именно с таким же выражением она, порой, глядела на меня, когда я, испугавшись грома или треска упавшего дерева, забивался к ней между ног, стараясь спрятаться от, как мне казалось, неминуемой опасности.

Воспоминание заставило меня съежиться от боли, и, тоненько всхлипнув, я уткнулся носом в собственные лапы, а этот юноша, улыбнувшись, мягко дотронулся до меня рукой, что-то негромко сказав – я не понял, что именно, но, судя по всему, он пытался меня успокоить. На этот раз я даже не подумал его укусить – наоборот, во мне что-то словно лопнуло, и, дернувшись вперед, я изо всех сил прижался головой к колену этого странного двуногого, который сейчас показался мне единственным родным существом во всем этом мире, что так жестоко отнял у меня мою маму…

Синяя рука ласково опустилась мне на загривок, прижав к шее взъерошенные пластинки тонкой брони, после чего спаситель поднял меня на руки и пересадил к себе на плечи, покрытые чьей-то выделанной шкурой. Мне достало ума как следует вцепиться в эту самую шкуру когтями, потому что в следующий миг этот парень, подхватив лук и пару длинных стрел, сиганул вниз.

Я завизжал в голос, но юноша, видимо, зная, что он делает, даже не оглянулся, зато руки его резко вырвались вперед, перехватив пронесшуюся мимо ветку и перебросив тело вперед. Его движения были отточены и уверенны, так что, если подумать, мои визги были совершенно не к месту, однако своему страху я этого сказать не мог, и кричал, как резаный, пока прямо мне в глаза не ударили гибкие зеленые стебли, и я не оказался в подвешенном состоянии на плече юноши – когти передних лап зацепились за кожу, тогда как задние повисли над землей. Негромко засмеявшись каким-то странным гортанным смехом, синекожий аккуратно подсадил меня обратно и, мимолетно погладив по голове, сорвался с места и ровной рысью побежал через подлесок, без особого труда перепрыгивая через старые гнилые коряги и высокие корни деревьев.

Его мышцы перекатывались под моими лапами, точно живые клубки, и мне пришлось немало постараться, чтобы сохранить равновесие и не свалиться вниз – ведь на плече-то у него было не так уж много места! Полуденный зной медленно спадал, и над лесом сгущались предвечерние сумерки, а он все бежал и бежал, не останавливаясь ни на миг, пока откуда-то сверху до нас не донесся чей-то высокий голос, и, остановившись, юноша ответил ему на том же самом наречии. В тот же миг зашуршали ветки, и на тропу перед нами мягко, как истинная хищница, приземлилась молодая девушка с длинными, заплетенными в косы и украшенными красными перьями волосами.

Увидев меня, она невольно отшатнулась назад, но юноша, засмеявшись, успокоил ее, и, подняв руку, погладил меня по голове, видимо, стараясь доказать, что все мы тут друзья. Честно говоря, насчет этой девушки я еще сомневался, а потому, на всякий случай, вздыбил щитки на затылке и оскалил зубы. Не знаю, что они тут нашли смешного, но оба двуногих в ответ расхохотались, причем у девушки смех оказался просто невероятным – с какими-то тягучими, напевными интонациями, точно журчание ручья или пение птиц. Отсмеявшись, она, все еще улыбаясь, что-то коротко сказала своему товарищу. В ответ он как-то неопределенно дернул бровью и, фыркнув, девушка посторонилась, а мы побежали дальше.

Кажется, мы были уже недалеко от логова сородичей моего спасителя, потому как все чаще и чаще нас окликали незнакомые голоса, но юноша больше ни разу не остановился, пока не достиг подножия огромного дерева. Я не раз видел с мамой такие вот гигантские деревья, но она никогда не приближалась к ним, говоря, что эти громадины – территория других хищников, и потому на исполинский ствол, уходящий куда-то под самые облака, я смотрел примерно с таким же выражением, с каким впервые знакомился с солнцем и небесами, когда мама впервые позволила мне выйти из-под кучи бурелома, где я родился. То тут, то там по толстым древесным корням были развешаны странные округлые пузыри, что мягко сияли в сумерках, давая ровный зеленовато-голубой свет, поразительно гармонирующий с колеблющимся рыжеватым светом от разожженных по всей внутренней площадке костров. Я никогда раньше не видел огонь, но внутренний голос мигом предупредил об опасности, и я весь сжался, подобрав под себя хвост и лапы, пока молодой охотник, на плече которого я ехал, осторожно пробирался между своими соплеменниками, многие из которых, замечая меня, оборачивались и еще долго смотрели вслед, а некоторые даже удивленно восклицали. Впрочем, гнева или ярости в их голосах не было, так что, пока что, я не пытался сбежать, смирно сидя на месте и только поглядывая по сторонам.

Юноша пробирался к самому центру Древа, туда, где, под крутой спиралью из сплетенных корней, стоял и о чем-то негромко разговаривал с другими охотниками уже довольно пожилой двуногий, при взгляде на которого я, не знаю, почему, внезапно ощутил робость. Он не был таким уж страшным, и многие другие в этом логове выглядели куда уж опаснее его, но робость моя не была вызвана страхом, совсем нет! Скорее уж… это было что-то вроде того, что я бы ощутил, повстречайся с кем-то великим и мудрым, которого мне, детенышу, следовало бы почитать не за силу – за ум. Так что, когда, привлеченный шумом, он оглянулся, то я сразу ткнулся носом в плечо юноши: дескать, я тут вовсе не при чем.

Заметив меня, проницательные желтые глаза сощурились, но незнакомец продолжал молчать, пока мой спаситель первым не поприветствовал его. Лишь после этого величественный воин о чем-то резко спросил его, и юноша – вождь назвал его «Ха’цу» – негромко ответил, старательно подбирая слова. Говорил он довольно долго, после чего, сняв что-то с пояса, протянул вождю. Я сперва не увидел, что именно, но потом на эту вещь упал свет костра, и я понял, что в синей четырехпалой руке лежал… обрывок щупальца моей матери. Громко заверещав, я всем телом дернулся вперед, чтобы схватить его, но вместо этого потерял опору, и полетел бы наземь, если бы Ха’цу вновь не поймал меня… да так и оставил держать на руках, пока вождь, словно бы и не обративший ровно никакого внимания на мой рывок, внимательно изучал тонкий черный щуп, расцвеченный алыми и желтыми отметинами.

- Саутуте! – выдал он наконец, отрывисто, точно ругательство, после чего, наконец, посмотрел мне в глаза. Я лежал на руках у Ха’цу – крошечный, беззащитный… Может быть, мне показалось, но уголок рта у этого воина слегка дернулся, то ли от жалости, то ли явив намек на улыбку, и он протянул мне обрывок щупальца, который я тут же схватил – свою драгоценную, свою единственную добычу, которую прижал к себе, как только смог… да так и замер на месте, свернувшись тугим клубком и спрятав последнее, что осталось у меня от моей мамы, на груди. Чья-то рука провела по моему загривку – уж не знаю, чья именно, и вождь что-то негромко сказал Ха’цу, в ответ на что молодой охотник просиял улыбкой, будто бы получив невесть какое приятное известие, после чего, развернувшись, уже куда неспешнее понес меня прочь…

В ту ночь я заснул в странном, похожем на кокон гамаке, сделанном из какого-то необычного материала, рядом с щупальцем мамы, и надежная рука моего нового друга обнимала меня за плечи, делясь своим теплом, и потому, наверное, мне ничего не приснилось, так что утром я проснулся спокойно, а не в ужасе от пережитых ночных кошмаров. Кажется, большинство жителей Дерева уже встали, потому что я ясно слышал голоса, но когда я попытался обнаружить рядом с собой Ха’цу, то нащупал лишь пустоту. Помню, я жутко перепугался, и, тут же вскочив и кое-как выкарабкавшись из гамака, помчался его разыскивать… да почти тут же на него и налетел. Он стоял на ветке, держа в руках обрывок щупальца, но почему-то его я был рад видеть гораздо больше, чем это безжизненный и холодный комочек.

Как-то грустно мне улыбнувшись, он подсадил меня к себе на плечо, и мы вместе начали спускаться на нижние уровни. На этот раз мое появление встречалось гораздо спокойнее, и многие даже не смотрели в нашу сторону – признаться, это меня даже радовало. И так приходилось немало головой по сторонам вертеть, чтобы все заметить! Но Ха’цу с какой-то странной целеустремленностью направился к самому центру Дерева, и там, опустившись на колени и несколько раз копнув землю, он осторожно опустил в образовавшуюся ямку обрывок черного щупальца. И тут я понял, что вижу это напоминание о маме в последний раз. Ха’цу бережно опустил меня на землю, и я, подойдя поближе, ткнулся носом в этот мертвый кусочек моей мамы, глубоко-глубоко вдохнув последние крупинки ее запаха, чтобы сохранить их в самой глубине души, после чего, повесив хвост, отошел в сторону, и Ха’цу, прошептав: «Эйва нгау, Цмуке», засыпал ямку землей, после чего вновь поднял меня на руки и понес назад.

Я был очень молчалив, мыслями все еще пребывая в мрачных воспоминаниях, и потому появившееся в поле моего зрения детское лицо стало для меня полнейшей неожиданностью – я едва сдержался, чтобы не использовать когти! Однако Ха’цу по-прежнему был тут, и потому я просто в полном изумлении уставился на этого ребенка, а он засмеялся и, протянув ручку, потрогал меня за головные щитки.

- Нари си, Ралу, - усмехнувшись, сказал Ха’цу и посадил меня на землю. Не стремясь излишне хвастать своим мужеством, я тут же поджал хвост и спрятался за его ноги, но Ралу был тут как тут и, присев на корточки, изучал меня с поистине детским любопытством на лице. Постепенно моя броня улеглась обратно. Кажется, этот детеныш был не враг, и, поставив щитки на голове торчком, я осторожно потянулся к его руке, в любой момент готовый отпрыгнуть назад. Однако рука не спешила бить меня или причинять зло – наоборот, едва только я позволил Ралу коснуться меня, как он тут же принялся меня гладить, точно пытаясь доказать, что его бояться не стоит.

Ощущение было очень приятным, и я сам не понял, в какой именно момент начал громко мурлыкать, попутно даже не заметив, как Ха’цу куда-то ушел. Вскоре меня окружили и другие дети, но я уже не боялся, позволяя им себя гладить, после чего они, без каких бы то ни было сомнений, включили меня в свои игры. Признаться, я был удивлен. У меня не было ни братьев, ни сестер, так что играть я мог только сам с собой да с мамой, когда у той было время и силы на мою возню, поэтому сразу несколько товарищей и богатый выбор всевозможных развлечений меня, мягко говоря, несколько смутили. Впрочем, я был не в том возрасте, чтобы удивляться слишком долго, и довольно скоро, поняв, что к чему, с готовностью принялся веселиться, бегая за детьми по всей площадке и, конечно, то и дело падая, но тут же вскакивая и продолжая погоню. Взрослые только посмеивались, глядя на нас, и постепенно я совсем освоился. Стук ног по твердой земле и зрелище удирающих детей пробудили во мне древние, скрытые чувства, заставившие мои щитки подняться дыбом, и я, уже без малейшего притворства, принялся ловить их лапами – с выпущенными когтями! Губы отвернулись назад, обнажая черные клыки, и я тоненько, но все равно свирепо зарычал, а когда один из малышей, замешкавшись, позволил мне приблизиться вплотную, мое бронированное плечо ударило его прямо под колени, и синекожий, не удержавшись на ногах, повалился на землю, а я тут же запрыгнул сверху.

Веселый хохот оборвался, и ребенок, в котором я узнал Ралу, с недоумением посмотрел на меня, а я… я вдруг понял, что еще мгновение – и я бы вцепился этому мальчику в горло! Осознание этого ударило меня, точно плеть лианы, и, торопливо спрятав клыки, я, соскочив на землю и отбежав на приличное расстояние, смущенно сел, не зная, куда деваться от стыда. Глаза странно щипало, словно бы в них пыльца попала, и я понимал, что, наверное, этот ребенок не простит меня за то, что я пытался с ним сделать… но тут рядом со мной хрустнули ветки, и, подняв голову, я встретился глазами с Ралу, что, улыбнувшись, оскалил зубы и громко зашипел, точно рассерженный икран. От неожиданности я так и шарахнулся в сторону, а мальчик, засмеявшись, погнался за мной следом, все пытаясь ухватить меня за хвост!

Я понял, что прощен, и наша игра возобновилась, только на этот раз я внимательно следил за собой, напоминая себе, что это только игра. Больше неприятных случаев не было, так что вечером, вернувшись из лесу, Ха’цу обнаружил меня, валяющимся кверху лапками под боком у какой-то старой женщины, что ткала на странном деревянном станке, негромко напевая песню и только улыбаясь моему подпевающему мурлыканью. О чем-то спросив у нее, Ха’цу довольно кивнул и сел рядом, погладив мой туго набитый животик. Лениво открыв глаза, я попытался словить его руку передними лапами, и некоторое время он довольно успешно уворачивался, но в конце концов я все же сцапал его ладонь и, подержав немного, отпустил, снова зажмурившись.

Костер горел где-то за моей головой, но я не обращал на трещащие сучья никакого внимания, лишь наслаждаясь его теплом и чувствуя себя если не совершенно счастливым, то, по крайней мере, удовлетворенным.

Если бы еще мама была здесь…

Едва заметный укол боли заставил меня невольно дернуться, но он прошел так же быстро, как появился, и мне осталось лишь беззвучно вздохнуть. Я знал: этой боли не уйти. Но и маму мне уже не вернуть – так зачем зря страдать из-за непоправимого?..

Я не забыл ее. Где-то там, в потаенном уголке моего сердца, я по-прежнему помнил ее великолепную фигуру, ее ласковый язык, ее глаза, ее голос… но эти воспоминания сидели тихо, точно затаившиеся зверьки, и обычно я предпочитал их не беспокоить. Моя жизнь, еще такая короткая, сделала свой роковой поворот, и хотя переход достался мне дорогой ценой, я не жалел об этом.

Тем более, если подумать, то мне повезло. Я потерял маму, но обрел друзей и новую семью, что приняла меня со всей теплотой, и я был бы неблагодарным, если бы оскорбил их своими напрасными сожалениями. Так что, глядя на точеное лицо Ха’цу из-под полуопущенных век и чувствуя его пальцы, поглаживающие мой живот, я слушал треск сгорающего хвороста, стук станка и песню женщин, сам не замечая, как медленно погружаюсь в дремоту…

С этого вечера все пошло по намеченному распорядку: утром я просыпался, Ха’цу кормил меня завтраком и уходил в лес, по своим делам, а меня оставляли на попечение детей… правда, со временем я стал сомневаться, кто у кого остается на попечении. Я рос гораздо быстрее этих малышей, вытягиваясь с каждым днем, и хотя мне было еще далеко до момента, когда я хотя бы близко сравняюсь в размерах с взрослым самцом моего вида (который эти На’Ви называли именем палулукан, что, на их языке, означало примерно «тот, кто предвещает ужас, высушивая рот»), тем не менее, всего через три месяца я уже был в холке почти по пояс среднему мужчине, что, учитывая, что На’Ви были крайне рослым народом, являлось приличным достижением!

Теперь уже мне было очень трудно отвязаться от детей, что во что бы то ни стало желали на мне прокатиться, и потому все чаще начал отправляться вместе с Ха’цу в его лесные вылазки, тем более, что пока что я был не слишком тяжелым, чтобы не поспевать бежать за ним по ветвям деревьев, но и не слишком маленьким и слабым, чтобы не заниматься этим весь день напролет. Время от времени он соединял свой один-единственный головной щуп, обвитый длинными черными волосами, с моим, через свои мысли и ощущения передавая мне все, что знал об окружающем лесе – о растениях, животных, о смене времен года и природных явлениях. Не скажу, что я всегда понимал, что именно он мне говорит, но он искренне пытался мне помочь – я не мог этого не оценить, и старательно впитывал его знания, потому что было несомненным – рано или поздно, но они мне понадобятся. Тем более, что, по мере того, как я взрослел, мой аппетит увеличивался, и Ха’цу, на которого была возложена обязанность меня кормить, уже не мог обеспечить мои потребности, так что ему пришлось учить меня еще и охотиться.

Надо сказать, о том, как охотятся мне подобные, он имел довольно четкие представления, и, так как показать все это на собственном примере он не мог, ему пришлось вновь обратиться к своим воспоминаниям. Надо сказать, это было весьма забавно – судя по всему, молодому Ха’цу, однажды сбежавшему в лес без ведома взрослых, «посчастливилось» наблюдать, как огромный взрослый палулукан напал на стадо ериков (так На’Ви называли шестиногов), и до сих пор зрелище гигантского черного зверя, двигавшегося с легкостью тени от облака, заставляло его содрогаться от ужаса, в то время как я просто был вне себя от восторга и во что бы то ни стало хотел повторить все вживую.

Угадайте, кого я назначил на роль своей «добычи»…

Разумеется, я ни на миг не забывался, и мои когти касались тонкой кожи Ха’цу почти ласково, не оставляя на ней даже царапин, но весил я уже порядочно, и своего наставника опрокидывал шутя, как игрушечного. Так же было и в тот памятный день… в тот страшно памятный день…

«Уже лучше, - пропыхтел Ха’цу, тщетно пытаясь выбраться из-под моих лап, - Только в следующий раз – немного быстрее, понял?»

«Понял», - проурчал я, и, разъединив наши щупы, я отпрыгнул назад, собираясь вновь припасть к земле и наброситься на наставника со спины… но тут мои щитки, уже покрывшиеся длинными красно-желтыми иглами, поднялись дыбом, а спина выгнулась дугой, взъерошив пластины брони. Ха’цу несколько недоуменно посмотрел на меня, но тут ветер переменился, и его заостренные уши дернулись в сторону, а весь он как бы подался вперед, напряженный, словно натянутая тетива.

- Саутуте, - прошептал он едва слышно, но я все равно разобрал ненавистное слово, словно бы его прокричали мне в самое ухо, и этого оказалось достаточно. Мои губы отогнулись, и жуткий, идущий из самых глубин тела рев сотряс притихший лес, точно удар грома. Ха’цу, почуяв неладное, дернулся ко мне, точно пытаясь остановить, но я начал двигаться раньше, и слитного удара всех четырех передних лап оказалось достаточно, чтобы бросить мускулистое тело вперед, точно выпущенную из лука стрелу, и, без труда смяв листья папоротника, я помчался по подлеску, продираясь между сплетенными ветвями и ползучими побегами, которым оставалось либо соскальзывать с моей атласно-гладкой кожи, либо рваться в клочья, потому что я не собирался останавливаться! Голоса врагов становились все громче, каждый мой прыжок стремительно сокращал разделявшее нас расстояние, и хотя я не мог видеть их сквозь ветки и листву, едва я учуял их запах, как уже ни о чем не думал – и камнем обрушился на ничего не подозревающих двуногих.

Первый из них не успел даже вскрикнуть – я сломал его, как сухую травинку, одним своим весом превратив его хрупкие кости в кучу обломков, но этой смерти мне оказалось мало и, заревев, я прыгнул дальше. Что-то загрохотало, и над самой моей головой взвилось облачко мелкой древесной трухи, однако я уже наметил свою следующую жертву, и меня ничто не могло остановить.

Почему он вмешался?! Почему не остался в стороне?!! Я бы не успел изменить направление прыжка, даже если бы пребывал в здравом уме, а в тот миг я понял лишь одно: он мешает, он препятствие, он тоже враг! – и мои когти с размаху погрузились в тонкое синекожее тело, тут же окрасившееся хлынувшей наружу темно-багровой кровью…

Я успел заметить его лицо… на нем было гнева… только беспокойство, укоризна… и что-то вроде легкой грусти, которая всегда появлялась в его чертах, когда он говорил о смерти…

Он упал на землю, раскинув руки, а я все стоял над ним, с так и занесенной для следующего удара лапой, с которой медленно капала кровь. И смотрел на его застывающее лицо и гаснущие золотистые глаза, которым уже не суждено было ожить. А когда прямо мне в плечо что-то ударило, срикошетив по толстой броне, я даже не сразу понял, что это такое… лишь потом, посмотрев на себя, заметил на блестящей черной броне длинную беловатую царапину, увидел бледнокожего, что трясущимися руками сжимал в руках блестящую палку…

На этот раз от моего рычания в самом прямом смысле содрогнулась земля…

А когда над моей головой, сотрясая воздух, повисла громадная птица – я не побежал. Ну уж нет… больше я не буду бегать! Птица огрызнулась твердыми раскаленными шариками, что ушли в землю у самых моих лап, но я лишь заревел в ответ и, не давая ей опомниться, вскочил на ближайший древесный корень, после чего, с силой оттолкнувшись задними лапами, взвился отвесно вверх, и мои передние лапы поймали-таки длинные тонкие ноги черной птицы!

Когти зловеще заскрежетали по металлу, оставляя на нем глубокие борозды, и птица, тревожно взревев крыльями, попыталась набрать высоту и стряхнуть меня вниз, но я держался крепко, и, пока вторая пара передних лап мертвой хваткой сжимала ее бока, первыми я ухватился за край дырки в ее брюхе и начал забираться внутрь. Сквозь прозрачную морду птицы я видел сидевшего внутри бледнокожего – глаза у того были просто огромные.

Он ведь тоже понимал, что ему от меня не уйти.

И он смог лишь отчаянно закричать, когда моя лапа, пробив разделявшую нас стенку, накрыла его голову…

Потеряв своего всадника, птица тут же начала крениться вниз, но до земли она не долетела – толстые ветви деревьев перехватили ее еще в воздухе, так что мне пришлось прыгать. Как раз вовремя – спустя мгновение она взорвалась огромным клубом огня, и горящие куски ее рухнули вниз… да только мне уже было не до этого.

Все, что я тогда видел – это тело Ха’цу, неподвижно лежавшее у моих лап. Кровь из его распоротого бока уже не текла, хотя земля под ним вся пропиталась ее запахом, и я молча лег рядом с ним, осторожно приобняв его за плечи, как он когда-то обнимал меня в детстве, и положив голову ему на грудь, в которой навсегда замолчало его сильное, любящее сердце…

Я думал, что умру. С каждым вздохом в моей груди что-то мучительно сжималось, как будто чья-то жестокая рука тянулась к моему сердцу, пытаясь раздавить его, как я раздавил жизнь своего лучшего друга, и каждый раз я зажмуривал глаза, ожидая смерти… а она отступала прочь, словно брезгуя отнять у меня мою никчемную жизнь.

Я не знаю, сколько я пролежал так. Может, день… а может – и столетия. Я не шевелился, не моргал, я почти не дышал. И меня вполне можно было бы принять за мертвого, если бы не сердце, что, как будто в насмешку, продолжало гнать по моим жилам теплую, живую кровь, которой я не смог поделиться со своим мертвым другом. Постепенно дневной свет померк, уступив место плотным ночным сумеркам, и моя шкура, почувствовав приближение ночи, неярко засветилась чередами призрачных синевато-белых точек.

Тело Ха’цу осталось темным. Мертвым. Холодным… А я лежал над ним, переливаясь в безучастном свете ночного леса, и лишь когда моих ушей коснулись знакомые голоса, а на землю рядом с моей головой мягко опустилась синяя нога…

Они тоже молчали. Хотя лучше бы они кричали. Или плакали. Или набросились бы на меня – да я бы и не думал сопротивляться. Но они молчали. А когда они, осторожно высвободив труп Ха’цу из моих лап, понесли его прочь, я, точно слепец, побрел за ними, спотыкаясь на каждом шагу. Они меня не гнали. Ни в чем не винили. Они вообще на меня не смотрели. Но мне другого и не надо было. Поэтому, когда все молитвы были прочитаны, а изуродованное тело Ха’цу, точно дитя в утробе матери, свернулось в выкопанной между древесных корней яме, я стоял там. Я смотрел только на него. И последним подошел к нему, чтобы попрощаться.

«Прости меня, Брат», - прошептал я те же самые слова, что, порой, говорил сам Ха’цу, убив на охоте, после чего, глубоко вдохнув в себя его запах, отошел в сторону, понурив голову и хвост. Засыпать яму землей вместе с другими членами клана у меня просто не хватило духу…

И лишь один раз я поднял взгляд – когда мимо меня, вытирая слезы на щеках, прошла Демини, та самая девушка, что первой встретила нас с Ха’цу в тот далекий вечер, когда мы с ним впервые оказались здесь. Словно почувствовав мой взгляд, она оглянулась. Но и она ничего мне не сказала. Просто вдруг ее лицо как-то странно сжалось, будто у ребенка, и, разрыдавшись в голос, она убежала прочь… а я остался стоять неподвижно, будто выточенная из черного камня статуя.

В ту же ночь я ушел. Нет, они не прогнали меня. Ни один из них не сказал мне ни одного плохого слова. Но, хоть я и понимал, что смерть Ха’цу была моей роковой ошибкой, но уж никак не моим злым умыслом, мне от этого было ничуть не легче. И остаться там, где каждое место, каждое лицо так живо напоминало мне о моем друге… я не мог.

Моя жизнь вновь претерпела излом, и, уходя во тьму, я оставлял за спиной все, что знал и любил… все, что было смыслом моего существования. Связавшие меня узы дружбы и любви рвались прямо на глазах, а в глубине души, будто какая-то липкая черная вода, медленно закипала звериная ярость. Ну уж нет. Я не сдамся! Потому что я знаю, кто повинен в смерти моей матери, потому что я знаю, кто лишил меня разума и заставил убить друга! Я знаю! И, приподнявшись на дыбы, я задрал голову к небесам и испустил долгий, протяжный рев, эхом прокатившийся по тут же притихшим джунглям. Жители леса должны были понимать, что означает этот рев.

И спрятаться подальше от верховного хищника, вышедшего на свою роковую охоту.

Вот только им беспокоиться было нечего – я не собирался сегодня ночью утолять свой голод. А мои настоящие враги были глухи, и не могли понять моего предупреждения. Ну что ж… В конце концов, на свою же беду. И, коротко рыкнув, я, точно клок текучей тьмы, заскользил под кронами деревьев, сливаясь с густыми тенями и производя не больше шума, чем всякая мелкая живность, поспешно убирающаяся с моей дороги.

Я знал, что найду их. Не сегодня, так завтра, не завтра, так через месяц. Я готов был ждать. И, едва заслышав в небесах грохот птичьих крыл, я тут же мчался следом, выискивая место, где же эта тварь решит совершить последнюю посадку в своей жизни. От меня мало кому удалось уйти. Я всех находил… И убивал – без жалости, лишь иногда давая пощаду – когда, словно чувствуя слабое место в моей броне, бледнокожие заявлялись в лес внутри фальшивых тел, немного похожих на тела На’Ви. Меня они обмануть не могли – я не был настолько глуп и слеп, чтобы не увидеть дух «саутуте», в каком бы обличье не оказалось это существо, но синяя кожа брала свое, и я ни разу не попытался напасть на такого оборотня…

За исключением, пожалуй, одного-единственного случая, когда в моем лесу появился странный синекожий таутуте, но не с какими-то непонятными штуковинами, которые у меня могли вызвать разве что недоумение, а с блестящей палкой в руках.

Я слишком хорошо знал эту палку. А дальше мне думать было не обязательно.

Этот придурок умудрился напороться на одинокого ангцика, которого Ха’цу всегда называл крайне опасным и непредсказуемым противником, советуя мне никогда с ним не связываться – мне, а что уж говорить об этом ненормальном, которого я мог бы в два счета перекусить пополам?! Вот только этот таутуте оказался не трус, и, когда ангцик помчался на него, явно намереваясь вбить в землю, синекожий (ему что, жить надоело?!) ринулся навстречу, что-то бессвязно крича.

Его же сейчас растопчут!

Это в мои планы не входило, и я как бы невзначай выбрался из-за скрывавшего меня древесного корня. Синекожий оказался ко мне спиной… А вот ангцик – нет, и, увидев меня, он тут же понял, что к чему, потому что, развернувшись, бросился обратно к стаду, под защиту сородичей. Двуногий же продолжал что-то громогласно вещать, и его странная речь, никоим образом не похожая на певучие слова Народа, просто резала мне уши, так, что губы сами собой приподнялись, и из горла вырвалось угрожающее рычание.

Сейчас ты умрешь, таутуте…

Словно услышав мои мысли, а, вернее, услышав мое рычание, пришелец, резко сбавив тон, медленно обернулся, оказавшись лицом к лицу с моими клыками. Его запах коснулся моих ноздрей, и, яростно взревев, я, оттолкнувшись лапами от корня, с легкостью перемахнул через него и, вздыбив щитки, зарычал вслед убежавшему ангцику: мое! Остальные члены стада, взбудораженные моим появлением, тут же затрубили, поднимая свои ярко раскрашенные головные веера, но мне до них, признаться, дела не было, и, на всякий случай проревев им более чем красноречивый совет не вмешиваться в мои проблемы, я обернулся к таутуте.

Тот стоял на месте, наставив на меня свою палку и что-то крича своим собратьям, укрывшимся в кустарнике. Просил о помощи? Вряд ли. Он не был похож на труса. И я не испытывал к нему особой ненависти. Но он оказался у меня на пути и затронул слишком болезненные струны в моей душе. Этого было достаточно, чтобы дать мне повод атаковать, и, мягко развернувшись, я неторопливо направился к нему.

Я был уверен, что он не побежит – обычно одного моего вида хватало, чтобы любой таутуте замер на месте, парализованный ужасом. Только вот этот, как ни странно, оказался сильнее духом, и, за миг до того, как я прыгнул, сорвался с места и нырнул в расщелину между двумя стволами.

Как будто надеялся, что меня это остановит…

Сила прыжка порядком вдавила меня между деревьями, но я быстро понял, что тут мне не протиснуться и, вырвавшись на свободу, пошел в обход, без труда размолов в щепу сухую корягу и начав пробивать себе путь между длинными полыми стволиками, густо покрывшими землю. Их было много, и проламываться сквозь них было трудно, да вот только против моих зубов и когтей вряд ли устоял бы даже камень. Пару раз я чуть было не схватил этого двуногого, но в густом подлеске я был не слишком поворотлив, и тонкий, ловкий таутуте каждый раз успевал вывернуться из моей хватки. Впрочем, рано или поздно это должно было закончиться, поэтому я гнал его, как ерика, продираясь под корнями и между стволов, пока он, видимо, доведенный до отчаяния, не нырнул в какую-то пустоту под корнями огромного дерева.

Часть 1

Аннаэйра

Тяжелое время, скорбное время... История величайшего хищника пандорианского леса - могучего палулукана - что оказался на перепутье дорог, и теперь ему предстоит понять, что же в этом мире для него действительно важно. История потерянной души, что вечно ищет цель в своей жизни - и потому то и дело оказывается под натиском перемен, что призваны не раз и не два перевернуть все с ног на голову.

Время отдавать долги

Комментарии (0)