Мареш сегодня не в духе. Он старается этого не показывать, но от меня не ускользают его нервные движения, неожиданные, совсем не в его стиле, замечания и чересчур частые паузы между вопросами.

Зато у меня сегодня есть настроение поболтать, поэтому я откровенничаю: делюсь не только скупыми фактами, но и собственными рассуждениями. Благо, порассуждать есть о чем.

Раб мечтает не о свободе. Свобода — удел сильных, а сильные рабами не становятся.

Запертый в клетке, пропитанной зловонием, отчаянием и безнадежностью, раз за разом оставляющий едва заметные зарубки на грубом дощатом полу, в щели которого рука пролезает по локоть, и день за днём провожающий голодным взглядом посетителей рынка, он мечтает обрести хозяина, который бы разорвал это бесконечное ожидание.

К концу второй недели я слаба настолько, что даже не смею думать о том, чтобы выбраться из неволи; я лишь изредка мечтаю, что в один день просто не проснусь, и рынок, и моя тюрьма, и премерзкий помощник торговца, щипающийся, плюющийся, кидающийся в меня объедками, и весь тот мрачный, жестокий мир просто перестанут существовать вместе с моим воспаленным от горячки сознанием. Потому что это — выход. И даже на него у меня не хватает духу: где-то внутри ещё теплятся остатки любопытства и надежды; не освободиться, но хотя бы выйти из клетки, пусть временно и с ошейником на шее.

Быть слугой не так уж и сложно. Выполняй поручения да не дерзи; впрочем, для дерзости нужна смелость, а для смелости — сила. Без неё жизнь просто течёт потоком рутины, обволакивая и затягивая в омут абсолютно одинаковых серых дней. Среди них есть пятна радости: расщедрившийся хозяин, в награду за работу выдающий твердое печенье и двойную порцию масла к чересчур плотному и сухому хлебу; товарки по несчастью, внезапно проявляющие чудеса эмпатии и пытающиеся научить меня своему языку; несколько минут свободы, когда можно остановиться на полпути к конюшне, запрокинуть голову и просто разглядывать незнакомый узор звёзд на чёрном небе. И в такие моменты просыпается желание — сжигающее изнутри и подобное наваждению, желание вернуть контроль над своей жизнью; сжать кулаки, стиснуть зубы и заставить тупеющий от осознания беспомощности мозг начать думать. Не просто адаптироваться, но преодолевать.

А это сложно, этому не учат; хуже становится, когда хозяева забирают то немногое, что может считаться моим — имя; и выдают новое, чужое, совершенно не имеющее ко мне отношения. Но к этому тоже можно привыкнуть: внутри я все равно Элли Новак.

Настоящий перелом происходит, когда чужой язык окончательно завладевает разумом, и я начинаю на нем думать; забывать, что раньше было по-другому, забывать родные слова, а вместе с ними — собственное прошлое. Последнее во многом потому, что вокруг нет никого, кто хотел бы о нем узнать.

Мареш не перебивает, время от времени делая пометки в своем блокноте.

— У меня всегда была предрасположенность к изучению языков, — постукиваю пальцем по столу, исподлобья поглядывая на доктора. — Хороший английский, сносный французский, чуть-чуть латыни… Знаешь, я ведь хотела стать переводчиком, но потом выяснила, что стоматологи зарабатывают больше. А хороший стоматолог с хорошим знанием языка — еще больше… Где-нибудь в Англии или США, — я покачиваюсь на стуле, поглядывая то на потолок, то на пол. — Не поверишь, но мне понадобилось около четырех месяцев, чтобы выучить новый.

— Меня могли понимать, я могла понимать других. Сначала было плохо с письмом, но потом у меня был… своего рода наставник. Впрочем, у Глинского это уже описано, верно?

Я бы многое отдала, чтобы послушать ту запись; потому что просто не верится, что у меня нашлись подходящие слова, чтобы описать все происходившее со мной за эти годы.

— Верно. У него есть несколько заметок, — Ежи сверяется с записями из моей папки.       — Вообще, это против правил, но хочешь узнать каких?

— А как же врачебная тайна? — широко улыбаюсь и вижу, что Мареш растягивает губы в ответ; его зеленые глаза даже на секунду лукаво блестят, совсем как у сплетницы; а потом вновь становятся слишком серьезными. И, уж не думала, что буду это подмечать, грустными.

— В рамках эксперимента. При условии, что будешь со мной честна.

— Хорошо, — пожимаю плечами. Мне любопытно. Пока что я невысокого мнения о Глинском, его клинике и его диагнозах.

— Расскажешь мне о своем наставнике больше?

— Я не так хорошо его знала, — иногда мне кажется, что разучилась говорить правду; во всяком случае уклониться от ответа гораздо проще. — Его звали Корвин.

— Это имя или фамилия?

— По-моему у него не было фамилии. Не знаю, никто к нему по-другому не обращался.

— Как вы познакомились?

— В борделе, — говорю ровно, не отводя взгляда от доктора. Он удивлен и быстрым движением начинает перелистывать записи прошлых сеансов.

— Мы познакомились в борделе, куда меня продали. Я была прислугой: принеси, подай, убери, перестели белье, выдерни зуб, вылечи прыщ. Бордель — это ведь не только шлюхи: есть еще управляющие, слуги, кухарки… И я не врала — никто меня там не домогался.

— По тамошним меркам я была не в фаворе. А я выглядела лучше, чем сейчас, — картинно оттягиваю ворот кофты, демонстрируя шрамы. Я, конечно, немного лукавлю: дело вовсе не в шрамах, а в умении себя преподнести. Забитый, дрожащий от страха раб не способен вызвать ничего, кроме брезгливости и, если повезет, капельки жалости.

— Видимо, у посетителей были очень специфические вкусы.

— Что это? Комплимент? — саркастично приподнимаю брови.

— Просто замечание вслух. Итак, как именно вы встретились?

— Случайно. Я оказалась не в том месте и у нас состоялся очень… короткий разговор, — горько усмехаюсь. Едва ли бордель вообще может считаться хорошим местом для знакомств и бесед. — Он не очень любит таких, как я. Но пришлось ему с этим… как-то смириться.

— Очевидно, это не вся история.

Не вся. Но мне не хочется рассказывать, что он приходил еще раз, уже ко мне. Проверить, как меня наказали за ослушание  и попытать самому. Потому что причинять боль ему нравилось ничуть не меньше, чем спать с продажными девками. Может быть, даже и больше.

— Дружбы не получилось, — бурчу под нос, прикрывая глаза. — Может быть, все бы и сложилось по-другому, но через пару дней меня перепродали.

— Кому? — Ежи морщится. Ему непривычно и тяжело слышать о том, что людей можно продавать как вещи. Когда-то я тоже была такой. А потом желание социальной справедливости как-то притупилось простым и понятным стремлением выжить. И если для этого иногда надо закрыть глаза на творящийся вокруг кошмар — что поделать, придержу веки пальцами.

— Женщине-знахарке. Я прожила у нее несколько месяцев, точно не помню сколько. Она учила меня всякому… знахарскому. Различать травы, варить настойки… А я рассказывала ей об анатомии и биохимии. Не очень успешно, если честно.

— Она заботилась о тебе?

По-своему Фола обо мне заботилась: кормила, обучала, не била и даже позволила оставить свое настоящее имя. Заботилась, но только потому, что о вещах надо заботиться; если плохо обращаться с вещью, она сломается. А разбитую вещь иной раз проще выкинуть, чем попытаться починить.

— Где вы жили? — доктор меняет тему.

Где-то минут двадцать мы беседуем об Акате. Город интересует Мареша значительно сильнее, чем жизнь в глуши на болоте. Его интересует все: от того, во что одеваются местные, до острых крыш покрытых красной черепицей; интересуют люди, предания, обычаи, но я, к своему легкому стыду, не могу похвастаться большим багажом знаний. В ту пору меня больше заботил свой пустой желудок.

Разговор как-то затухает, но Мареш даже не обращает на это внимания: он глубоко погружен в свои мысли и покусывает колпачок ручки. Мне приходится негромко прочистить горло, чтобы вернуть его в реальность.

— Извини, Элеонора, я сегодня немного рассеян, — Ежи досадливо качает головой.

— Трудная ночь? Тяжелый день? Глинский опять напирает на шизофрению?

— Это… семейное. Вернемся к Корвину, хорошо? Когда вы снова встретились?

— Мы с Фолой, — машинально отмечаю, что он записывает имя на полях, — были в городе и случайно с ним столкнулись. Он меня узнал, выследил, похитил и притащил в свой дом.

— Там ты и рассказала ему кто ты? Что из этого вышло?

— Если бы это была романтическая история, я бы сказала, что он мне поверил и помог вернуться домой.

— Но это не романтическая история? — Мареш пытается вести эту беседу непринужденно, задавая вопросы и внимательно слушая, но я вижу: он не хочет быть здесь. Точнее хочет, но не сегодня. Сегодня все его мысли где-то в другом месте и времени.

— Он мне не поверил. Корвин — упрямый осел, который едва признает то, что лежит за пределами его понимания, — чувствую, как внутри закипает злость: своими замечаниями Мареш неосторожно срывает корку со старых ран. — Он очень плохо со мной обошелся. А знаешь почему?

Я не могу похвастаться терпением и всепрощением. Давние обиды вспыхивают с удвоенной силой, сдавливая горло и заставляя чуть ли не до крови сжимать кулаки. Еле-еле сдерживаюсь, чтобы не вскочить с места. Воспоминания как назло очень яркие и живые. И как раз те, которые больше всего хочется забыть.

— Моя история показалась ему слишком 

 В его чертовом мире есть магия, другие расы, есть даже люди, которые открывают порталы в иные миры, и моя история показалась ему невероятной просто потому, что мне не повезло попасть не на ту сторону провала! — последнее я уже кричу прямо в лицо доктора, все-таки поднимаясь с места и нависая над ним; жаль, что тут Мареш, а не Корвин. Того я бы еще и ударила. Не потому, что я до сих пор считаю, что пытать людей плохо; потому что он пытал меня.

 — задумчиво протягивает мужчина, и я досадливо чертыхаюсь.Не надо было об этом говорить. Сказать «магия» в психушке это все равно, что подписать приговор. — Что такое провал?

Ежи сама невозмутимость. Он смотрит на меня снизу вверху без каких-либо ответных эмоций, просто позволяя выплеснуть гнев, понимая, что не он его причина.

— Провал… это такая штука, которая разделяет их континент на две части, — виновато опускаюсь обратно. — Такие, как Корвин, направо, другие — налево. Обычным людям переходить можно, а таким, как он — нет.

— Предположим, ты упала на левую половину. Знаешь, что происходит на правой?

Я действительно не особо интересовалась той войной;

 потому что она их, не моя.

 И что тогда, что сейчас, я испытываю глубочайшее отвращение к обеим сторонам, разбившим свой собственный мир на два непримиримых лагеря и принесшим столько горести и страданий всем вокруг.

Видимо мое лицо приобретает особо мрачное выражение, потому что Мареш торопливо меняет тему:

— Он согласился тебе помочь?

— Помочь? — ну, с его точки зрения это была помощь; хотя с его точки зрения убийство это тоже своего рода помощь. А насилие и грубость так вообще — подарок. — Да ему просто нужен был предлог для своей кровавой авантюры, а тут подвернулась я со своими знаниями…

— Языки. Я знаю, как это звучит, но древние маг… книги в том мире написаны на подобии английского и латыни. Он посадил меня за книги и заставил переводить.

— Он учил тебя языку? — Марешу явно не нравится мой рассказ.

— Немного. Основное я выучила сама.

— Ты сказала, что он плохо с тобой обращался…

— Это личное, — говорю резко, так, чтобы не осталось сомнений — это не его дело.

— Говорил гадости, игнорировал, угрожал физической расправой несколько раз, — губы пересыхают, когда я вспоминаю первые дни знакомства с Корвином. — Но я не помню подробностей. Не спрашивай.

— Он держал тебя в заложниках?

— Ну, не совсем. Заложник — это временное состояние: придет добрый полицейский и спасет. А я… я же была рабом, кому в голову придет спасать раба?

— Любому адекватному человеку в голову не придет держать рабов.

— Я думала точно также: как возможно рабство? Как можно убивать? И знаешь что? — тихонько смеюсь. — Все относительно: каннибал в своём обществе так же нравственен, как посетитель церкви — в нашем. С этим нужно свыкнуться, мне понадобилось много лет, чтобы это осознать.

Несколько минут мы молчим: Мареш обдумывает мои слова, я — наблюдаю за слишком быстрой секундной стрелкой на часах. Все-таки утро сегодня, как, впрочем, и вся неделя, паршивое; на завтрак каша с комками, в душевой опять перебои с теплой водой, единственный телевизор в крыле сломался на самом интересном — Сэм в очередной раз вот-вот умрет. Интересно, кто-нибудь считал, сколько раз братья были на волосок от смерти? Мне кажется, даже сценаристы уже не помнят. Хотя, может быть, историю им пишут ламантины. Случайным образом выбирают внезапные повороты, а потом из этого составляется сюжет с великим замыслом; не знаю, как у сериала, но мою историю явно собирал очень ленивый ламантин, предоставив мне самой как-то с этим разбираться, а в довесок еще и подсунул Мареша, который теперь ищет глубинный смысл всем этим приключениям...

— Кто? Ламантины? — слова Мареша выдергивают меня из собственных мыслей. Я и не заметила, что тихо бормочу себе под нос.

— Ламантины, — по крайней мере, мне удалось завладеть его вниманием. — Это из мультика, старого.

— Как ты себя чувствуешь? Прошло уже две недели. Появились какие-то… новые ощущения?

— Неа, — опять вру. Новых не появилось, но зато вернулись старые. — Я отлично себя чувствую, просто вспомнилась забавная история, правда.

— Разве мы обсуждали что-то забавное?

— Давно хотела спросить, — перебиваю, чуть щурясь и стараясь глядеть ему прямо в глаза, — моя история похожа на истории… других?

— Местами, — уж что ценю в Мареше, так это честность. — Все истории похожи друг на друга в какой-то мере, и сюжетов не так много, если ты об этом. Разнятся описания подобных приключений, ритуалов, спутников… Это очень кропотливая работа: нужно все собрать, задокументировать, изучить, найти реальные источники. А основная сложность — пробраться через все пласты иллюзии до того, что действительно было…

— Если оно действительно было, да? И что ты будешь делать, когда моя история окажется уникальной?

— Они все уникальны, по-своему, но многие из них схожи. Ты не первая, кто верит в магию и может детально ее описать. У меня большая коллекция таких историй, когда-нибудь я тебе про это расскажу. Еще несколько вопросов, и мы закончим сегодня пораньше. Все-таки что убедило, — он сверяется с записями, — Корвина поверить в твою историю?

— Призраки, — мне порядком надоел этот разговор.

— Что, прости? — ручка в длинных белых пальцах доктора замирает и трещит, едва не сломавшись пополам.

— Если я объясню, мне выпишут новую порцию пилюль, и я никогда отсюда не…

— Никто ничего тебе не выпишет, — неожиданно резко перебивает меня Мареш, и я удивленно смотрю на него: всегда собранный, спокойный, сейчас он заметно волнуется; подался вперед, сцепив перед собой руки, глаза прищурены. — Он может разговаривать с мертвыми?

— Ну, не только, — мне становится неуютно от такого интереса. — Говорить, порабощать, управлять…

— Нет, — нервно облизываю губы. — Это ему не подвластно. Он не настолько всесилен. По крайней мере не был, когда мы были вместе.

— А сколько вы были вместе?

— Года два, может быть, два с половиной, — время в Междумирье течет совсем по-другому, и я называю количество просто наобум. Начало наших отношений едва ли можно назвать приятным: он — жестокий и властный хозяин, а я — олицетворение всего того, что он ненавидит; ему отвратительная даже сама мысль о путешествиях между мирами и тем более ироничным становится финал нашего небольшого приключения, где мы оба оказываемся на Дороге. — Давай закончим на этом.

Мареш не возражает, и мне даже кажется, что он рад моему предложению:

— Хорошо. Но я дам тебе задание: я хочу, чтобы ты вспомнила все, что знаешь о Корвине. Его привычки, прошлое, его интересы, где он жил, что говорил. Хорошо?

— Может быть мне еще его нарисовать? — фыркаю. — С какой стати мне это делать?

— Это часть терапии, — Мареш убирает блокнот в портфель; встает и, не подавая руки, идет к двери. — А у нас с тобой уговор: помогаешь мне — я помогаю тебе.

— А как насчет твоего обещания? Что там написал Глинский? — вскидываюсь, останавливая доктора возле порога. — Ты обещал поделиться.

— Глинский… Глинский считает, что Корвин — вымышленная никогда не существовавшая личность. Воплощение тех качеств, которых тебе не хватало во время… твоего заточения. Смелости, силы, могущества, — Мареш наклоняет голову, глядя куда-то под ноги.

— Глинский явно переоценивает мое воображение.

— Это очень распространенное явление при некоторых неврозах. Скорее всего, этот образ сформировался при развитии ПТСР, а когда травмирующая ситуация была преодолена, превратился в… очень романтизированный образ защитника.

Kutner

Мечта любого попаданца — вернуться домой. И иногда она сбывается. Вот только что делать, если родной мир тебя вовсе не ждал? Что делать, если и сам попаданец больше не похож на того, кем был раньше?

XII

Комментарии (0)