О чем принято думать перед сном? Считать эфемерных овечек? Лишь напрягает мозг и заставляет проникнуться жизнью глупых и довольно жалких созданий. Какая разница, сколько их? Может, еще шкуру их детально представить и цвет глаз? На каждую все равно найдется свой волк. Или, может, перед блаженной отключкой нужно строить планы на будущее? Бред. Сколько из них кажутся жизнеспособными наутро? Пятиминутный выброс эндорфинов на ночь, который закончится фрустрацией из-за начала нового дня без единой достигнутой цели…

Планы, планы, планы… Я, вообще-то, чаще всего планирую умереть. Ну, не так буквально, конечно. Суицид либо для слишком смелых, либо для слишком трусливых, а себя я ни к тем, ни к другим не причисляю. Скромность ведь украшает, да?

Так вот. Смерть не самоцель. Я лишь хочу выжать самые крохи, понимаете? Удивительная мотивационная сила заключается в речах об усопшем. «Каким талантливым он был, каким умным и привлекательным!» Услышал бы 16-летний паренек в пубертате такое при жизни, глядишь, и тоскливым онанизмом перестал бы промышлять. А может, и дошел бы до великих свершений. Но раз единственный случай, при котором люди раскошелятся на похвалу, — это смерть, почему бы не помечтать? Это уже на корке сознания. Вот они, дорогие гости, стоят у глубокой ямки на территории родового кладбища и обдумывают, что бы такое душещипательное сказать. Правда, в самом начале моих фантазий они почему-то всегда молчат. «О мертвых либо хорошо, либо никак»?

Ну же, друзья, вы не стараетесь! Больше, больше слезливой патетики! Кстати говоря, какими дифирамбами они бы ублажали мое гниющее тело? «Был исключительно добр при жизни и до безумства альтруистичен»? Я вас умоляю. Боюсь, для перечня моих положительных качеств всем вынужденным участникам процессии хватило бы блокнотного листа, так что уповать приходится на их богатую фантазию и желание выделиться лучшим прощальным монологом.

А в целом, если задуматься, какой смысл драматического представления без участия основного действующего лица? Старина Бодлер утверждал, что все ждут чего-то, пока поднят занавес, но кажется, что упоительнее ожидание последних секунд его тяжелого опуска. Хочу увидеть зрителей, возможно, услышать хилые аплодисменты. Ох, какое бы блаженство вызвали слезы на лицах в первом ряду! Но учитывая отыгранный спектакль, на подобную эмоциональную щедрость раскошелятся либо безмозглые, либо приспешники Матери Терезы (что, в принципе, одно и то же).

А может, нанять плакальщиц? Своего рода эмоциональный эскорт. Я даже доплачу за нарушение закона двенадцати таблиц — причитания и вырывание волос от иллюзорного горя добавят претенциозности.

Мерлин, такое представление только с попкорном и смотреть! Можно вообще подобный сюр провернуть при жизни? Попрошу на день рождения своеобразное поздравление.

Ну вот, снова ушел в клоунаду. Слишком несерьезно для именитого наследника непонятно чего от непонятно кого. Ну хоть скудное чувство юмора не унаследовал от сердобольного папаши.

Визуализируй, визуализируй подробнее. Каждый дрогнувший мускул под глазом и каждый излом в приглушенном страданием по усопшему голосе. Будут ли соблюдать дресс-код пришедшие? Моя светлая (сойдемся хотя бы на серой) память будет явно омрачена в случае гардеробного самовольничества. Ну а что? Изысканный вкус и трупам не чужд.

Хотя о каких предпочтениях идет речь, если каждая фантазия сводится к этому каштановому сеновалу на ее голове? Силуэты у ямы сливаются в один единственный — угловатое подобие женственности. Она такая сгорбленная от горя или тяжести этого вечного двигателя в ее черепной коробке. Хочется вылезти из могилы только ради того, чтобы расправить ее хребет с мелодичным хрустом. Такое непонятное мельтешение в груди — упоение страданием этой кудрявой несуразности и горечь от него же. Но я знаю, как пресечь тревожность на корню. О, поверьте, я знаю об этом гораздо лучше каждого из вас. То, что невозможно стереть, нужно выжечь.

Подбрасываю топливо в лобно-теменную долю и продолжаю видеоряд на обратной стороне век. Пламя, зародившееся в ее стеклянных глазах, первым делом перескочит на сухие и измученные ежедневными выпрямляющими чарами завитки. Ниже, ниже от плеч к предплечьям, по кисти до кончиков третьей фаланги. На бедрах затормозит из-за плотности джинсы, но все же мерно спустится к щиколоткам.

Силуэт, охваченный самой упоительной из стихий, статичнее атлантов, стоит и держит над собой глыбу физической боли, агонию нервных окончаний, но с дымом выпускает все чувства — свои и мои.

А я же, убаюканный этой персональной колыбельной, сквозь пелену сна пытаюсь вспомнить, какой день можно обозначить началом конца.

Пролог.

wvx_pic

hell.en.

"Даже и не пробуй усмирить своих демонов, но всегда держи их на привязи".

Роулинг Джоан «Гарри Поттер»

Гарри Поттер

Драко Малфой

Гермиона Грейнджер

Нарцисса Малфой

Люциус Малфой

Беллатрикс Лестрейндж

Arsonist's lullabye

ru-arsonists-lullabye-wvx-pic-beta-hellen

Пробудившись после 5 часов спасительного стазиса, с несдерживаемым смешком оценил ироничность первой сгенерированной мысли: в 0:00 мне исполнилось 16, а я усиленно мечтал умереть «на сон грядущий». Благодатная почва для культивации праздничного настроения, добавить нечего. Слышу, как дождевые капли динамично отбивают ритм на отливной планке, предзнаменовая стабильно серый день английского лета. Несуразные приглушенные звуки под окнами, отдаленно похожие на мурлыкание, свидетельствуют, что я не самая ранняя пташка — павлины всегда такие разговорчивые в брачный период, который, к слову, обостряется в дождь. Повезло же завести их в вечно мокрой Англии — практически ежедневная пернатая содомия.

Веки снова тяжело опускаются, но сна ни в одном глазу. Так смертельно не хочется рассеивать пелену, ювелирно сотканную Морфеем. А ради чего? Шестнадцатый раз 5 июня станет днем чужой радости за счет моего появления на свет (стоит уточнить: не совсем желанного, но зиготам не дают права голоса).

Будем честными, кто вообще вслушивается в поздравления? Кто удивляется подаркам, о которых сам же и просил? Кто проживает этот день так ярко, как ожидает того? Хотя во мне даже не осталось этих ожиданий. Во мне лишь чудотворное подобие вакуума, которое я стараюсь удерживать всеми возможными способами.

По выработанной схеме встану, косо улыбнусь, сухо отвечу «спасибо» на любые скомканные пожелания и буду немым наблюдателем упоения матери, отвлеченной хотя бы на сутки от отсутствия отца. Наверно, это и будет единственным плюсом этой праздничной даты. Но пока рассвет только назревает, разрешаю себе то, чего не разрешил бы в любой другой день. Это будет моим подарком самому себе — всего час наедине с правдой.

Кто бы что ни говорил, убегать от реальности легче легкого, но со временем иллюзорность так обволакивает, что деперсонализация становится единственным и самым верным другом. Извечный вопрос, что хуже: жить в страхе или вовсе потерять возможность испытывать что-либо? После нескольких лет пряток в просторах собственного сознания я склоняюсь ко второму.

Так, не стоит терять время. Лучше пройдусь по сухим фактам — живительным и бодрящим после статики нервной системы.

2. Но привлекателен (жаль, что это не компенсирует первый факт. Но упомянуть явно стоило!).

3. В моем доме живет обиженный жизнью убийца (и нет, я не про отца. Всего лишь Том «полукровкаочищающаямиротгрязнойкрови» Риддл).

Уже этого хватило для легкого всплеска адреналина. Но пока недостаточно. Продолжу.

4. Мать медленно сходит с ума от горя и страха (хотя многое подсказывает, что все семейство Блэков имеет предрасположенность к сумасшествию и без губительного влияния переживаний — тетушка яркий тому пример).

Вот, уже лучше. Кончики пальцев похолодели, челюсть рефлекторно напряглась. Страдания матери почти в каждом зародят тревогу. Идем дальше по списку.

5. Отец сидит в Азкабане (честно говоря, этот факт наоборот добавляет успокоения, но никто не отменял чувство вины за подобные мысли относительно кровного родственника. К сожалению, родню не выбирают. Хотя это и плюс — меня бы тоже вряд ли кто выбрал, имея более доброжелательную альтернативу).

Холод опустился до низа живота. Остался ключевой факт:

6. Мне необходимо убить человека, чтобы обезопасить свой сжатый до минимума мирок.

ОХУЕТЬ. Вот теперь-то осознания и эмоций мне хватит на год вперед: отступившая деперсонализация уже кажется оазисом, к которому охота бежать на последнем издыхании. Детское и наивное «почему я?» застревает в горле при каждом вздохе, хотя стоило бы уже проглотить его с концами, ведь ответ очевиден.

Это я, потому что отец оступился.

Это я, потому что так завещали корни.

Это я, потому что должен заслужить доверие для дальнейшего жалкого существования.

И это просто еще один сухой факт.

Честно говоря, если бы угроза расправы нависала лишь надо мной, я бы с огромным удовольствием харкнул без надлежащей аристократичности в змеиную рожу лорда, даже не пытаясь выполнить приказ. И пусть после в мою сторону полетело бы одно из непростительных (лучше всего, конечно, Авада). Без лишнего притворства: было бы гораздо проще, если ответственность за семью не сидела бы на шее, свесив ноги.

Навещают ли меня мысли, что семья не стоит участия в этом параде абсурда? Ох, чаще чем навещала Пэнси в больничном крыле после казуса с гиппогрифом. Можно даже найти причины для этих самых мыслей, порывшись в грязном белье нашей семейной чистокровной идиллии.

Не касаясь, маменька всегда виснет на мне грузом стыда, что я люблю ее недостаточно, а она меня — чрезмерно (воспринимать как «болезненно» и «эгоистично»). От «я тебя не держу» до «я тебя не отдам» один остывший кофе или другая мелочь, злостно отказывающая нейронам в выработке эндорфина. Как итог, каждый желанный шаг в сторону стопорится не высказанным запретом, но мрачным взглядом или томным вздохом. Своеобразный язык жестов, которым я владею на уровне носителя. Видимо, знание передается через гены. Зачем тогда шагать? Зачем ДУМАТЬ о шаге? Проще перенести свой скудный мирок в зону досягаемости. Душновато, зато можно обустроить по вкусу, верно? Бывало, что я даже радовался второму пришествию этой полукровной гадюки в мантии: перекочевал от одного надзирателя к другому, менее удушающе-заботливому.

Из плюсов — слезливые мантры о том, что единственную женщину не ценят и не любят в этом холодном доме, закончились довольно давно. По правде сказать, они разбились о стену из неудачного брака и неумения воспитывать любимое чадо. Я бы с пониманием отнесся к появлению молодого любовника, лишь бы он мог вытеснить из ее графика (слишком уж свободного) ежедневные чаепития в гордом одиночестве, но с показательным недовольством. Любовь душит, особенно когда это единственное хобби.

С отцом же диаметрально противоположная история. Все взаимодействия ограничиваются его желанием утвердить свое главенство хотя бы в семье, а значит, строятся на слишком дешевом для такого богатея показушничестве. Вычленить из редких разговоров с Люциусом ответную эмпатию (уже не говоря о любви) невозможно: на нее просто не остается сил после дней, месяцев, лет под маской, которая велика размером — такую постоянно нужно придерживать. Его прошлое нельзя назвать безукоризненным (неплохо я смягчил углы, да?), но наличие даже «отрицательного опыта» он считает истинной причиной для существования привилегий. По мне, так ему смертельно повезло, что хотя бы происхождением он может похвастать — помимо родословной явно больше нечем.

Но самое смешное — я всю жизнь готов был простить ему несовершенство. Правильнее сказать, обменять прощение на скудную горстку внимания, однако бартер так и не состоялся. Если бы отец только мог меня видеть — но он всегда смотрел сквозь. А я же, неприкаянный, был одержим идеей заслужить то, что мне должно принадлежать по праву если уж не сына, то хотя бы единственного наследника.

С годами карточный домик безответных телячьих нежностей и надежд пошатнуло рядом комичных и трагичных обстоятельств, которым папенька был виной. Если память мне не изменяет, именно с одного из них все и началось.

С десяток лет назад, летний тихий вечерок показался Люциусу угнетающе спокойным. Пара бутылок огневиски, естественно, этому поспособствовали. Желание самоутвердиться заиграло новыми красками, а под руку подвернулся лишь шестилетний отпрыск — не слишком обширная аудитория, но отцу и этого хватило для идеи учинить представление в лучших гладиаторских традициях. Легко пошатываясь, но все же пытаясь сохранить аристократическую осанку, он повел меня в самую глубь лабиринта из живой изгороди, примыкающего к правому крылу Малфой-мэнора.

До сих пор помню, как воздух меж стен из монтеррейских кипарисов был настолько насыщен кислородом, что заставлял лёгкие сбиваться с отработанного ритма вдохов и выдохов. Хотя кто знает? Может, это было лишь свидетельством волнительного предвкушения шестилетнего существа, слепо доверявшего своему пьяному от азарта (и алкоголя, несомненно) сопровождающему.

Мог ли маленький Драко в зеленых подтяжках знать, что сопровождающий окажется минотавром, а сам он оставил нить Ариадны на выходе? Даже не думал ее прихватить на всякий пожарный, отправляясь вглубь. Не хочется преисполняться состраданием к бета-версии себя настоящего, но воспоминание ярче, чем того хотелось бы.

Оказавшись на просторном пересечении живых коридоров, отец принялся копаться в кармане мантии правой рукой, плохо принимающей сигналы от мозга из-за выпитого. Потратив больше 45 секунд и знатно пополнив мой словарный запас нецензурной лексикой, Люциус выудил резной свисток. По сей день высокие звуки, подобные исходящему из этого омерзительного предмета, пробуждают во мне условный рефлекс: зажать уши руками поплотнее, зажмуриться и досчитать до десяти.

На свист прибежал Люцифер — отцовскому доберману потребовалось ровно 25 секунд, чтобы отыскать в лабиринте источник зова. Прошло столько лет, а меня все еще пробирает на смешки из-за  вычурной клички. Люциус, ну серьезно? Люцифер? Выбирая имечко, ты льстил и себе, и этому дорогостоящему, но до раздражения тупому животному, прожившему меньше, чем среднестатистический хомяк. Хотя легко, конечно, говорить об этом с такой иронией спустя время, когда причина ночных кошмаров давно сдохла и забрала с собой в яму худшие дни детства.

Ладно, не стоит ставить на паузу исходное воспоминание, чтобы уйти в другое. Последовательность. Мне не хватает последовательности. Вернемся в запах монтеррейских кипарисов и звук приглушённого рычания.

Я был уверен, что и сам отец не чувствовал себя комфортно с этим зверем, но точно зная, что Люцифер не тронет своего хозяина, он заряжался властью. Шестилетний я в такой обстановочке мог зарядиться разве что мочой в мочевом пузыре из-за слепого страха.

Как нельзя кстати из южного коридора грациозно выплыла компания павлинов. Медлительные и уверенные в своем превосходстве, они убедительно отыгрывали незаинтересованность в наличии наблюдателей. Стоило последней птице шагнуть на открытое пространство, как коридоры тотчас заросли ветвями кипарисов. Воздух сразу же загустел, готовый пропустить электрические разряды в образовавшейся ловушке. Я точно вжался в угол, непонимающий и потерянный, раз в памяти отложилось ощущение мелких веток, давящих на лопатки и ребра. Отец же тогда лишь слегка облокотился на живую изгородь, видимо, все ещё не совсем доверяя вестибулярному аппарату. Его косая ухмылка — по сей день гравировка на гиппокампе, а дальнейшее действо — плотоядный червь трупа моего детства.

Снова опустив руку в карман, Люциус достал палочку. Будучи в разы наивнее, я не осознал в тот момент, почему древко было чужеродным — не имело привычного серебряного наголовника в виде пасти змеи. Сейчас-то очевиднее некуда, что папочка слишком труслив для груза ответственности за свои поступки. Так что самый простой вариант — сделать вид, что поступок и не твой вовсе. Ему помогало. Раньше. Так вот.

Взмах палочкой, движение отцовских губ, которое только спустя годы прокруток сознанием сложилось в ныне понятное «Империо», — и игра началась.

Люцифер вытянулся по струнке и пугающе затих, чтобы через долю секунды обернуться падшим ангелом, сатаной с лоснящейся черной, как смоль, шкурой. Это был первый и последний раз на моей памяти, когда кличка добермана воистину была ему под стать. Столько жгучего безумия и густой ненависти никогда прежде (и после) я не видел в глазах животного (поправочка: в людских глазах я видел это не единожды).

Сорвавшись с места, обезумевший пес бросился на кучку опустивших хвосты в акте капитуляции павлинов. Те, забыв об общности и парадном строе, рванули в разные стороны, защищая собственные пернатые зады (никакого осуждения — все Малфои поступили бы точно так же на месте нарядных куриц, наплевав и на общность, и даже на семейные узы, если бы оно того стоило).

Это сейчас я могу позволить себе язвить и проводить параллели, проматывая воспоминания, ускоряя или замедляя в нужных местах, как магловскую кассету. Тогда же, в углу ловушки, даже не будучи мишенью чёрного демона под Империусом, я физически ощущал, как сердце раскачивается на паутине вен и артерий, чтобы с размаху пробить грудную клетку. Имея нитки и иголки, я бы прямо там заштопал собственные прорези глаз, но неведомая сила держала мои веки распахнутыми так широко, что глазным яблокам было впору вывалиться.

Я смотрел, не отрываясь, как в первые минуты Люцифер лишь гонял пернатых по углам, чтобы кровь тех закипела от страха, а метания стали более хаотичными. Сталкиваясь, павлины без чужой помощи ломали друг другу перья (не удивлюсь, если и косточки).

Удивительная вещь — инстинкт самосохранения. В попытках выжить существа готовы расстаться даже с основными причинами жить. Без капли былой величественности, общипанные и ободранные, как куры перед варкой, павлины пытались взлетать, но лишь бились об кипарисовые стены на уровне человеческой груди.

Вскоре Люциус едва заметно взмахнул древком, устав от затянувшейся прелюдии, и тем самым подвел представление к развязке. Доберман приметил самую уязвимую из птиц и молниеносно придавил ее передними лапами ко влажной почве. В тот самый момент я отказывался верить в то, к чему уже было готово мое детское, но склонное к анализу сознание. Верить-то конечно отказывался, а про себя начал обратный отсчет. Десять, девять, восемь, семь…

Семь. Именно на этой цифре желтоватые зубы-клинки Люцифера пробили шею бедного существа. Кровь, такая алая, совсем как человеческая, не оставляла лужу, а лишь просачивалась в землю. От тотального и дикого ужаса я даже не задумался тогда, челюсть пса ли так звонко клацнула или хрящи павлина дали трещину. Однако теперь этот вопрос время от времени всплывает в сознании, напрягая своим существованием как таковым.

После содеянного Люциус, удовлетворенный собственным перформансом, опустил палочку и тотчас потерял былой интерес и к доберману, упавшему без сил от резкого сброса заклятия, и к ободранным птицам, чей срок жизни явно сократился из-за пережитого стресса. Пару минут отец втягивал кислород через нос и мерно выпускал углекислый газ через рот — позволял себе  насладиться  вечерней забавой, так сказать.

Я заледенел на это время в своем зеленом углу и всматривался в Люциуса, пытаясь свыкнуться с мыслью, что я будто вижу его впервые. Глаза, нос, рот отца буквально не складывались в привычное лицо — существовали отдельно на холсте человеческой кожи.

Не в состоянии дать полноценный отчет эмоциям, будучи опасно юным, я находился кошмарно близко ко взрыву. Мое маленькое тело, неспособное закричать или двинуться, в тот момент тратило калории лишь на выработку шквала адреналина.

Когда передышка завершилась, Люциус снова взмахнул древком — открыл, наконец, проходы лабиринта. Сам он двинулся вглубь, полностью игнорируя мое существование в принципе. Я же, вынырнув из оцепенения, глубоко вздохнул, перенастроил ритм сердца на более жизнеспособный и помчался обратно, в мэнор. Всю дорогу до детской затылок холодило — страх дышал в спину и наступал на пятки. Я помню, как играл с ним в догонялки и сторонился мысли о летальности проигрыша. Захлопнув за собой дверь обители, я должен был оборвать ход игры, но даже при остановившемся в зоне безопасности теле сознание бежало дальше по инерции. Паника накрывала волнами, не давая спокойно сидеть, стоять, лежать, существовать.

Я — шестилетний, мать его, ребенок, сидел на детской кроватке и заполнял голову любыми мыслями, лишь бы отстало, забылось, хотя бы утихло.

Считалочки, песенки и стишки дрожащим голоском — гудение где-то на уровне диафрагмы никак не унималось. Последняя наивная надежда — музыкальная коробочка. Маленький дубовый коробок, укутывающий звучанием и проецирующий на потолок парад звезд.

Заведя ее тогда трясущимися руками, я неосознанно запомнил больше, чем мог бы: уши до сих пор слышат время от времени каждую смену ноты; глаза видят созвездия, рассыпанные над головой:

Глаза больше не жжет, складка меж бровей разгладилась.

Сознание затуманилось, усталость взяла свое.

Вроде бы травмирующий день закончился, и маленький я провалился в сон, нежно посапывая. Что может быть очаровательнее, верно? Но нет, апофеоз лишь приближался.

Блуждая той ночью в потемках сновидения, я вышел на тропу меж густой поросли — такой высокой, что впору было ею проткнуть небосвод. Шагал и шагал в густой тиши, разбавляемой шарканьем ботиночек. Не аристократично, но какой смысл высоко поднимать ножки и плавно плыть, если никто не отслеживает? Что тогда, что сейчас манеры просыпаются, если от них действительно есть выгода.

Так вот, я шел и шел в этой ночной иллюзии подсознания, пока не начал различать громкое прерывистое дыхание позади. Не останавливался и не оглядывался, боясь приблизить неизбежное, — лишь искал спасение впереди, но поросль уходила за горизонт.

Дыхание из-за спины с каждым шагом становилось все громче, смешивалось с рыком, а ботиночки перестали шаркать — медленно, но верно тонули в трясине, лишая возможности сдвинуться с места. Я не мог идти дальше, не мог кричать — лишь резал душу острым ожиданием. Мышцы шеи одеревенели, руки не слушались — истинная беспомощность в своем непревзойденном обличии. Периферическим зрением увидел плавное движение оскала, далее последовала груда дельтовидных мышц, а спустя пару секунд — вот он, Люцифер. Все бы ничего, сердце выдержало бы пуд страха, как и днем, только размер обозленного спутника превышал все ожидания: холка черного кабеля была на уровне второго этажа относительно моего роста.

Я просто стоял и смотрел, крошечный, как из пасти зверя вытекают струи слюны, а глаза напротив наполняются кровью и ненавистью. На секунду я увидел в них отражение павлина.

Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь…

Семь. Молниеносно пасть сомкнулась на моей шее. Не было боли — лишь ощущение, что сонная артерия извивается, как уж, норовя вылезти. Теплое и густое потекло: ниже от плеч к предплечьям, по кисти до кончиков третьей фаланги. Вот уже и штаны пропитались. Опустил глаза — дежавю. Кровь снова впитывается в почву, не оставляя лужи.

От хруста третьего (а может, и четвертого) позвонка маленький я очнулся — вот уже в своей комнате, все еще под проекцией звездного неба и покрывалом убаюкивающей мелодии. Только успокоения больше нет. Перистальтика пищевода угрожала вывернуть наизнанку, слезы текли и саднили щеки.

Ощущение влажности не растворилось, как другие иллюзии: кровать и вправду была мокрая. Осознание первого (и не последнего) акта энуреза сорвало оставшийся заслон — плотина повалилась. Энергия страха и стыда преобразовалась в магический импульс. Первое, что попалось на глаза (музыкальный коробок), вспыхнуло пламенем. Треск дерева — глушитель песни и внутренних демонов. Танцующее пламя — сублимация ненависти. Я — хозяин. Пламя — мое. Страхи — сожжены.

Вот оно, одно из звеньев цепи моих оков. Кто их создал? Отец, калечивший психику? Мать, которая больше оберегает любовь, чем объект, к которому ее испытывает? Я, слишком яро жалеющий свое прошлое, вечно просящий настоящее и будущее помолчать в сторонке? Кто знает.

Поток анализа прервал короткий стук. Нарцисса показалась в дверном проеме, нацепила улыбку на отекшее лицо и выдавила из себя: «С днем рождения, сынок».

Красивая маска, мам. Правда, уже в трещинах.

Час прошел — пора и мне надеть свою.

Июнь 1996 года.

Может ли человек быть осведомлен о собственном безумстве?

Уже пятнадцать минут я смотрю на полупрозрачного Бинса и думаю: благо ли это? Вечность мельтешить еще при жизни прогнившими извилинами, не давая отчета окружающей действительности… Ну серьезно. Старик даже не заметил, как УМЕР, — что говорить о полном безразличии студентов к его монотонным и усыпляющим лекциям? Повис в воздухе, вещает о битве кентавров с гоблинами. Пластинка крутится десятилетиями, лишь слушатели вырастают и заменяются новыми, еще менее заинтересованными.

Призрака не заботят ни пища, ни деньги, ни карьерный рост. С годами он позабыл даже о единственном доступном благе — признании слушателями. Смысл его нахождения здесь, а не там попросту иссяк. Наверно, именно от полнейшего опустошения и так полого сосуда спасает безумство.

В невыносимо полной п у с т о т е.

Честно говоря, создается ощущение, что от него много плюсов (не от Бинса, упаси Салазар. От безумства).

Во-первых, абсолютно без разницы, как другие тебя воспринимают. «Достаточно ли я галантен, умен, привлекателен?» Такие незатейливые вопросы в мыслях сумасшедших стоят где-то между желанием прилюдно снять трусы и воспоминанием о размазанном по тарелке завтраке, клякса которого напоминает портрет троюродной бабки Цереллы.

Во-вторых, безумство — отличное оправдание для всего на свете. «Почему не написал доклад? Почему нагадил там, где не следует? Как посмел ударить кого-то?» — «Ну войдите в положение, я же с придурью малой. Ш А Р И К И З А Р О Л И К И». К слову, маглы ужасны во фразеологизмах. Какие шарики и за какие ролики?

Ладно, сейчас не об этом.

Третий плюс — индивидуальность. Ни капли иронии, сами посудите: каждая псевдоумная человеческая мысль — вторсырье. Идентичные нейроны выполняют идентичную работу в головах из раза в раз. Пора уже свыкнуться, что вся людская самобытность заключается в психических отклонениях. Тебя считают заботливым и внимательным, пока ты ласкаешь свое тревожное расстройство по ночам и вспоминаешь, как сказал кому-то лишнее слово или подышал не в такт. Ты ранимый и чувственный, если депрессия с недостатком химии в организме управляет твоими слезными мешочками. А какой творческий, если шизофрения каждый день проигрывает новые образы в затуманенном сознании!

В контексте притягательности безумство вызревает подобно фрукту: высасывает соки, но дарует аромат. На него слетаются насекомые, сбегаются животные.

Что важнее для них — здоровое дерево или сочные плоды? Ответ очевиден.

Двадцать одна минута. Глазам надоело концентрироваться на прозрачном силуэте, и они без моих прямых указаний начали цепляться за любое движение в классе. Из плюсов последней парты — маленький мирок на ладони. Видно каждого. Но тебя — практически никому.

Заметил, что часто выделяю плюсы. Вы посмотрите, какой оптимист. Стакан наполовину полон, но лучше не будем уточнять, чем конкретно.

Справа Забини неуемно наглаживает бедро Патил под партой. Честно, я даже не разбираю, Падма это или Парвати. Может, они у него посменно? Так сказать, в зависимости от дня недели. И все бы ничего, вот только безостановочное мельтешение в пределах зрения напрягает. Не понимаю Блейза.

Не то чтобы я ханжа, но секс и все его связующие кошмарно переоценены.

Человеческое тело — инструмент.

Шелковистая кожа, так слащаво описанная в романах, — просто еще один орган. Не сильно же людям нравится смотреть на желудок, легкие. А чем член или вагина приятнее? В теории, возбуждение должно отгонять рациональность вперемешку с отвращением, но со мной такие фокусы не проходят. Удивительно, что все мои попытки пересилить свою брезгливость и асексуальность (если так это можно назвать) не оканчивались стыдом и стояком на полшестого. Приятно? Ну, в целом да. Крышесносно? И даже не рядом.

Может, все дело в чрезмерной осведомленности? Дети, к коим я пока себя причисляю, жуть как тянутся ко всему запретному. Проблема только в том, что эротика в кругах аристократических далеко не запрет. Всего лишь отличие в восприятии — не станут же в культурном обществе «Спящую Венеру» Джорджоне принимать за похабщину. А тут каждая вторая особа чистых кровей считается Венерой (что конкретно я уж точно поставил бы под сомнение). Так и вышло, что, подобно мальчугану, прячущему под подушкой порно журнал, я прячу нечто более сокровенное и запретное, «грязное», если так угодно, — магловское.

Десятки статей о работе полушарий, медицинские справочники, химия «для чайников» (боже, опять эти ужасные фразеологизмы). Так успокаивающе — структурировать человеческое тело. Механические часы, — да что там! — маховик не так грандиозен и продуман, как переплетение тканей людских оболочек. Только задумайтесь: любое повреждение дает импульс боли в мозг, чтобы о нем узнали. ИСПРАВИЛИ. Какой еще объект может подобным похвастаться? Конечно, с такой системой защиты эксплуатационный срок людей поболе всяких пресловутых микроволновок и стиральных машинок.

Вот только зная всю подноготную этого творения природы под названием «человек», автоматически теряешь любой интерес, помимо научного.

В нем нет таинственности, нет романтики и нет притягательности. Всем неосязаемо прекрасным обладает, к сожалению, только сознание, но с ним сексом не позанимаешься.

Тридцать минут. Едва заметный поворот головы налево. Там поинтереснее.

Тео. Тео, Тео, Тео… Скулы напряжены, взгляд в расфокусе. Очень уж знакомо.

Из выделяющегося — снова руки. Пальцы, явно менее уверенные, чем у Блейза, крутят позолоченные карманные часы, беззвучно открывают и закрывают расшатанные створки, обнажая циферблат. Кому ты врешь, Теодор? Тебя не заботит время — ты смотришь сквозь цифры и стрелки. Я мог бы поверить, что тебя очень уж интересует механизм, вот только его не разглядишь через сталь и позолоту. Не рентгеновское же у тебя зрение (только вчера про Рентгена прочитал — нужно было похвастать назревшим в голове сравнением, Excusez moi).

Я видел часы вблизи. Гравировка имени матери над шестеркой, отцентрована по точке вывода стрел.

Кто-то страдает от переизбытка материнской любви, а кто-то от недостатка. Белая гвардия всегда будет завидовать черной — и наоборот. В чувствах подростков никакой серости, лишь активные контрасты.

Конечно, я знал, что мать Теодора умерла. Ни разу это не становилось поводом для шуток или издевательств — даже у детской злобы должны быть границы. Однако тайно я завидовал, считал подобное синонимом свободы. Простая математика — один родитель меньше, чем два. Значит, и опеки меньше.

В каком-то смысле это уродливая, но правда. Нотт младший не зависел от вечных наставлений и упреков. Точнее, они просто были сокращены в два раза. Но и счастье в его глазах делилось на два: когда мы собирались домой на каникулы, когда распаковывали посылки из дома с материнскими письмами, когда ложились перед сном и считали, сколько людей пришло бы на наши похороны. У Тео на них всегда одного важного человека не хватало, я уверен в этом.

Я знал и то, что тайно, трепетно Теодор мечтает собрать собственный маховик времени. Усовершенствованный, перемещающий на десятилетия. Не трудно догадаться, для чего.

Ребенку понятно, что воскрешения не добиться с помощью магии, но я самолично разобью лицо каждому, кто посмеет ткнуть Нотта в эту жгучую истину носом. Даже в слизеринской морали должны быть отголоски альтруистических сказок, ведь так?

И сложился у нас с Теодором своеобразный дуэт «очумелые ручки». Он — над маховиком, я — над этим треклятым шкафом. И каждый делает вид, что не знает, для чего другой закупает материалы и посещает Выручай-комнату.

Удобно, честно говоря. Даже какая-то иллюзия поддержки.

Тридцать шесть минут. Глаза прикованы к силуэту за первой партой. До последнего я запрещал себе изучать это место, зная, что не увижу желаемого.

Сидит. Сидит и буравит взглядом призрак. Да ты сама как призрак, Грейнджер.

Лицезрея лишь твой растрепанный затылок, я воспроизвожу в голове вскользь увиденный перед уроком облик: бледное лицо (не говори, что в Англии не хватает витамина D), мешки под глазами (не говори, что из-за учебы), помятая форма (не говори, что не успела погладить), истерзанные зубами губы (не говори, что обветрились).

Ничего не раздражает меня сильнее, чем твой нервный тик. Не тряси этой чертовой ногой с таким усердием — еще сдвиг земной коры ненароком вызовешь.

Ты сдулась. Так быстро и так прозаично.

Серьезно? Тебя сломало рыжее недоразумение, сидящее по соседству? Боже, я искренне ожидал большего от первой женщины, ударившей меня. И последней, к слову. Даже мать подобным ни разу не промышляла, а поводов за последнюю дюжину лет я давал достаточно.

А Рона ты била? Ломала нос? Имею наглость предполагать, что в чем-то и я у тебя первый, ЕДИНСТВЕННЫЙ.

Так непривычно называть его Роном в мыслях, но ведь заслужил. То, что он сломал тебя, — явное достоинство и превосходство наглеца. Жаль, что сам Уизли не осознает, не догадывается, какую аферу провернул.

Вспоминается миф о бедной, б е д н о й Медузе. До «перевоплощения» она была привлекательной девушкой с красивыми волосами (ты такими, конечно, не можешь похвастать, Грейнджер, но для сравнения все равно пойдет). Посейдон (в нашем случае его рыжее подобие) изнасиловал Медузу (лишь морально? В других способностях Уизли сомневаюсь), за что та получила наказание от разгневанной Афины.

Спрашивается, почему Горгона должна страдать? Где отрезание гениталий Посейдону? Сидит Грейнджер, стесняется своих змей. Никому не смотрит в глаза. Наверно, думает, что в камень превратит.

Смотрите-ка, что-то новенькое. Наматываешь локон на палец. Наматываешь и дергаешь. Не со всей силы, но достаточно, чтобы по скальпу прошли разряды тока. Ты так фокусируешься? Или наоборот сбиваешь фокус? Отстраняешь пальцы — на них остается паутина из оторванных волос. Не вся прядь, конечно. Но  д о с т а т о ч н о. Или все еще нет?

Новая прядь и новый рывок. Ты издеваешься? Решила грядки на голове проредить?

Грейджер, ты роняешь мой стакан оптимиста. Кто тебе позволил? Он, конечно, не разбился, но теперь скорее пуст, чем полон.

Я всегда замечал, что Всевышний (или кто там у вас?) не поскупился на твою гриву, но зачем же так радикально? Просто постриглась бы…

Третий локон. Третий чертов локон. Надо было тебе пробуждать гнев своей слабостью? Как ты смеешь падать с пьедестала, когда я столько лет был камнем в его основании? Я давал тебе фору в миллион шагов по дороге к Олимпу своими жалкими колкостями, но ты развернулась перед самыми вратами.

Ты должна была их отворить. Для своего же чертового блага. Потому что любовь всему божественному противоестественна. Ты должна была. Стать. Божеством.

Не жди жалости, сочувствия, даже принятия. Я годами верил в стойкость и людскую силу, глядя на тебя, осязая твой стальной щит, который не мог проломить. Каждый раз, когда слабость казалась константой моей сути, я видел, что МОЖНО по-другому. Что ты, вся ты — одно сплошное «по-другому». Но Уизли? Не Темный Лорд, не страх истребления маглорожденных — рыжий чудик. Засунул свой язык в рот Браун — погнул сталь.

Знаешь, в чем отличие древнегреческих «трагедии» и «комедии», Грейнджер? Первое заканчивается смертью, а второе — женитьбой. Твоя трагедия слилась с комедией Рона, а я наблюдаю за появлением нового жанра и даже не знаю, смеяться или плакать. Поэтому выбираю немо следить за развитием сюжета.

Четвертая прядь. Из вырванных волос впору свалять куклу-вуду и тыкать иголкой в твои неуемные руки. Чтобы остановились, онемели.

Ты довела меня до крайности. Страшно даже задумываться, как близок я к непоправимому. Инсендио на самом кончике языка повисло гирей. Хватило бы и секунды, чтобы твои волосы вспыхнули подобно хворосту. Грейнджер, представь наше общее облегчение! Твой муторный ритуал трихотилломании* явно прибавил бы в скорости от моего пирошоу.

Ты снова запустила видеоряд на обратной стороне моих век. Мозг — невероятный инструмент. Капелька фантазии — и я уже мог услышать запах гари. Сеновал твоих волос в моем воображении пылает ярче чучела на масленицу. Усмири пламя — пожалей мою сетчатку! Встань и завопи, возведи стальной щит снова, спаси то, что я (Рон) не успел выжечь…

И все же, может ли человек быть осведомлен о собственном безумстве?..

Январь 1997 года.

В обычный мартовский вечерок мэнор радушно принимает Поттера, Уизли и Грейнджер на чаек. Темный Лорд запаздывает, скоро от чашечки перестанет идти пар. Самая абсурдная картина в моей жизни. Ребят, вы правда оказались тупее егерей? Эшафот откладывался уже полгода, но, кажется, время настало.

Давненько не наблюдал столько динамики. Сивый уже слюнями истекает по Грейнджер, егери празднуют еще не полученное вознаграждение за поимку главных беглецов, тетушка млеет от мысли о похвале змееподобного.

Я искренне пытался, придурки. Даже умственно отсталый (ну то есть вам подобный) сразу бы узнал Поттера за этим жалящим. Моя актерская игра была на уровне, уж точно. Если бы я выдавил из себя что-то большее, чем «я не знаю, я не уверен», Станиславский бы не поверил.

Еще этот гриффиндорский экскалибур притащили. Понятия не имею, в чем его ценность, но кланяйтесь железяке в ноги (или в рукоять? Что там у мечей отвечает за конечности?). Хоть какая-то вам отсрочка казни. Тетке аж голову сорвало. Сильнее, чем обычно, я имею в виду. Так перепугалась, что начала разносить все вокруг. Из-за меча? Не успел насладиться представлением — весь пол уже был усыпан вырубленными телами.

— Драко, убери отсюда этот сброд. Если самому их прикончить характера не хватает, оставь во дворе, я потом займусь.

Лучше бы ты своими прогнившими зубами занялась, стерва. Как же осточертело участвовать в этом цирке уродов… Ты, тетушка, гвоздь программы, кстати. Даже Сивого затмила.

 — Не смей так разговаривать с Драко!

Ой, смотрите, кто проснулся! Мамуль, не кажется ли, что запоздало реагируешь на фривольность родственницы? Или в первый раз замечаешь, как сынулю обижает? Вы сейчас с Беллатрисой слишком похожи на лицо, так что не заглядывай мне в глаза заискивающе — противно.

Надо было святой троице так оплошать? Салазар, кто же из них виноват — Отец, Сын или Святой Дух? Не хватало мне Лавгуд и Томаса в подвале для крепких снов — еще счастье в тройном объеме привалило. Так сказать, теперь могу считать не овечек, а пленных на ночь глядя. Хотя, черт возьми, я и овечек-то никогда не считал. Да и какова вероятность, что они доживут до ночи? И овечки, и пленные. У первых даже поприятнее судьба намечается, если праздничным обедом на день святого Патрика послужат.

Ладно эти двое, но ты, Грейнджер! Вместе с волосами лишние извилины повыдергивала? Извини, лично не могу поинтересоваться о причине вашего грандиозного фиаско — видишь ли, левитирую вырубленных егерей во двор. Не помню, чтобы нанимался чернорабочим, но, видимо, это прописано где-то в контракте с дьяволом.

Уродская наколка черепа (как безвкусно) зудит не переставая. Здравые мысли стоят титанических усилий, когда кажется, будто под кожей гельминт шевелится. Хочется разрезать прямо по очертанию змеиного изгиба и достать паразита, намотать на стержень, а после сжечь, чтоб ненароком не разносить заразу. Вот только темная магия не жидкая, не твердая, не газообразная. Это даже не плазма, черт ее дери. Такое не выдавить, не вырезать и не выпарить. Разве что отстрадать? И то не факт, что будет достаточно.

Столько времени я посвятил анализу расположения темной метки. Оказывается, что никакого таинства нет — лишь примитивное удобство. Так легче лорда призывать: палочкой в правой руке к левому предплечью. Но мне неудобно. Я левша.

Ну вот, теперь тела на траве в шахматном порядке. Если что-то и делать, то со всей педантичностью, да, Белла? Добьешь, кстати, сама: педантичность и кровожадность — синонимы лишь для таких психопаток.

Ритмично отбиваю ботинками по кафелю в сторону большого зала. Никакого шарканья — я сам себе судья и свидетель дурных манер. Настороженно прислушиваюсь, хоть и не знаю, какие слова боюсь услышать. Любая весть в этом доме де-факто плохая.

…Отведите пленников в подвал, Фенрир.

Не успел войти — сразу родной голосок le maman. Как много такта, даже на «Вы» к животному.

…Постойте! Всех, кроме… Кроме грязнокровки.

А вот и дурная новость подоспела. 

Бел-ла хо-чет по-и-грать

. Я тщетно избегал мыслей о таком контрастном магическом дуэте. Грейнджер и Лестрейндж — звучит кошмарно. Язык сломаешь. Такие звонкие «рррр» всегда сложно давались мне в детстве. Два накала, один из которых безоружный. Исход очевиден, и предчувствие струится холодным потом по идеально ровной осанке трусливого аристократишки — деятельного, педантичного, но унизительно беспомощного. Мне бы встать во весь рост, подобно Голиафу, защитить слабых перед вихрем хаоса. Или хотя бы сделать вид, что я на толику сильнее безоружных, для собственного успокоения.

…Нет! Лучше меня, меня оставьте!

Треск. Треск моей гордости и последнего натянутого нерва. Бессознательно я выбрал себе амплуа, хотя знал, что на каждого Голиафа найдется свой Давид. Щуплый и безоружный, но достойный и воспетый. Кинет свой камень и разобьет голову потомку великанов, чье преимущество лишь в генах и доспехах.

Уизли сделал свой бросок и не промазал. Так унизительно осознавать, что в нем больше. Всего больше. Сил, уверенности, отважности. Заботы. Любви. Пока я думал, как МОГ БЫ БЫТЬ лучше, он просто БЫЛ, не растрачивая время на раздумья и сомнения. Осознание — петля на шее. Веревка была и раньше, а ныне же затянулась во имя нехватки кислорода (или нежелания дышать в принципе). Жалкий. Жалкий жалкий жалкийжалкийжалкий. Я такой жалкий, что даже сил жалеть или ненавидеть не осталось. Ни себя, ни вас троих. Вся энергия моего гниющего тела идет на щит из колкостей и слепоты перед страхом. Кажется, перегноя станет так много, что им впору будет удобрять землю. Но я давно не верю в чудо — из этой почвы не взойдет ничего, кроме вьюна. Уродливо и настырно он будет обвивать все, до чего дотянется. Обовьет и будет расти дальше, позабыв, кому закрыл собой свет солнца. Но чем выше будет вьюн, тем быстрее листья сгорят. И тление пойдет обратно, по стеблю. Дойдет и до обвитых.

— Если она умрет во время допроса, тебя возьму следующим. Для меня предатели чистокровных немногим лучше грязнокровок. Отведи их в подвал, Сивый, и запри хорошенько, но зубы пока не распускай.

Жаль, что ставка Рона не сыграла, — в первую очередь Беллатриса пускает грязную кровь.

Как же меня это злит. Кто придумал понятие грязнокровности? Салазар на вкус пробовал или что? Оттенки сравнивал? Чистокровные буквально веками адаптировали изобретения маглорожденных, чтобы внедрять в них магию и кичиться своей смекалкой. Да если отнять у Священных двадцати восьми палочки, они и месяца не проживут в базовых условиях людского существования.

Еще больше злит то, что я верил. Долго верил в превосходство. Но вера — признак неосведомленности. Пара украденных (у Грейнджер, кстати) магловских статей — и озарение снизошло: людской разум — единственная истинная магия, которую не отнять и не заблокировать.

Поток сознания прервал один из самых страшных воплей в жизни. Не только моей, а людской в принципе. Я даже не знал, что связки Грейнджер способны на такие звуки — наверно, так и звучала бы квинтэссенция боли, переведенная в ноты. Думаю про спичку — танцующие языки пламени всегда успокаивали. Но не сейчас. При каждой смене тональности крика воображение пускает искры от огня. Так дело не пойдет — все вокруг загорится, я загорюсь!

— …Спрашиваю еще раз: где вы взяли меч? Где?!

Какое тебе дело до меча, сумасшедшая?! У самой-то в руке клинок поинтереснее — наверняка блековская затхлая реликвия. Отбрось зависть — или что там тобою движет помимо поломанных извилин. Оставь уже в покое Гер… Грейнджер. Барабанные перепонки жалко. И нервы.

— Нашли… Мы его нашли… Пожалуйста, не надо!

Мерлин милостивый, ты что, умоляешь? Нетнетнетнетнет. Соберись, Грейнджер! Я пробовал непростительное от тетки на вкус — конечно, посильнее сломанного пальца ноет, но это импульсы! Импульсы в мозг, черт их дери! Понимаю масштабы, но… умолять явно не твоя прерогатива. И никогда ею не должна быть. Не вынуждай безысходность снова драть мою грудную клетку изнутри.

Уизли, заткнись. ЗАТКНИСЬЗАТКНИСЬЗАТКНИСЬ! Это 

 облачить мысли в голос хоть раз, чтобы он принадлежал мне. Говорил мое.

Ноги ватные. Впору упасть, если бы суставы не задеревенели. Любая попытка отвлечься взывает к крохам оставшейся совести — на мне не меньше грехов, чем на мною осужденных. Я должен смотреть, слушать и вспоминать, чтобы купить индульгенцию собственными муками. Я даже готов уверовать, если бы это имело смысл.

Но вера — признак неосведомленности.

А я-то знаю. Нет ни одной причины меня прощать. Я даже прощения-то ни у кого не просил.

Грейнджер, видимо, вырубилась от болевого шока, потому что тишина начала давить сильнее крика. Тетка, не найдя попытки пытать человека в отключке целесообразными, принялась усиленно думать и грызть свои грязные ногти. Подобно фигурам на шахматной доске все обитатели зала не смели сдвинуться со своих мест — партия еще не завершилась. Ждут пробуждения спящей красавицы.

В вакууме концентрироваться еще тяжелее, чем при крике. Наивно пытаюсь заглушить подступающий приступ паники нейтральными мыслями, вот только в голову безостановочно лезут незваные воспоминания прошлого лета.

Я так и не смог убить. Кто бы сомневался, честно говоря. Нет смысла врать и оправдывать свою слабость неимоверной привязанностью к Дамблдору — этот дед был так же холоден к змеям, как и змеи к нему. Хотя… в запасах есть другое оправдание (не факт, что убедительное). Мне предоставили право выбора, а нужно было полностью лишить возможности его сделать. Если рассуждать философски, то, поставь они там мою мать и Альбуса со словами «убей одного, или умрут оба», я бы, очевидно, выпустил Аваду в старика. Эти байки про «все жизни одинаково ценны» — лишь еще одна попытка выглядеть лучше в глазах окружающих, а по факту — пустословие чистой воды. Как итог — ценность человеческой жизни определяется теми, кого лишили права не назначать ей цену.

Вот я и думаю: сейчас у меня выбор есть? Я просто делаю неправильный? Очевидно, что жизнь Грейнджер — чистая платина, мою — даже хирургической сталью не назвать, а бренное существование Беллы — вовсе железо. Самонадеянно приписав стоимость оценке не поддающемуся, правильным кажется убить всех, кроме нее. Дать сбежать. Дать исправить мир. Но я стою и смотрю, как она просыпается, чтобы снова потонуть в боли.

Паршивая грязнокровка! Вы забрались в мой сейф в банке! Правду, говори правду!

Сумасшедшая идиотка, связки Грейнджер заняты криком, если ты не заметила! Что собираешься выпытать у нее в таком состоянии?

О нет. Кинжал. Кровопускание оказалось далеко не шуткой. Тетка принялась усердно вырезать на предплечье Золотой девочки рисунок. Или не рисунок? Так увлеченно, что даже позабыла об интересующих вопросах.

Детонатор моей нервной системы сработал, когда крик переродился в плач. Такой жалобный. Если бы я слышал до этого, как искренне плачут дети, вероятно, смог бы сравнить только с этим звуком. Осознание конца еще никогда не накатывало такой сокрушительной волной — цунами смыло все стены и барьеры, все плохое и хорошее, оставив лишь ожидание смерти.

Я пошатнулся влево, еле успев выставить ногу, предотвращая падение. Нельзя было падать — слишком громко. Заглушать плач казалось богохульством, крайним неуважением к распятию святой. Один, два, три, четыре, пять… двадцать восемь тихих и неуверенных шагов к письменному столу. Сел и достал лист — открывал ящики сугубо в такт всхлипам. Перо — в левую руку, самоконтроль — в правую.

Что еще вы взяли? Что еще вы там взяли? Говори правду, не то, клянусь, я тебя зарежу вот этим кинжалом!

Перо само ведет — на бумаге чернеет вихрь линий. Пересекаются и закручиваются, сливаются в пятно. Как на тесте роршаха вглядываюсь, надеясь увидеть ответ.

Но не вижу ничего, кроме сеновала.

Прошлым летом после пыток тетки я часто убегал в поля на западе от мэнора. В один из таких побегов гнев овладел мною сильнее, чем когда-либо, и я поджег сеновал в попытке успокоить демонов. Я смотрел на пламя, анализировал струю черного дыма над ним, думая, что подобно ему из меня выходит тьма. Я так безбожно жалел себя, что не сразу заметил птичье гнездо на верхушке стога сена. Тихий писк был свидетелем моего первого настоящего убийства. Я мог потушить огонь, левитировать гнездо или самих птенцов, но выбрал стоять и смотреть. Я сделал это своим наказанием и новым грехом, чтобы не иметь право на сочувствие к себе. Я обещал не повторять этого никогда, потому что клялся  вновь и вновь: я отнял и так больше, чем мог бы дать этому миру. Лимит исчерпан. Но сейчас обхожу это порочное обещание. Да, я не повторяю ошибку, но позволяю новой свершиться.

Где-то на фоне Грейнджер тише комариного писка клянется, что меч — подделка, и в игру вступает отец.

Это легко проверить! Драко, приведи гоблина. Он скажет, настоящий этот меч или нет.

Встаю и последний раз читаю две единственные строчки среди хауса чернил:

«Мне жаль, что сгорела».

Arsonist's lullabye

Содержание

Пролог.

Июнь 1996 года.

Январь 1997 года.

Март 1998 года.

Июнь 1999 года. Эпилог.

Комментарии (0)