а после работы он с дружком завалился в бар. ой-ей! весь грязный, в глине, в красках и пыли, как тебе не стыдно, ах, как тебе не стыдно? кулет и шан

 давно приметили этот бар в закуточке, под каменным козырьком, куда вела кривая лестница с покосившимися металлическими перилами, за которые регулярно хватались дрожащими руками местные пьяницы. такого пойла, как здесь, шан с кулетом давно на язык не брали, а женщины, ах, женщины! но на что женщины, когда тебя дома ждут иконы, а твоего друга - верующая соседка со своим «как же так, ты опять пьяный?»

и снова покатятся то ли радостные, то ли безрадостные дни, сольются в единую массу, проколотую утренними лучами, и схлопнутся, чтобы снова идти один за одним. бар расплавился, алкогольный угар повис в воздухе, злые слезы на плече у кулета: нерадивому другу вечно не везёт с работой, — и бар поплыл. сначала неторопливо, вдоль стен, массивных деревянных столов и таких же пропоиц, в жаре и гвалте, потом на улице, где было чуть свежей, под мягким трепетом луны. двое шли, опираясь друг на друга, и кулет буквально затолкал друга в его комнатушку, сбагрил пьяного вдрызг шана его соседке в мягкой шали.

— сделай что-нибудь, что обычно делают женщины в таких ситуациях, — еле внятно пробормотал он, и кри́нет, боязливо кивая, подхватила шана и юркнула к нему в коморку, — не маленькие, разберутся…

кое-как он дополз до собственной комнаты в накренившемся доме и чуть не свалился на пороге, впечатавшись плечом в стену. он был почти мертвым, кажется, даже более мёртвым, чем почти. он был не столько пьян (почти не пьян), сколько безумен, порывался открыть окно и прыгнуть, но передумал, не столько играл в нём алкоголь, сколько тонкие струны души. грубо задетые.

простите, что не оправдываю ваших надежд. сегодня молиться не буду, с пьяным языком - грех, да и в голове полный беспорядок. хочу уснуть, хочу вас увидеть, вы снились мне вчера. я снова хочу быть с вами.

кулет, даже не переодевшись, юркнул в кровать. первые сентябрьские холода уже заставили зонтопийцев спрятать носы в воротники. каково же было удивление кулета, когда неделю назад он проснулся от того, что дрожит; в комнате стоял дубовый холод, откуда-то снизу змеёй полз сквозняк, хватая за поясницу, и кулет всё никак не мог встать, чтобы одеться потеплее или взять другое одеяло.

сегодня утром он раздобыл носки из овечьей шерсти, овцы нынче продаются втридорога, поэтому такие носочки — большая удача. в тепле гораздо лучше спится, и посреди ночи не придётся вскакивать и кипятить чай, чтобы хоть на минуту перестать дрожать.

кулет не просто ложится спать, он отправляется в путешествие к святилищу. маленький кружочек солнца катится там по небу слева направо, потом заходит за горизонт и через минуту выходит, чтобы снова идти по небу слева направо, как скачут на гордых конях по утрам полицейские, как стучат в такт движениям их орудия, и гремят пуговицы на выглаженных пиджаках.

вместо холодного камня и туманов в стране грёз тёплый полдень, греющий покатые плечи, по улицам клубами плывёт воздух, обволакивающий лицо. бережное прикосновение чьей-то воздушной ладони, внутри которой кости так хрупки, что стоит лишь тронуть, и они рассыплются в труху. кулет боится докасаться и даже дышать рядом, а потому вдыхает носом и выдыхает через рот, чтобы случайно не создать воздушное колебание.

слабые пальцы сжимают одеяло, цепляются за простынь в сладком блаженстве, одно лишь желание вновь увидеть в дымке образ богини и почувствовать тепло её дыхания.

он мечется внутри сновидения, пробираясь сквозь липкую паутинку к свету в конце тоннеля. делает шаг в сторону, опирается о ледяную стену, но снова выпрямляется и продолжает идти. на щёки уже дышит божественной аурой, 

 где-то здесь, ждёт его, грешное своё создание. кулет хочет только одного — увидеть, коснуться уже не просит, потому что знает: не заслужил.

свет яркой звездой бьёт в глаза, и кулет щурится, прикрываясь рукой, ослепнуть — самый большой страх, ведь тогда он никогда не сможет вновь увидеть богиню, только составить её образ из осколков.

она стояла посреди зала, спиной ко входу, в торжественном длинном иссиня черном платье с широкими рукавами, заборчиком белых полосок от плеч до пола и в белой шали с орнаментом. амбрелла любовалась огромным витражом от стены до стены. кулет видел похожие витражи во храмах, но такой большой — никогда. там бежали божественные сюжеты: вот 

 дарует людям солнце, а здесь — воду, а здесь — вручает знания: «ученье — свет, а неученье — тьма».

внимание наконец привлёк центральный элемент: амбрелла, схематично высеченная квадратами и ромбами горячего витража, стояла ровно и уверенно, юбка её развевалась на ветру, в одной руке был окровавленный меч, а в другой — чья-то голова. кулет подавился собственным осознанием, когда понял, что это 

— слёзы исповеди обмоют грешные руки, — тихо сказала амбрелла, разворачиваясь к непрошенному гостю. лицо её всё так же было скрыто за маской, которая не позволяла распознать добрую часть эмоций. разумеется, кулет увидит, если амбрелла улыбнётся или закроет глаза, но очертания бровей недоступны, и если она разозлится, кулет поймет это лишь тогда, когда его голова покатится по главной площади.

— что вы имеете в виду? — пролепетал он.

вдруг амбрелла хмыкнула и, всё так же держа руки за спиной, медленно подошла ближе, движения её были полны манящей женственности, до которой так жадны загребущие руки кулета. амбрелла остановилась в паре шагов:

— каждому воздастся по заслугам его.

кулет, не в силах больше терпеть этот взгляд, бросился на колени, сжимаясь в комок. грязный грешник! он обязательно получит по заслугам, с его то проступками наказания не избежать.

проще перечислить вещи, которых он не делал, потому что завидовал чуть ли не каждому встречному, мыслей имел множество и гадких, и похабных, но не от злой души, а от жизни собачьей. воровал регулярно, в кабаках дрался чуть ли не каждые выходные, а на работе то и дело срывался на неуклюжих клиентов, которые нет-нет, да разобьют какой-нибудь особенно искусный горшок, над которым гончар так долго корпел.

кулет, стараясь найти опору, шарил руками по полу и ничего не находил:

— умоляю, пощадите! я всё исправлю, я всё замолю!

— ты не молился сегодня вечером, — холодно пресекла амбрелла, — почему? объяснись.

стыдоба то какая! надрался, прожрал кучу денег в кабаке, не помолился и ещё чего-то ждет! так наивно полагать, что если богиня послала частичку себя в его сон днём ранее, то снизойдёт и в этот раз. кулет весь дрожал, пальцы цеплялись за ткань рубахи, он обнял себя трясущимися руками, поднимая глаза:

— ваше величество, со всем уважением, но я не могу вам сказать, мне так стыдно за это…

амбрелла резко наклонилась и цепкой хваткой взяла кулета за подбородок:

— что значит «не могу»? приказываю немедленно рассказать всё. смотри на меня, — даже присев, она все равно возвышалась. её нежные серые глаза, сияющие в прорезях маски, сейчас смотрели колко и неотрывно, словно пронзали сотнями игл, — говори, иначе я 

— не надо, пожалуйста… — прозвучало, как скулёж одинокого щенка. у кулета на подкорке записано, что богиня всё узнает, а потому врать ей — дохлый номер, но она почему-то продолжает спрашивать его о проступках. видимо, хочет, что он сознался сам, своими губами произнёс признания, чтобы запомнил вкус этих слов, во всех подробностях описывающих его грехи.

— ты смеешь меня ослушаться?

ребра перестроились в обратном порядке, образ амбреллы поплыл, плечи содрогнулись, ладони смяли и без того мятые брюки. все мысли смешались в кашу, и кулет закрыл лицо руками, смазывая горячие слёзы.

— пожалуйста, умоляю… пощадите, ваше светлейшество…

амбрелла поднялась уверенной фигурой и сложила руки на груди, стоя вполоборота. острое колено было еле-еле выставлено вперед. кажется, еще немного, и это колено коснется взъерошенного затылка кулета.

— за тобой много грехов, но сейчас я хочу узнать лишь о том, почему ты не молился вчера. 

это не обязанность, не бремя

, но ты почти перестал это делать. почему?

кулет зажмурился и отдался на волю судьбы, перед смертью не надышишься, и слова полились бесконечным потоком:

— я не молился, признаюсь, да! это так, мне нет оправдания, но, прошу, выслушайте! вчера я выпил, да, немного, но всё-таки я посчитал кощунством молиться в таком состоянии, я не позволю себе осквернять вас таким поступком!

— почему ты пьешь? — вдруг спокойно спросила амбрелла, в голосе не было ни злости, ни упрека, — просто так люди не пьют. значит, есть причина.

кулет пожелал вывернуться без остатка:

— я целый день батрачу в мастерской, стараюсь честно заработать деньги! раньше я воровал, но теперь всё иначе, и это даётся гораздо сложнее! со всех сторон меня обступают дела, всем что-то нужно, у меня нет ни образования, ни состояния, только жильё и работа! я ничего не умею, кроме как делать эти проклятые горшки и тарелки!

— неправда, — ласково улыбнулась амбрелла, прикладывая пальчик к губам, — ты пробуешь еще кое-что, почему не скажешь об этом кру́пперу?

кулет сглотнул, вспоминая деревянный скат, резец и стружки.

— он и без того смеется надо мной… я не могу.

— неужели, любить — это позор?

— я не знаю, — кулет закрыл глаза руками, — я вас люблю, ваше величество, простите, ради всего святого. вы снились мне вчера, и я подумал, что сегодня тоже…

события сна вдруг встали перед глазами цветным туманом, теплым и мягким, как вата. амбрелла хвалила кулета за работу и золотые руки, говорила, что ни за что не бросит его в трудную минуту и будет приглядывать за ним даже в самые тёмные времена. кулет таял, целовал нежные запястья и плакал, как плачут маленькие дети, когда видят маму после долгой разлуки. амбрелла была идеалом, за которым кулет тянулся в попытке оправдать своё существование: если она хвалит, значит, есть за что…

— так вот в чём было дело, — задумчиво произнесла амбрелла. кулет почувствовал себя невероятно слабым, беспомощным и маленьким, словно ребенок на ступеньках мясной лавки, покорно ждущий маму, папу, дедушку, бабушку, иными словами, любого взрослого, который мог бы взять его под опеку.

— не оставляйте меня, не бросайте меня, жизнь без вас превращается в бессмысленную трату времени, — мольба и жадная, и жалкая одновременно, слова, казалось бы, бесплотной попытки получить прощение, одобрение, обещание быть рядом.

вдруг амбрелла присела перед ним на колени.

— я понимаю твои чувства и зла на тебя не держу, это так глупо и бессмысленно. а на любовь я отвечаю любовью.

теплое дыхание разошлось по воздуху и погладило виски, кулет обмяк под прикосновениями и скатился в блаженную негу. горячие пальцы коснулись приоткрытых губ, и рваный вздох сам выбежал наружу.

— можно я просто буду вашим?

— только если тебе так хочется, — она наклонилась к его лицу, и кулет не понял, хочет она поцеловать его или…

он подскочил на кровати. сердце колотилось, и пальцы, которыми он докоснулся до щеки, явно давали понять, что лицо сейчас горит.

— ваше светлейшество, ваше... 

почему всё так резко оборвалось? кажется, он успел даже почувствовать дыхание богини на губах, тонкие и теплые пальцы, шелест одежды. благословение. преддверие поцелуя. было это пророчеством, действительно ли богиня посетила его сон, или это всего лишь очередная придумка, чтобы не чувствовать себя таким одиноким? сказать ли об этом на следующей исповеди? а если это просто сон?

в комнате было прохладно, и кулет закутался в одеяло. амбрелла, амбрелла, как же он её любит, но это не та любовь, которую обычно описывают в книгах или показывают в театре, это нечто большее, широкое и неутолимое. тёплое и сухое, будто родной дом, сладкое, с нежным запахом, словно любимый отвар из трав. блаженство сманило и окутало, но понемногу события сна проявились чётче, и здесь кулет призадумался.

что за глупости ему снятся? да, казни были… раньше, лет пять назад, но сейчас — ни одной! ничья голова больше не отлетает на гильотине, всех стараются перевоспитать, а особенно буйные сидят в тюрьме. разве это — не воля всевышней? она никогда бы не стала так обращаться с подданными, пугать и угрожать. тогда почему сон 

кулет… боится её светлейшество?

так не должно быть! богиня — свет, богиня — милосердие и сострадание! чувство всепоглощающего страха и рядом с ней не стояло! этими гадкими чувствами он оскорбляет её! чем она заслужила такие предубеждения? как можно плохо думать о богине?

он складывает ладони, касается кончиками пальцев нахмуренного лба и молится, молится, молится во имя спасения пропащей души, спасения от страха и предрассудков.

— пожалуйста, простите, это я во всём виноват, вы не совершили ничего, в чём вас можно было бы упрекнуть.

амбрелла судорожно проморгалась, хватая ртом воздух и смутно начиная осознавать, что кошмар ей приснился, а не сбылся наяву. комната встала тёмными пятнами, отрывками: деревянным комодом, зеркалом на дверце шкафа, коврами на стенах. события сна же, наоборот, путались, растворяясь в ночном тумане, оставляя стыд, невероятный стыд за что-то, чего она никогда бы не совершила в светлом уме и добром здравии. она попыталась вспомнить сон, но он не открылся весь, кусочек там, кусочек здесь.

какой-то человек грешил и каялся, но все люди грешат, разве нет? невозможно жить идеально, она на то и жизнь. но амбрелла чувствовала себя виноватой, никогда она не упрекала в грубой форме никого из тех, кто исповедовался, она всех понимала и жалела, а тех, кто был не прав, старалась наставить на путь истинный. в сердце её не было той обжигающей своей беспричинностью ненависти к ближнему, которая отравляла бы душу.

сон вдруг совсем ускользнул, стало просто стыдно и немного страшно. амбрелла убрала от лица волосы, села на кровати и опустила глаза. светлые носочки на коричневом коврике смотрелись словно белые голуби, ненароком залетевшие в городские трущобы и тут же освистанные.

бог спустился на землю!

часы показывали три, рассвет еще не думал заниматься, и за окном покачивалась верхушка дуба. ночью по коридорам замка блуждали сквозняки, настигая неосторожных слуг, гудя в коридорах и мотая гобелены на стенах.

амбрелла вздохнула, поймав в зеркале отражение: на фоне каждодневной умственной работы и тренировок на мечах она похудела, белая шелковая сорочка светилась в темноте, выдавая в амбрелле ангела, жертвующего своей плотью и кровью на благо народа. на этой неделе сон сделался совсем плохим, а с тех пор, как алебард чуть ли не на месяц уехал в верону, амбрелла стала часто просыпаться по ночам.

в последние полгода алебард жутко мучился мигренями, они могли настигнуть его в любое время дня и ночи, появиться буквально из ничего: не вовремя поел, немного понервничал, недоспал, переспал. он весь измучился, прежде чем смиренно признал, что ему нужно отдохнуть и посетить несколько врачей. здесь, в зонтопии, он не мог собраться с мыслями и отвлечься от работы, поэтому амбрелла чуть ли не пинками выставила его с чемоданами за ворота, где его уже ждала рамо́на на блестящем розовом кабриолете.

алебард стоял на холме, полном цветов, травы и косых рёбрышек заборчиков, изжеванных плесенью и смятых годами, свисающих кусочками с холма, словно желавшего заполнить собой всю пустоту. на пол ссыпа́лись грязные комья земли, неотделимые от общей массы и связанные хитросплетеньем кореньев. алебард и раньше выходил в пустоту, но что-то странное рождалось в его сердце, когда он видел, что здесь заканчивалось небо. иногда на землю холодной лужей плюхались облака, ненароком выпавшие на границе. здесь исчезали звуки и запахи, все они ещё смутно слышались за воротами, где-то вдалеке, а тут прела земля, и от неё поднимался сладковатый запах травы. как пахнет верона, алебард не знал, никогда прежде ему не доводилось там бывать, но амбрелла рассказывала о прекрасном аромате яблоневых садов.

алебард расставался с зонтопией на добрые несколько недель, и родная земля, окруженная каменными стенами, нависающими над пустотой, в ближайшее время не ждала его назад. внизу, в нескольких десятках метров, рамона помахала рукой из машины, и до алебарда донеслось весёлое:

— давай! что ты стоишь, как истукан?

на белом полу кособочилась деревянная будка. раньше, когда государства только-только формировались, здесь был целый пропускной пункт, туда-сюда сновали делегаты, которых маку посылала по поводу и без, а в будке сидел сторож, когда с ружьём, когда просто с палкой. теперь здесь осталась только подгнивающая сторожка, ведь человеческий глаз в системе наблюдения был больше не нужен, потому что на стены повесили камеры, доставленные от маку и в режиме нон-стоп обозревающие окрестности.

— ты идёшь или как? — крикнула рамона, — могу помочь спуститься, старичок!

— мне тридцать один год! — не выдержал алебард, взбешённый тем, что его мысли постоянно прерывали, не давая спокойно расстаться с зонтопией.

— да верю, верю, дедусь!

в конце концов он сделал вывод, что чем дольше длится прощание, тем оно тяжелее, покрепче взял чемоданы, спустился по выдолбленным в земле ступеням и подошёл к машине.

— вперёд садись, как ты город с заднего сиденья будешь смотреть?

они уехали с концами. амбрелла решила, что не будет донимать алебарда звонками и ему не позволит думать о зонтопии, поэтому тайком вытащила телефон из его чемодана, положив записку, где сильно каялась и обещала, что больше так не будет. у рамоны был свой телефон, поэтому, случись что-нибудь действительно важное, амбрелла позвонила бы ей. но отвлекать алебарда казалось кощунством, пускай в замке происходит что угодно, но мигрень надо побороть, иначе спокойной жизни не видать. пускай алебард в неведении, авось пока он там нежится в ванной, все проблемы удастся решить.

но без алебарда амбрелле спалось тяжко; она всегда засыпала с мыслью о том, что верный 

 спит этажом ниже, в соседней комнате слева. а сейчас там пусто. амбрелла могла бы сорваться посреди ночи, напугать стражу и дворовых караульных, но добежать до алебарда, будь он даже на другом конце зонтопии, не в ангельском падении, но в гроте, лазурном или в хрустале

но сейчас он лечится в вероне, и тревожить его нет нужды.

амбрелла вдруг ощутила еле уловимый укол одиночества, но смогла загнать это чувство в самый дальний уголок, куда-то под лёгкие, и мягко прилегла обратно. подложила ладонь под голову, закуталась в одеяло и постаралась закрыть глаза, но события кошмара встали в сознании неизгладимой, мутной стеной.

какие-то глупости, словно стены перемешались, и со всех сторон шёл странный свет, не чистый, а будто металлический, как меч… как меч! а потом человек… с руками в глине, в испачканной одежде, гончар или скульптор. я что-то ему сказала, и он расплакался, а я словно со стороны наблюдаю, язык говорит, а я им не владею, будто это не я, и моим телом управляет кто-то другой. ужас, какой ужас! я довела человека до слез и даже не попыталась успокоить! я всё боролась с этой сущностью, которая продавливала в нем душу, и только под конец, кажется, смогла: сказала что-то про любовь, и он оттаял, ускользнув горячими каплями в городской водосток. и ничего больше не было, только трубный шум.

ах, если бы я только запомнила лицо этого человека, его имя, я бы смогла разглядеть его в толпе, чтобы понять по глазам, видел ли он этот сон так же отчетливо. но я забыла! я всё забыла! ах, почему воспоминания о снах так недолговечны и мутны? я помню пыль слов и воду событий, по которой вожу вилами времени, пытаясь что-то написать.

есть ли моя вина в страхе людей передо мной?

на неё вдруг пахнуло нежной усталостью и теплом, словно из разогретой духовки, оттаяли стылые локти и заледеневшие от тоски пальцы. амбрелла почувствовала, что её простили. тот, кто боялся ее, отпустил страх, и он ушел на речное дно, илистое и мутное, словно бутылочное стекло.

вина ослабила ядовитые путы, и амбрелла забылась.

глава i. кровь на сколе камня

qynoo

какое богине дело до обычного гончара? она же так прекрасна, так величественна... кулет может лишь молиться и приходить на исповеди по воскресеньям. однако дело принимает иной оборот, когда слепорождённый мальчик внезапно прозревает, а богиня больше не появляется на людях. алебард куда-то делся, и по городу ползут слухи о том, что великая амбрелла мертва.

13 Карт

Кулет/fem!Зонтик

Алебард/fem!Зонтик

ОМП/ОЖП

ОМП

Армет

Морион

Телеграфист-предатель

быть вашим

а я раньше стал мрачной!

кулет проснулся от дребезжания будильника и нашёл себя, кажется, в абсолютном блаженстве: комкающим узловатыми пальцами простынь. в теле ощущалась невероятная легкость. солнышко посветило в щёлочку между шторами и ощупало лучиком стену, и в трубочке этого луча кулет увидел магистрали пылевых песчинок, медленно и торжественно шествующих по своим делам. лохматый, помятый и с тяжелой головой он сел на кровати и сонно оглядел свой кавардак: вся квартира пестрела нагромождениями керамики и горшков разной степени законченности: какие-то он уже расписывал, иные на днях планировал отнести на обжиг. кру́ппер, суховатый хозяин лавки, ждал откровений. говорил, что кулет художник, а художнику непозволительно довольствоваться малым, надо тоньше чувствовать предмет созидания, делать больше и стремиться выше. судьба мастера была незавидна, зато хрустящие деньги покупателей круппер отсчитывал в паучьих пальцах весьма охотно, кулету отдавал примерно треть и остальное клал во внутренний карман куртки, поближе к сердцу.

он говорил, что дело мастера боится, и в сущности от этого самого дела у кулета в квартире некуда было наступить. он выбирал витиеватые тропинки и прыгал, словно играл в классики, потому что некоторые тарелки стояли горкой уже чуть ли не месяц. некоторые стены были завешаны коврами, особенно те, которые прилегали к постели. ковры были старые, преимущественно коричневых и бежевых оттенков, если постучать по такому ковру, то сразу же взметнется густой столб пыли.

квартира выглядела, как мастерская, но не с красивых рисунков в газетах, а как настоящая мастерская: вся грязная, неопрятная и хаотичная. кулет не желал ставить вещи по местам, потому что только в этом беспорядке чувствовал, что работает. когда в мастерской чисто — мастер умер, а когда по углам раскиданы резцы, и пол устлан картоном, то работа идет полным ходом.

кулет лениво поднялся и отдёрнул шторы на окне, комнату залило светом, и солнце озолотило странный изогнутый предмет, стоявший на возвышении около стены и накрытый простыней. на полу горкой громоздились инструменты для резьбы по дереву, валялись стружки и кособочилась облезлая табуретка, у которой одна ножка была прибита заместо отломанной старой.

кулет нехотя подошел ближе и, чуть помявшись, сдёрнул с возвышения тряпку, словно хотел увидеть его в первый раз.

солнце пригревало скульптуру из дерева, ещё далеко не готовую, но уже обнаруживающую черты натурщицы и отпечатки характера творца. снизу монолитно спал прямоугольный деревянный блок, но сверху уже вырисовывалось что-то стоящее. подняв глаза, кулет поморщился: еще недавно казавшиеся вполне неплохими голова и руки теперь вызывали тупое раздражение, и он снова накрыл скульптуру тряпкой.

амбрелла. в белом плаще с кровавым подбоем. сейчас, правда, в плаще цвета сосны с подбоем цвета сосны, но это временно. кулет нервничал, скрывать нечего; никогда раньше он не делал ничего, кроме горшков и посуды, а теперь заделался в резчики по дереву, в скульпторы заделался!

да, он старался практиковаться, но этого явно было недостаточно: сделал деревянную перепёлку и даже покрасил её, вырезал руку со странными кольцами, которые амбрелла носила до возрождения

. ах! это была целая эпоха, каких только колец кулет не видел: и резные, и с фигурками, и цветные, и блестящие драгоценными камнями. а само магическое кольцо, как выяснилось позже, было неприглядным мутно-белым кружочком на безымянном пальце.

кулет делал еще что-то, но всё больше по мелочи: глаза, цветы, виноград, — а теперь взялся за целую скульптуру, но страх потерпеть неудачу пересиливал жажду успеха, и потому кулет работал только в самые темные и тихие вечера, когда думал, что упасть ниже уже не получится, и страх поражения растворялся в травяном успокаивающем настое.

у кулета задрожали руки, и он почему-то почувствовал себя недостаточно… каким? он просто старался отсекать всё, что не было похоже на амбреллу. можно бесконечно рассказывать людям о богине, но стоит один раз показать, как слова превратятся в пыль. 

 ни одна из икон, взгляда которых кулет сегодня так старательно избегал, не могла передать той красоты, которой обладала вечная оболочка божества.

опьяненный мыслями, кулет оставил попытки осмыслить свои труды и, звонко чихнув (да так, что голова ходуном заходила), пришел в себя и неторопливо зашагал на кухню. холодильник не мог порадовать изобилием, давно здесь не было женской руки: с тех пор, как кулет выпустился из школы, прошло, кажется, лет пять, и всё это время он жил один в небольшой комнатке, которую купил для него интернат. здесь не шумели, не гудели и не стучали, как это было в большом зале, где он жил с другими подростками и по утрам ходил учиться. и нынешняя тишина его пожирала, он многое готов был отдать, лишь бы кто-нибудь постучал в дверь или начал ругаться за стеной.

погруженный в желания, которые все никак не стыковались с реальностью, кулет почти озлобленно вздохнул и, отодвинув ногой стулья, открыл окно, оттуда сразу же пахнуло утренней свежестью и понесло хлебный запах с центрального рынка. окно на кухне было гораздо шире и новее (он поменял его прошлой весной из-за того, что через раму начали бегать сквозняки), и облокотиться на подоконник не составило труда.

на улице туман обнимал каменные здания и цеплялся клоками за кусты. кулет даже сначала не понял, куда делось солнце, но оказалось, что оно просто исчезло за тучами, пока он ходил туда-сюда. тогда нерадивый солнцеискатель перевесился через подоконник, чтобы поглядеть, что делается внизу. там, на клумбах, колыхались пушистые цветы, склоняя свои тяжелые головы над землей, старательно прополотой городскими работниками. чуть выше, на утреннем ветру шатались из стороны в сторону пихты. откуда-то слышался шепот воды и плеск весел лодочного такси, а на плиточном бульваре старательно умывалась трехцветная кошка. вдруг она подняла голову и сорвалась с места, тогда кулет увидел, что её подхватила на руки какая-то девушка, и кошка начала облизывать ей лицо.

одета девушка была необычно, под коричневой курткой (словно бы с мужского плеча) виднелась чуть ли не солдатская форма: высокие ботинки, брюки, затянутые ремнем, и черная то ли водолазка, то ли нательная рубашка, — на полицейский мундир наряд не походил, но к простому люду девушка явно не относилась. еще больше вопросов у кулета возникло, когда он увидел, что на поясе у нее болтается меч в кожаном чехле.

незнакомка тем временем гладила кошку:

— ты моя маленькая, скучно тебе здесь одной, да? не кормят тебя?

кулета вдруг что-то кольнуло, и он выкрикнул с окна:

— да её получше некоторых кормят! — девушка подняла голову, голубые волосы взметнулись на легком утреннем ветру, — с животными ещё нянькаться, самим бы еды достать!

 её, в лицо и так и сяк вгляделся, но ничего дельного не заметил. она же, не теряя собственного достоинства, вкрадчиво сказала:

— не кричи, пожалуйста, люди ещё спят.

кулет открыл было рот, чтобы что-то сказать, но не смог выдавить ни слова, прожигаемый глазами незнакомки. весь красный от стыда, он захлопнул окно и задёрнул шторы, будто хулиган, пойманный на горячем. это напомнило ему, как несколько лет назад продавщицы в хлебных лавках хватали его, худого и ломкого, за пальцы, воровато тянущиеся к булке с маком.

кусая губы, он подождал пару минут и выглянул через узкую щелочку между шторами.

девушки уже не было. кошки тоже.

улица однообразно плыла перед глазами, шатались люди, облитые молочным туманом, что стелился по краям дороги, совсем закрывая мостовую. в одной руке кулет нес черный тубус, в другой какие-то сумки, а на плечах болталась поношенная вытертая куртка, больше напоминавшая рабочую робу.

сначала в храм, потом на работу… кулет непроизвольно улыбнулся и прикрыл глаза. мысли о богине придавали ему сил, он с упоением ждал, когда снова сможет поговорить с ней, чтобы поделиться проблемами и надеждами. амбрелла никогда его не осудит, может только мягко упрекнуть, и ошибка тут же всплывает на поверхность и растворяется, как лопнувший пузырь — будто и не было.

у церковной ограды солидно возвышались клены, раскинув на земле тени от крон, как разлитый по траве мазут. железяки забора со временем покрылись лишайником, но оттого стали еще приятней глазу, у храма медленно колыхалась ели, скучал стенд объявлений и засыхающий куст шиповника. куст почему-то произвёл на кулета наибольшее впечатление: среди великолепных деревьев, травы и цветов он смотрелся как-то осиротело и тоскливо. кажется, кулет узнал в нём себя. почему этот сухой отросток всё ещё не выкорчевали? давно бы пора избавить от него такой чудесный сад.

в раздумьях кулет вошёл в храм. пускай он был здесь сотни раз, но каждый раз, как в первый, белокаменные своды наводят чувство томного величия их владычицы и её бесконечного сострадания. стены храма были изрезаны фресками, но кулет уже вдоль и поперёк их изучил, а потому прошёл вглубь и сел на лавку. здесь было много народу: кто с вещами забежал по пути на работу, перекидывая через плечо драповое пальто, кто держал за руку неугомонного ребенка, которого нужно отвести в садик, кто одиноко склонился на лавочке, заранее шепча молитву.

экзарх морион стоял у маленькой дверки в дальнем углу и, наклонившись, что-то терпеливо объяснял слепому сыну. кулету отсюда было не видно и не слышно, но экзарх грозил пальцем, видимо, запрещая что-то или наказывая, а мальчик смеялся, и рядом с ним вертелась здоровенная молочного цвета собака. темно-бирюзовые волосы мориона, идеально уложенные, мягко завивались над плечами, словно деревянные стружки. кулет не знал, как правильно называется его церковное одеяние, но выглядело оно богато: расшитая мерцающими нитями накидка, что-то вроде мантии в пол и лаковые ботинки, — морион одевался чинно, для него это утро было не менее важным, чем для прихожан.

кулет непроизвольно нахмурился, и сердце вдруг кольнула зависть то ли к экзарху, то ли к его сыну: морион наверняка видел богиню регулярно, имел возможность показать себя и заслужить благословение. здесь всё понятно. а мальчик?

кулету, как жителю великого первого поколения, не досталось ни отца, ни матери, только школа-интернат. никто его так не наставлял и не учил, но дело даже не в чувстве нужности. в последние несколько лет этот слепой мальчик, которому едва ли исполнилось одиннадцать годков, приобрел необычайную любовь всего — как его звал кулет — гончарного сообщества. ещё совсем невинный возраст соединился со слепотой и каким-никаким талантом. что и следовало ожидать, за всеобщей жалостью и умилением последовало признание и уважение не только к мальчику, но и к мориону.

кулет старательно выгонял его из памяти, заглушал всеми возможными способами, старался игнорировать любые упоминания и разговоры о мальчике, но имя само вертелось на языке. 

да что тебе с востребованности и денег, мелкий ты засранец? или живёшь плохо? да твой папка богаче нас всех вместе взятых, комната у тебя наверняка шелками да золотом расшита! чтоб тебе пусто было.

вдруг со стены на него грозно посмотрела огромная икона.

не стыдно тебе, грязный невежа, за всеобъемлющую зависть твою, за злобу в сердце твоем и пожелания нечестивые? давно ли ты завидуешь маленькому слепому мальчику? желаешь такой же участи: быть подобранным на улице, укрытым не в детском приюте при церкви, а именно что в доме священника? хочешь есть манную кашу по утрам и ориентироваться наощупь, хочешь лепить глиняные гвоздики и составлять букеты, детские и наивные? хочешь благословение богини?

кулет отвернулся со стыдом и презрением то ли к слепому, то ли к экзарху, то ли к себе.

служба началась как-то рвано, когда морион отпустил сына, и тот ускользнул через маленькую дверку. сначала что-то долго и нудно читали, потом запели, но слов кулет уже не слушал. он почти плакал, оглядываясь на свои мысли пару минут назад. как можно завидовать ребёнку? маленькому слепому мальчику? его фигурки покупают регулярно, а сделаны они откровенно не профессионально, но на то он и ребёнок. покоряет детской наивностью, ломкостью линий, нежными цветами. кулет слышал, что он выбирает оттенки сам, ведь морион научил его, что солнце по утрам — это красный, прикосновение руки — розовый, ночные улицы — коричневый или синий, тишина — чёрный, её светлейшество — белый.

ребёнка любят, а кулет всё никак не может сойтись с людьми, ребёнка жалеют, а кулет уже не маленький. странно как-то жизнь устроена, все зависть да зависть. стыдно тебе должно быть, стыдно.

сбитый с мысли, кулет совсем забылся и очнулся, только когда всё затихло: каждый молча молился о своём. он спохватился, сложил ладони и склонил голову в жесте немого благоговения и сначала пошёл по накатанному тексту, но потом всё больше и больше от него отходил и в конце концов закончил полнейшей отсебятиной.

да придёт на голову мою суд праведный, коли не работаю я на общее благо и ропщу на лик ваш светлый и руки ласковые. благородны будут стремления и помыслы мои, коли чисты они от всяких грязей человеческих. да будет так, пускай сияет над нами свет ваших всевидящих глаз, пусть касается нас ваша всемогущая рука. благословите меня словом своим нежным, спасите душу мою, коли заслуживает она спасения. обещаю отдать вам всё, что есть у меня, забирайте, что пожелаете, всего меня забирайте, сокровенная и светлая богиня моя

кончилась служба тоже рвано, все засобирались, морион вмиг куда-то пропал, и кулет благословил это сентябрьское утро за то, что сегодня никто не увидит его лица. он вышел из церкви и побрел по улицам сквозь туман, уже отступающий, изрезанный солнцем. а люди всё шли и шли, плыли по тротуарам, словно ни о чем не думали, и кулету так сложно было представить, что у каждого своя жизнь, свои проблемы и мысли, каждый идёт по своим, одному только ему известным делам, и у каждого, может быть, такие же путаные и странные мысли, порой доводящие до исступления.

сокровенная и светлая богиня моя!

так вот ты какие речи лить умеешь, а еще принижаешься, бесстыдник увёртливый! ты же любишь богиню! честно для себя, но скрыто от других. люди благодарят амбреллу за тепло и знания, восхваляют светлую длань, которой богиня вершит правосудие, и уважают всевидящее око.

а ты любишь без памяти! после каждого выступления в церкви томительно ждёшь личной беседы, на которую не всегда удается записаться, но которой амбрелла одаривает прихожан каждое воскресенье. своеобразная исповедь, на которой можно рассказать всё и даже больше. ты смущаешься и коверкаешь слова, будто разучился выражать мысли при помощи языка. богиня носит маску с витиеватыми узорами, она закрывает почти всё лицо, оставляя миндалевидные щелки для глаз и кусочек лица, от носа до теплых губ, изрекающих ласковые слова; и щеки, что заливаются краской, стоит только сделать неосторожный, почти случайный комплимент…

с последней беседы прошло чуть меньше недели, и с каждым днём кулет скучал всё сильнее, мысли приходили одна за одной, а высказать было некому. всех вокруг, включая самого кулета, преследовали завалы по работе, не находилось времени поесть, дела всё наваливались и наваливались, как оползень. с утра кулет бежал в лавку, чтобы батрачить, как проклятый. приносил сумку с чертежами, показывал начальнику наброски и с надеждой спрашивал, не найдется ли времени и материала, чтобы реализовать задумки. круппер задумчиво гладил точеный подбородок и юлил: то нет времени, то «давай завтра», то еще чего-нибудь.

и сегодня тоже. кулет завалился в лавку, как к себе домой, что впрочем было не далеко от правды. в приемной, за стойкой оплаты, с ним поздоровались, но в основном мастерская пустовала, только в нескольких комнатах за столами корпели скульпторы. за столько лет кулет ни с кем не подружился, всё буркал что-то односложное в ответ на глупые вопросы, бывало, спрашивали интересные вещи, и тогда кулет сконфуженно, но твёрдо рассказывал об идущих работах. как-то получилось, что за последнюю неделю многие разъехались: кто по болезни смылся в верону, чтобы подлечиться у лучших врачей, кто скатился на бытовуху, кто уехал на курсы повышения квалификации. кулету такая мастерская — полупустая — нравилась даже больше: никто не дёргает, не шушукается и не гремит чашками от кофе.

пока он витал в облаках, из-за двери выглянула мордочка начальника (именно что мордочка, потому что круппер до ужаса напоминал хорька):

— ай-ай, опаздываем! — кулет взглянул на часы и посчитал нужным промолчать: всего на две минуты, — давай за работу, сегодня красишь кувшины, не забыл?

— не забыл, — вяло ответил кулет и юркнул в проём.

комнатушка с тремя столами оказалась пуста, но не прибрана: на резиновых ковриках лежала глиняная стружка, грязные кисти болтались в стакане. кулет еле разгрёбся, сложил мусор на свободный стол и набрал красок из полок, висящих на стене. сегодня пахали без продыху, пятница, как-никак: горшки покрась, это подай, это принеси, за резцами сходи (круппер сам был скульптором), за конфетками к шо́ссе сбегай. круппер больно любил конфеты, но ходить в лавку к бывшей супруге не желал, а потому посылал работников. а кулет уже давно приметил, что без круппера эта женщина за тридцать снова расцвела, будто кувшинка: беловолосая, фигуристая, — она больше не нуждалась в колких глазах с ехидным прищуром.

кулет закончил красить один из кувшинов, резной и вытянутый, цве́та крови и каштанов, и уже хотел поставить его к остальным кувшинам вдоль стены, когда в глубине лавки хлопнула дверь. дай бог, чтобы это был посетитель. как только шаги хозяина послышались в основном коридоре, у кулета сжалось сердце то ли от страха, то ли от злости. приходы круппера всегда несли с собой что-то плохое, будь то убытки, упреки или приказы всё переделать. здесь, с худым и бежевым начальником, напоминающим лабораторную крысу, кулет вечно чувствовал себя виноватым. если пришел работать на дядю, значит, не можешь открыть собственное дело. если не пришёл по первому звонку в выходной, значит, эгоист. если сделал хорошо, то получишь «для кого ж ты так стараешься», а если получилось не очень — «и почему я тебя, безрукого, всё ещё под крылом держу».

задумавшись, кулет чуть не выронил горшок, но, вовремя спохватившись, удержал и поставил к остальным. круппер заглянул в комнату и, увидев, что работник ставит к стене именно горшки, довольно ухмыльнулся:

— сходи-ка за голубой орхидеей.

— у меня нет денег, — спокойно отозвался кулет, ровняя кувшины в одной линию.

— я тебе дам и еще сверху накину, ты только сходи.

круппер обладал невероятным умением убеждать, деньгами или словами, значения не имело. было в этом подловатом хитрюге что-то располагающее, и видишь ведь, что на руку не чист, а всё равно просьбы выполняешь, потому что одна только выгода изо всех щелей сыплется. кулет брал купюры из рук круппера и чувствовал, что продаётся, но это ощущение ему даже понравилось.

вот почему женщины на улицах зонтопии торгуют собой: так просто и приятно получать деньги не за усердную работу, а просто за то, что исполняешь желания других людей.

он вывалился из мастерской, словно с душного спектакля, и снова потёк по улицам юрким ручьем. день медленно, но верно разогревался, и шо́сса, хозяйка конфеткой лавки, уже открыла магазин. система была простой: как только проходишь через стеклянную дверь с колокольчиком, попадаешь в длинное помещение, уходящее влево. там, в полукруглой выемке, было еще несколько стендов и касса, откуда просматривался весь торговый зал, уставленный бочками с конфетами. деревянные черпаки, прицепленные звенящими цепочками, еще хранили в себе две-три конфетки, ненароком забытые последними покупателями. здесь блуждал ровный сладкий запах, намешанный из мармелада, шоколада и орехов, за кассой в рядок стояли вина с цветными этикетками, и на них можно было только пускать слюнки, ведь таких денег кулет отродясь в руках не держал.

— здравствуйте, молодой человек, — до него вдруг доплыло мелодичное и ласковое приветствие шоссы, которая уже давно наблюдала за его раздумьями, — ищете голубую орхидею?

она покрутила между пальцами волосы с розоватым отливом, потом отпустила, и белая прядь снова закрутилась, еле коснувшись плеча. шосса лукаво улыбнулась, и кулет всё сразу смекнул: только дураку не понятно, что к этой мягкой женщине, у которой, кажется, даже голос был округлым, кулета послал круппер. самому ходить, видать, стыдно или низко. слишком горделивый. женщины таких не любят.

— да, отсыпьте полкило, — вышло суше, чем планировалось, и кулет медленно зашагал в сторону кассы, разглядывая исписанный рисунками пол и бочонки с конфетами. кажется, всё здесь было сделано с любовью и шло вразрез с гончарной мастерской, где круппер то и дело заставлял работников приклеивать отпавшие дверные косяки и кусочки ламината. а тут все конфетные бочки вручную красились, оборачивались позолоченными обручами, а деревянные черпаки, словно игральные ложки, хранили истории, каждый — свою. рисунок на внутренней стороне: мордочку животного, геометрические узоры и даже целые пейзажи помещались на круглоголовых прямоугольниках.

— совсем замаялся, бедняжка, — шосса возилась за кассой, зачерпывая конфеты и складывая их в тканевый мешочек. кулет вдруг заметил, что не только остался в гончарном фартуке, но и руки не помыл, краска уже высохла и сделала ладони шершавыми, — совсем заработался?

он уныло кивнул. перед глазами плыли конфетки, мармеладки и орешки в корзиночках, сплошь цветные и яркие, впротивовес мрачным мыслям. что там с ша́ном после вчерашнего? кулет же почти не пил, только хвастался, жрал говядину и немного поиграл в карты, а шан надрался так, что еле на ногах стоял. нужно зайти к нему, как появится время. и словно бы в такт мыслям до слуха дошел нежный звон колокольчиков над входной дверью.

вошла кри́нет. на ней было длинное чёрное платье из шелка, больше напоминающее сорочку, и шоколадного цвета кардиган, аккуратно расшитый персиковыми нитями мулине, очевидно, вручную. лазурные волосы от ветра совсем растрепались и завитками ползли из каре на щеки. в тонкой руке девушка несла авоську, почти доверху заполненную овощами.

— привет, — пространно сказал кулет, ещё не взявший в толк, что встретился с кринет именно здесь и сейчас. тем временем шосса затянула резиночку на мешочке, взяла несколько купюр и отдала конфеты кулету.

— здравствуй, — ответила кринет, не глядя в его сторону и показывая на корзинку с грецкими орехами, — двести грамм.

что-то странное было в ней. голос её, словно ручей, всегда лился нежно, но теперь замерз и рассыпался осколками, о которые недолго порезаться. кринет всегда говорила спокойно и мягко, тянула ударный слог, от чего её речь походила на говор принцессы.

— ты злишься на меня что ли? — непонимающе спросил кулет и развёл руками.

в лавке стало жарко и тихо, только шуршал мешочек и стучали о черпак орехи, в голове загудело, и на минуту показалось, что сейчас непременно кто-то должен войти, прозвенеть колокольчиками, и нарушить тягостную тишину. кринет повернулась вполоборота, не поднимая глаз, и кулет заметил на её груди серебряный медальон в форме сердца. захотелось вдруг сорвать его, открыть, узнать, что там внутри, но получилось вовремя сдержаться и не прослыть в очередной раз дураком.

— кто из вас вчера предложил пойти в бар? — сердито спросила кринет, принимая мешочек орехов и расплачиваясь. потом сконфуженно заглянула в авоську и поняла, что места там больше нет.

у кулета проснулась какая-то великая жалость, и он непроизвольно протянул руку словно в попытке поздороваться, но с явной просьбой отдать авоську. кринет жила недалеко, но тащить столько овощей ей было явно тяжело, всё как-то спуталось, кринет вздохнула и, поняв, что здесь продолжать спор не стоит, примирительно передала кулету авоську.

они молча вышли на улицу, и кулет впервые услышал, как по ступенькам стучат сапожки кринет, и посчитал, сколько времени проходит между стуками подошв — почти две секунды. кринет всегда ходила медленно и никуда не торопилась, ещё интереснее был тот факт, что она никогда не опаздывала, время ритмично несло её на своих волнах и не давало утонуть. кулету не нравилось ходить в молчании, язык всё чесался что-то сказать, но в голове было шаром покати, и улица тоже катилась шаром, лениво и неспешно…

кулету всегда сложно давалось общение с кринет. не потому, что она была противной, заносчивой, глупой или что-то вроде того, а наоборот, слишком понимающей. бывало, кулет еще рта не открыл, а она уже отвечает. и он не знал, раздражает это его или пугает, но варежку обычно прикрывал и смиренно слушал. сейчас кринет молчала, и на лице её выражалась глубокая и тягостная задумчивость.

вскоре ровная мостовая отступила, и мерно поплелись дорожки, мощённые цветной плиткой и камушками. по краям рос щавель. кулет редко бывал в районе, где жила кринет, но знал, что зелени здесь пруд пруди, и дышится легче. зашумели над головой клёны, осыпались редкие желтеющие листья и упали прямо под ноги кулету. он остановился.

что-то казалось ему странным: широкий двор, залитый солнцем, велосипеды, сваленные в горку под окнами, несколько гаражей с протянутыми бельевыми веревками, и чье-то нижнее бельё прямо на этих веревках. здесь зачиналась жизнь.

— ты живёшь среди деревьев, — задумчиво сказал кулет, — как лесная фея.

— а разве не так должен жить человек, — спросила кринет, — среди природы?

и правда. сложно было представить, чтобы кринет жила по какому-то принципу, кроме как «вернуться к истокам». раствориться во мхе и уйти на речное дно, рассыпаться сухими рыбьими костяшками на царском столе, быть закопанной в землю и прорасти ветвистым деревцем облепихи.

— да, — ответил кулет, и под ногами зашуршал кленовый лист, неаккуратно задетый потрескавшимся ботинком, — здесь надо, здесь…

узкая тропинка убегала за угол каменного дома, справа громоздились заботливо политые клумбы, а слева высилась коричневая громада, вмещавшая несколько квартир, она выходила окнами на солнечную сторону, и стёкла верхних этажей приятно поблескивали в утренних лучах. все это шло на удивительном контрасте с подножием, которое от сырости и холода (туда обычно не проникал свет) покрылось мхом и накипью лишайника. кулету показалось, что этот дом внутри пустой и оттого хочет съесть всех, кто в него заходит — чтобы заполнить пустоту. когда человек голоден, он желает снова стать наполненным и сытым, так и дом переваривает всех вошедших и выплевывает косточки.

кринет шагнула на ступени, погладив тонкой ладонью перила, и кулет неумело передал ей овощи. она взглянула на него просящим взглядом, и он вдруг устыдился своего молчания:

— я не помню, правда. это коллективная идея, она рождается сразу у двоих.

— не выдаешь, значит, товарища, да? — кринет отвернулась, в её голосе было много печали, и ещё больше досады, словно она ждала такой ответ, но в глубине души надеялась, что всё будет иначе, — это же он предложил. ты был почти трезвый. я видела!

и правда. кулет никогда не напивался, как шан: в сопли, в слюни, до беспамятства, — но лишь капля алкоголя развертывала ему язык, и он был готов трындеть всю ночь напролет о своей несбывшейся мечте или невзаимной любви. но в шане сидело какое-то неимоверное пристрастие к этому дерьму, и кулету стало стыдно за то, что он просто потакал другу и даже не попробовал сказать слово против.

— вчера ночью, когда ты оставил его… он как-будто с цепи сорвался, плакал, рычал, даже пробовал выть, я вообще перестала понимать, что он говорит. думала, у него припадок…

— что ты нянькаешься с ним? ребенок он твой, или брат, или отец? или тебе детей с ним крестить? наше дело — сторона, больно много власти дадено, чтобы к шану лезть, сам то он не справится!

— да как ты не понимаешь? — кулет почувствовал, что кринет хотела обозвать его «неучем», но сдержалась и начала что-то с жаром доказывать.

что про то, что шан не такой, как все. что ему нужна поддержка и забота, как бедному мастеру, который горбатится в попытках сделать что-то стоящее. что его нужно направить, потому что дорожка к смыслу больно закрутилась и запуталась, словно клубок пряжи, который кошка методично катает из угла в угол. на замечание кулета о том, что шан просто разнорабочий, кринет отмахнулась и стала еще грустнее, кулет пожалел три раза, что попробовал её образумить.

она горела: при тихом и тонком голосе умудрялась формулировками и эмоциональными акцентами ударять кулета в сердце, и с каждым словом он ощущал себя всё глупее и глупее. по сравнению с кринет он казался ребёнком, который вывалился из душной школы после семи уроков и шагает, довольный, к палатке с мороженым, и ничего его не волнует, кроме солнечного дня.

а кринет волновало. что высоко, что низко. всё есть человек. во всех его проявлениях. что он бесчинствует, что молится в церкви, что исповедуется, что колет розочками подпольных обитателей распивочных. то ли в мольбах кринет, то ли в бессмысленных бреднях шана кулет усмотрел себя, и от этого сделалось противно и стыдно. он постарался как можно быстрее и вежливее закончить разговор, но вышло как всегда:

кринет остановилась на полуслове, руки её безвольно спрятались в рукава, и кулета вдруг начали раздражать люди, проходящие мимо. они мешали разглядеть чувства кринет: она была то ли раздосадована, то ли зла, то ли обижена.

кулету не хотелось обижать женщину. но он ещё не знал, что 

эту женщину невозможно обидеть

— зайди сегодня вечером, — мягко попросила она, — уговори его не ходить пить. и сам не ходи.

глава ii. сокровенная и светлая

чуть ли не на пороге кулета встретил начальник, держащий в одной руке какие-то бумаги, а в другой — дорогущую сигарету:

быть вашим

Содержание

глава i. кровь на сколе камня

глава ii. сокровенная и светлая

глава iii. сургучная печать

Комментарии (0)