Тишину огромной столовой нарушал едва слышный звон столовых приборов — ни один голос не повышался, никто не торопился. Всё шло по заведённому ритуалу, как заведённый механизм, без права на сбой. Холодный блеск хрусталя, строгая симметрия приборов, длинный стол, за которым всегда — не разговоры, а утверждённые реплики.

Особняк Пака, возвышающийся в дипломатическом районе Сеула, был не просто домом — это был символ. Белый фасад, колонны, уходящие в небо, французские окна от пола до потолка. Здесь не жили — здесь существовали, подчиняясь расписанию, правилам и статусу. Пространства было слишком много, чтобы чувствовать тепло, и слишком мало, чтобы спрятаться от взглядов.

Во главе стола — глава семьи. Пак Ёнсу. Хищный взгляд поверх очков, движение руки — сдержанное, отточенное. Ему не нужно было говорить — тишина сама принимала форму его воли. Политик старой закалки, человек, чьё имя открывало двери, но чьё молчание могло их навсегда закрыть.

Рядом с ним — Пак Чимин. Старший сын. Умный, дисциплинированный, почти лишённый юношеской спонтанности. Он давно стал продолжением отца — в жестах, в интонации, в стремлении держать всё под контролем. Его галстук всегда сидел идеально, а ноутбук не покидал его даже за обедом — словно даже еда подчинялась графику.

А между ними, как мост между мирами, — Айла.

Она была той, кого называли «достойной дочерью». Не спорила. Не перечила. Слушалась. Поступила в университет, который выбрали за неё — престижный, частный, с высокими стенами и элитной атмосферой. Она никогда не позволяла себе лишнего — слишком хорошо знала, что имя Паков требует соответствия. Безупречный внешний вид, сдержанные улыбки, умение промолчать вовремя — её воспитали так, чтобы даже тень бунта не задерживалась в голосе.

Айла прекрасно понимала свою роль. Дочь политика не может позволить себе быть обычной. Ни шагов в сторону, ни ошибок. Всё, что на ней — от туфель до тонального крема — должно было транслировать: «Я воспитана правильно».

Мать, напротив, была иной породой. Женщина с внешностью фарфоровой статуэтки и содержанием из яда. Жесткая, как флакон духов в её любимой сумке, и колючая, как слова, сказанные с улыбкой. Она жила в салонах, на страницах глянца, в бесконечных разговорах с такими же, как она. Её утро начиналось с бокала дорогого вина, а заканчивалось звонком подруге, чтобы обсудить, кто развёлся, кто поправился и кто осмелился выйти из дома без укладки.

И, наконец, четвёртая фигура в этой витрине идеальной семьи — жена Чимина.

Со стороны — утончённая, собранная, с идеальным удлинённым каре. Осанка — эталон. Спина — прямая, как моральный кодекс в их доме. В голосе — мёд, в мыслях — яд. Её умение делать комплимент, от которого хочется переодеться, — искусство. Она входила в комнату не как человек, а как угроза, замаскированная под воспитание. С Айлой у неё был негласный пакт ненависти. Их взгляды — ледяные, улыбки — фальшивые. Между ними не было ссор, но была война. Холодная, выверенная, бесконечная.

Айла чувствовала её присутствие даже затылком. То, как она держала вилку, как откусывала хлеб, как кивала матери — всё раздражало. Не женщина — провокация с ровным пробором.

Но при всей строгости — семья была. Странная, холодная, выстроенная на статусе и обязанностях, но всё же семья. Они летали отдыхать — нечасто, но вместе. И иногда, совсем иногда, можно было уловить нечто похожее на заботу от отца. Айле же чаще выпадали поездки без них — подруги, Эмираты, частные пляжи, отели с видом на залив. Мир, где можно было дышать чуть свободнее. Где не приходилось быть «Пак».

Но даже там, под солнцем, с бокалом шампанского и чужими рассказами о скучных бойфрендах, в ней сидело то, что было вложено с детства — осознание, что всё это иллюзия. Потому что её реальность начиналась не с моря, а с фамилии.

— Последняя редакция доклада по торговому соглашению с Норвегией — у меня, — произнёс Чимин негромко, но отчётливо. — Я оставил пометки для тебя, отец. Там по сельхозэкспорту пошли расхождения. Твоя позиция останется жёсткой?

— Естественно, — откликнулся Ёнсу, даже не отрывая взгляда от документа. — Уступка — это слабость. Они это учуют за километры. Мы не тянем на себя одеяло, мы просто держим его при себе.

— Тогда я на встрече буду твёрд, — кивнул Чимин. — Поставим акцент на стратегическом партнёрстве и энергетике. С цифрами они сами подвинутся.

— Хорошо, — отец наконец поднял взгляд и коротко глянул на сына. — Ты готов. Осталось, чтобы в твоём голосе исчезла нерешительность, которой у тебя, к счастью, уже почти нет.

Айла молча наблюдала за этой передачей власти, которую они оба воспринимали как нечто естественное. В её лице не дрогнула ни мышца. Она была не из тех, кто борется за место в мужских разговорах — она предпочитала быть той, ради кого это место вообще существует. Не просила, не доказывала — ей было достаточно быть. Она жила в роскоши, не извиняясь за это, и ни на миг не ощущала себя пленницей.

Сора держала бокал с апельсиновым соком так, как держат древнюю реликвию — слишком аккуратно, чтобы быть естественно. Её взгляд был ленивым, губы слегка поджаты, в жестах — выверенное благородство. Каре идеально обрамляло лицо: ни один волос не осмелился выйти из общей линии. Она казалась воплощением утончённости, пока не начинала говорить.

— Айла, у тебя новая цепочка? — её голос прозвучал не как вопрос, а как заранее выстроенное нападение. — Очень смелый выбор. Обычно ты держишься за классику.

Айла даже не взглянула на неё. Она провела пальцем по бокалу, чуть склонив голову в сторону.

— Удивительно, как ты запоминаешь мои украшения, Сора. Надеюсь, у тебя в памяти есть место и для собственных.

В комнате воцарилась тишина — не напряжённая, а наблюдающая. Кан Сора лишь чуть изогнула губы.

— Разумеется. Хотя твои, признаться, бросаются в глаза. Видимо, такая стратегия тоже имеет право на существование.

— Безусловно, — Айла подняла взгляд. В её глазах уже не было ни злобы, ни раздражения — только снисходительное безразличие. — Я не люблю теряться в фоновом шуме.

Отец молчал, как и мать. Для них это был всего лишь фон. Домашняя дипломатия, в которой они давно не участвовали.

— Чимин, после завтрака ты едешь в министерство? — произнёс Ёнсу, снова вернувшись к рабочему тону.

— Да, у меня встреча с представителями по проекту «Восточный пояс». Нужно согласовать сроки и бюджет.

— Напомни им, что мы не инвестируем в туман. Все цифры — на стол. Если они не готовы к прозрачности, мы уходим. Я не играю в угадайку.

— И ещё. Сегодня вечером будет ужин с замминистром обороны. Женщины едут с нами. Нужно показать стабильный семейный имидж. Не забывайте о прессе.

— Конечно, — ответила дочь спокойно, не выказывая ни малейшего раздражения. В её голове уже возникли несколько образов — какой из них выбрать, чтобы не затмить мать, но оставить позади невестку.

Она не нуждалась в одобрении. Она не искала свободы. Айла была рождена для всего этого — и она знала, как носить фамилию Пак так, чтобы остальные спотыкались о собственные.

Семь ноль-ноль — не просто время, а догма, нерушимое правило, встроенное в саму архитектуру их повседневности. К завтраку должны были явиться все без исключения, одетые, собранные, будто на приём к министру. Пока Пак Ёнсу — глава семьи, политик, фигура с безупречной осанкой и устрашающей харизмой — не займёт своё место во главе длинного дубового стола, никто не смел даже коснуться стакана с водой. И всё же, вопреки строгости ритуала, он редко заставлял ждать — пунктуальность была его формой милосердия.

Он вошёл в комнату с той самой тяжестью походки, от которой стены будто бы замирали. Сел, не проронив ни слова, и лишь после того, как выровнял запонки на белоснежной сорочке, остальные позволили себе сделать первый вздох.

— Чимин, — проговорил он, опуская взгляд в чашку с жасминовым чаем, — пришло время снести этот рынок. Его дни сочтены, и он давно перестал быть чем-то полезным для города. Эстетика убога, санитарные нормы — позор. Это пятно нужно стереть с карты.

Чимин, впитавший манеры отца, отставил чашку и ответил ровно, не выказывая лишних эмоций:

— Мы можем выкупить землю без лишнего шума. Определились уже, что там будет?

— Думаю над этим, — произнёс Ёнсу, чуть нахмурив лоб. — Либо многофункциональный культурный комплекс, либо элитный жилой кластер. Главное — масштаб, узнаваемость. Это должно быть не просто строение. Это должно быть манифестацией фамилии Пак. Архитектурным утверждением нашей силы.

В этот момент мать, как будто только сейчас заметив присутствие дочери, повернулась к ней со своим фирменным, почти безукоризненным выражением лица, в котором сочетаются забота, упрёк и социальное превосходство.

— У тебя снова округлились щёки, — произнесла она мягко, с тем хищным сочувствием, которое оставляет ожог. — Я заказала тебе платье. Дизайнерское, эксклюзивное, с подиума Сеула. Оно требует грации. И дисциплины.

Она положила прибор на край тарелки и чуть наклонилась вперёд, не сводя взгляда с дочери:

— Ты же понимаешь, о чём я, да?

Девушка не опустила взгляда, но и не позволила себе ни одной вольной эмоции. Голос её прозвучал сдержанно, лишённый колебаний, будто отрепетированный заранее:

— Я всё поняла, мама. Буду осторожнее с питанием.

Женщина выпрямилась, пристально наблюдая за тем, как Айла, опустив взгляд, молча отставляет приборы и делает осторожный глоток воды — с тем самым механическим движением, за которым пряталась крошечная, но трудно скрываемая обида, застывшая в уголках глаз.

Её взгляд невольно скользнул в сторону невестки, что с ленивой усмешкой, наполовину издевательской, наполовину снисходительной, медленно снимала мясо с вилки губами, словно демонстрируя своё превосходство без единого слова.

Айла сглотнула, отвела глаза и отвернулась, пряча нарастающее раздражение за сдержанным лицом. Она давно научилась подавлять чувство голода, приучив тело к постоянной дисциплине, почти к аскезе. Лёгкое, почти незаметное облегчение скользнуло по её чертам, когда отец поднялся из-за стола, не торопясь надел пиджак, снятый со спинки стула, и, кивнув Чимину, вместе с ним покинул комнату. Только после этого девушка позволила себе встать, не испытывая больше давления присутствия.

С внутренней тишиной в груди, похожей на выдох после долгого напряжения, Айла удалилась из столовой, где уже начиналась оживлённая беседа между свекровью и невесткой — обсуждение вчерашнего вечера, сопровождавшееся снисходительным смехом и ядовитыми подколками.

Поднявшись в свою комнату, она накинула короткий, тёмно-синий пиджак с эмблемой университета на груди, тщательно пригладила волосы, недавно подстриженные ступенчатой лесенкой — они ложились идеально до середины лопаток. Затем, собравшись, вышла из комнаты и, кивнув водителю, словно давая молчаливую отмашку, направилась во двор.

Она старалась не думать — или, скорее, избегать мыслей — о собственном весе, о габаритах, о теле, которое словно мешало ей быть «приемлемой до-конца». Эти мысли прилипали, как густой смог, и разъедали самооценку изнутри. Мать словно чувствовала необходимость напомнить ей о её «неидеальности» — в жестах, взглядах, фразах между делом.

Айла пыталась заглушить всё это мыслями об учёбе, о сессии, о списках литературы, о лекциях. Но даже погружение в университетский ритм не избавляло её от внутреннего груза, когда речь заходила о собственной внешности.

 делились на два лагеря: одни с усмешкой называли её «сочной», в чём звучал и комплимент, и снисхождение; другие откровенно говорили, что она «пухленькая». И хотя первая формулировка будто и давала ей право быть заметной, самой себе она казалась именно второй — особенно когда смотрела на подруг с их точёными фигурами, длинными, словно нарисованными ногами и заведомо изящной талией.

Да, на неё тоже смотрели мужчины — часто и с интересом. Но этот интерес никогда не становился для неё доказательством собственной привлекательности. Осознание того, кто она и чьё имя носит, словно отсеивало любую возможность поверить в то, что она может быть просто привлекательной.

Одежда на других всегда сидела лучше. Особенно на подругах. Их костюмы казались сшитыми по заказу, в то время как на её бёдрах, кажущихся ей чрезмерными, ткань собиралась некрасивыми складками. И грудь, которая казалась ей не даром, а испытанием, ещё с пятнадцати лет была третьего размера — и с тех пор, к её облегчению, выросла лишь незначительно. Сейчас, в двадцать один, она всё ещё носила три с половиной, и именно это — отсутствие «четвёрки» — казалось ей почти победой.

Корректировать гардероб приходилось постоянно: короткие топы не для неё, открытые плечи — тоже. Её не устраивала собственная линия тела. Плечи были слишком мягкие, округлые, лишённые той остроты, что делала Хаын похожей на модель из модного журнала.

Иногда ей казалось, что зеркало врёт. Оно либо подчёркивало недостатки, которые никто, кроме неё, не замечал, либо в лучшем случае отражало фигуру, за которую другие завидовали бы — но не она. Айла не умела смотреть на себя с одобрением. Это было чуждо, как если бы её попросили сказать: «Я достойна». Она не верила в такую конструкцию — и, наверное, никогда не поверит. Нет, она знала, что красивая, но всегда было то самое: 

. Ей нравилось её лицо: пухлые губы и курносый нос. Нравились длинные ресницы и густые волосы. Если бы она весила хотя бы сорок девять, а не пятьдесят девять…

С самого детства мать приучала её к критике, как к языку любви. Не было объятий, не было слов: «

». Зато были меткие замечания: «

у тебя плечи поплыли», «хватит есть на ночь

», — и всё это под тоном заботы. Айла даже не злилась. Она просто приняла эти слова как часть реальности, такую же постоянную, как гравитация.

Университет, в отличие от дома, был территорией, где Айла диктовала правила сама. Здесь не было матери, тщательно подбирающей слова упрёка. Здесь не было невестки с ядовитой полуулыбкой. Здесь она была Пак Айла — красивая — 

 — недоступная, всегда молча входящая в аудиторию последней, собирающая на себе взгляды и оставляющая после себя шлейф чужой неуверенности.

Высокомерие не было маской — это была её броня, вылепленная из отцовской любви. Парадоксально, но именно его обожание в детстве научило её не сомневаться в собственной исключительности. Он называл её своей принцессой, носил на плечах, гладил по голове с каким-то непередаваемым обожанием в глазах. Отца любили миллионы — но для него существовала только она. Потому, не смотря на свои недостатки, Айла была очень уверенной в себе девушкой.

Айла не дружила с мужчинами. Точнее, не позволяла им приближаться на расстояние, достаточное для дружбы. Их интересы, их интонации, даже их юмор — всё раздражало, вызывало отторжение, казалось липким. Она считала большинство мужчин существами неполноценными — в эмоциональном, ментальном и этическом плане.

Они не способны видеть человека, только объект. Они не слышат «нет», потому что для них это вызов, а не граница. Они делают больно и потом оправдываются биологией, усталостью или вином.

Для Айлы таких не было полутонов. Только чёткое «нет».

За редким, почти невозможным исключением.

Ким Намджуна она встретила в восемнадцать. Ей казалось, что это будет очередной вежливый ужин — один из тех, где отец приводит к столу новых партнёров, друзей по политическому полю, будто расставляет фигуры на шахматной доске. Но тогда всё было иначе.

— Познакомься, Айла, — сказал отец, без тени давления в голосе. — Это Намджун. Один из немногих, кого я могу назвать человеком в полном смысле слова.

С тех пор прошло несколько лет.

Айла не звала его «другом» — это слово казалось ей плоским, дешевым. Но если и был в её жизни мужчина, с которым она могла говорить без маски, без напряжения — это был он.

Ким Намджун не требовал к себе лояльности. Он не ожидал восхищения. Он просто был — сдержанный, ироничный, всегда немного в стороне, как будто наблюдающий из другой плоскости. Айла чувствовала себя рядом с ним как с зеркалом, которое не искажает, а показывает, что есть.

Он никогда не интересовался её внешностью. Никогда не оценивал. Он мог часами обсуждать с ней книги, политику, работу отца, историю феминизма и архитектуру японского минимализма — 

но ни разу не попытался влезть внутрь неё как к женщине.

Именно поэтому он был допущен.

Даже в университете — несмотря на статусы, кампусную этику и якобы прогрессивное поколение — в коридорах по-прежнему жили шёпоты. Те самые, где «девчонка сама виновата», «она же с ним пошла», «нечего было пить». Один случай, особенно, отпечатался в ней как нож.

Третьекурсница, стройная, с вечно красными глазами, перестала появляться на занятиях. Потом кто-то проболтался, что она подала жалобу. Её вытащили пьяную с вечеринки, изрезанную от колючек в саду, с разорванной блузкой. На следующее утро университет гудел: «Сама нарвалась», «На хрена она вообще туда шла одна?» А парень, тот самый — популярный, с приличной семьёй — лишь пожал плечами:

— Я же мужчина. Ну… мужской инстинкт. Она не говорила «нет».

Пак знала, что говорила. Но и знала, что их «нет» никогда не звучит достаточно громко для тех, кто выбирает не слышать.

Её отвращение не было истерикой. Оно было выверенным, выстраданным. Оно не исходило из травмы, а из анализа. Она наблюдала, записывала, складывала — и вышел чёткий портрет.

Даже её собственный брат, идеальный снаружи, стал одним из примеров. Пак Чимин, наследник, деловой, строгий, надёжный. За фасадом — десятки женщин. Айла помнила, как одна из них — не Сора, предыдущая — приходила к ним вся в слезах. А брат, хладнокровно снимая часы, только бросил через плечо:

— Не выдержала темпа. Я не для слабых.

Смешно. С тех пор как он «остепенился», все стали говорить, что его изменила любовь. Но девушка знала лучше. Его изменила близость к отцу. Он просто перестал рисковать. Не потому, что полюбил — потому, что начал дорожить влиянием.

Поэтому, проходя мимо группы парней в коридоре — вечно переговаривающихся шёпотом, разглядывающих фигуры, оценивающих, кому «повезёт» — Пак ни на секунду не замедляла шаг.

Психология недоразвитого самца: любое молчание воспринимать как приглашение.

Рисование было для неё сродни вдоху после долгого погружения под воду — освобождающим, живым, почти жизненно необходимым. В своей небольшой студии, расположенной в глубине сада, ближе к реке, Пак чувствовала, как в лёгких расправляется воздух, пропитанный красками и сыростью от воды. Это пространство стало её убежищем, обособленным от холодных стен особняка, где каждое слово измерялось и взвешивалось.

Студия имела одно-единственное окно — панорамное, от пола до потолка, выходящее на реку. Остальные стены были глухими и не просматривались ни с одного угла дома. И именно это приносило ей странное, почти детское удовлетворение: никто из семьи не мог ненароком заглянуть внутрь, не мог нарушить ту хрупкую гармонию, которую она так тщательно здесь выстраивала.

Девушка любила наблюдать за тем, как вода лениво стекает под мостом, как в сумерках свет фонарей отражается на поверхности и превращается в пульсирующую мозаику оттенков — от бронзы до алмазной прохлады. Цвета перекликались, текли, перетекали друг в друга — и именно в эти моменты Пак чувствовала, как внутри неё распускается что-то живое, пульсирующее, по-настоящему её.

Кисть уверенно скользила по холсту — по загрунтованному полотну, натянутому на массивную деревянную раму, стоящую под углом. Мазок за мазком, движение за движением — всё это было словно продолжением её тела. Каждый цвет, каждая линия оживляли воображение, будто бы позволяя говорить без слов.

В наушниках негромко звучала песня Boyz II Men — Beautiful Women, и эта мелодия, сладко-ленивая, сливалась с мягким светом лампы над головой. На массивном дубовом столе, стоявшем в центре комнаты, царил творческий хаос: раскрытые тюбики с акрилом, стальные и щетинные кисти разного калибра, графитовые карандаши, уголь, ластики, палитры, банки с водой, линеры, ножи для мастихина, стопка текстурной бумаги и блендеры.

Сбоку лежал бумажный пакет с логотипом доставки — внутри охлаждённый салат с креветками и рукколой, доставленный курьером буквально за несколько минут до этого.

Утром мать, не изменяя себе, вновь нашла возможность мимоходом бросить пару «

» фраз о её фигуре — якобы заботливо, но с той самой ядовитой деликатностью, от которой внутри разливался знакомый холод. Айла не ответила — она просто не притронулась к еде. Ни к завтраку, ни к обеду. Ни к ужину.

К девяти вечера, когда в доме приглушили свет, а мать снова набрала чьей-то номер, Пак уже с трудом концентрировалась. В пальцах появилась лёгкая дрожь, голова закружилась от голода, и тело, не выдержав аскезы, наконец заставило её что-то заказать.

Лёгкий салат — не из желания поесть, а чтобы не потерять сознание. Просто чтобы не упасть. Не сдохнуть.

Открыв лёгкий, почти невесомый контейнер, Айла аккуратно достала миниатюрный соус в тонком пластиковом пакете. Разорвав упаковку по шву, она вылила его содержимое в прозрачную тару, после чего, используя одноразовую вилку, неторопливо перемешала салат, следя, чтобы соус равномерно распределился по креветкам, рукколе и тонко нарезанным авокадо.

Пододвинув к себе стул и устроившись напротив широкого окна, девушка начала есть, то и дело отрываясь, чтобы всмотреться в собственную картину, стоявшую на мольберте у стены. В голове проносились возможные варианты доработки образа — цвета, композиция, линия плеча, глубина фона. Она словно вела немой диалог с холстом, внутренне балансируя между довольством и раздражением.

Внезапно, сквозь фоновую музыку в наушниках, до неё отчётливо донёсся хруст. Резкий, словно кто-то наступил на сухую ветку или насыпь гравия за стеной. Она тут же замерла: рука застыла в движении, жевание прекратилось, и, прищурившись, она вытащила один наушник, оставаясь в полуповороте к двери, прислушиваясь.

Звук повторился, но теперь — более отдалённо. Однако даже такая, казалось бы, незначительная деталь заставила её окончательно насторожиться. Айла сняла второй наушник и поднялась со стула. Несколько секунд она молча стояла, переводя взгляд с одной стены на другую, будто выискивая трещину в пространстве, прежде чем подошла к двери, медленно приоткрыла её и высунулась наружу, напрягая зрение.

Первая, почти автоматическая мысль: кто-то из домашних постучал, а она просто не услышала через музыку. Однако, едва приоткрыв дверь шире и выглянув, направив взгляд в сторону, откуда, по её ощущениям, доносился звук, она невольно застыла.

Под лестницей, ведущей на большую террасу, откуда можно попасть в жилую часть особняка, стоял мужчина. Не охранник. Не садовник. Не кто-либо из обслуживающего персонала. Совершенно чужой человек. Освещение во дворе — рассеянное, но достаточное — позволило ей разглядеть его: незнакомый, сосредоточенный. Его движения были предельно точны, почти крадущиеся, как у человека, привыкшего действовать незаметно.

Романтические

Гет

Фанфики

Романтика

Рейтинг за секс

Антигерой

Минет

Запретные отношения

Стимуляция руками

Расчленение

Засосы

Нежный секс

Насилие

Разница в возрасте

Нецензурная лексика

Упоминание курения

Ангст

Тайные отношения

Селфхарм

Мастурбация

Жесткий секс

Борьба за отношения

Грязные разговоры

Сексуальная неопытность

Вор

Противоположности

Повседневность

ОЖП / Мин Юнги

Ким Намджун

Она была слишком воспитанной — с детства приученной к тому, что многословие неуместно, что благородство — в молчании. Конфликты считались дурным тоном, а спор — проявлением слабости. Поэтому она молча наблюдала, как дерзкий вор уносит из их особняка картину стоимостью в дом.

Daddy’s Princess. My Whore.

Содержание

one

Комментарии (0)