Переварившая его сингулярность выплевывает Мишу прямо в центр уличной разборки. Да так вовремя, будто сама вселенная хочет дать ему по щам. Он выпадает с другой стороны червоточины прямо под чей-то кулак и от удара заваливается на бок. Так и лежит, боясь пошевелиться.

— Что за... — раздается над ним.

— Эй, — Мишу аккуратно пинают носком ботинка. — Что за фокусы?

— Какие фокусы? — Миша выпрямляется, оставаясь сидеть в каше из снега, грязи и листьев. Вокруг человек десять, очень плотно обернутых в предрассветные сумерки. Лиц не разобрать.

— Прикалываешься?! Ты, чмырь, из какого-то очка прям в воздухе выскочил, и теперь его нет! Все ж видели?

Вокруг Миши раздается одобрительное шуршание, словно полиэтиленовый пакетик затрепыхал на ветру. Вроде как все согласны.

Что-то — возможно какая-то разнузданная, гоповатая интонация — да хотя бы эпитет "очко", примененный к физическому явлению — удерживает даже еще очень плохо соображающего Мишу от лекции на тему теории относительности, метрического тензора и нестационарной топологии. Вместо этого он утробно кашляет, задрожав всем телом, падает на ладони и трясется в этом положении, как шелудивая дворняга. Кто-то над ним говорит "нахуй", кто-то “наверное перебухали”, и все так быстро рассасываются в темноте, будто и не было их.

Откашлявшись, Миша наконец поднимается на ноги. Фонари чуть поодаль кусками выхватывают окружение, которое можно без труда дорисовать в полную картину. Невпопад стоящие голые деревья, вырви-глазного цвета горки и качели на детской площадке, окруженное забором здание школы. И все это под присмотром четырех мрачных панелек, взирающих на него со свойственной им непроходящей тоской.

Это может быть какой угодно год — хоть тридцать назад, хоть сто пятьдесят вперед. В этих российских дворах время не идет из принципа. Не как в черной дыре — по физическим причинам, а просто. Нахер надо...

Миша осторожно приближается из центра двора, куда угодил, к подъездной дороге, квадратом этот центр опоясывающей. Всматривается в припаркованные машины. Нет, не будущее. Три Ваза грязных оттенков, пара серых Волг, Уазик и одна-единственная иномарка — тойота с подозрительным прищуром фар. Миша в машинах разбирается не особо, но уверен, что в точно такой Василий Шлыков перевозил наркоту из Владивостока в Москву в фильме “Риск без контракта”. Миша фильмы любит, и память у него отличная. Фильм 1992 года выпуска.

Мысль о том, что двадцать первый век еще не наступил, застревает комом в горле. Сглотнуть его не получается. Не, есть варианты и похуже гораздо: монголо-татарское нашествие, разгар чумы, блокадный Ленинград. Но он все же надеялся на пару-тройку недель разрыва.

Миша петляет между домами, намереваясь выбраться на открытую территорию и определить свое местоположение. Мимо пробегает любопытная дворняга, чуть не сворачивающая вслед ему шею. Если уж собака на него так реагирует, то он точно выглядит заметно. Дело, наверное, в его норвежской куртке с климат-контролем. А может еще и в прическе — в этой шапке шоколадных кудрей. Насколько он помнит, в “Бригаде” с такой прической реальных пацанов не было. А ему жизненно необходимо казаться реальным пацаном. Если он хочет успеть вернуться назад до того, как ему эти кудри обстригут.

Когда он выходит на широкий проспект, сумерки совсем расходятся, уступая пасмурному дню. Машин, ползущих по нему на раздражающе медленных скоростях не много. В основном, российский автопром. В основном, рыжеющий по краям. Табличка на доме заявляет “Шлиссельбургский проспект”, и ком в горле наполовину сглатывается. Рыбацкое. Это хотя бы родной Питер. Возникает очень много вопросов. Конкретно сейчас ни на один из них Миша ответить не может. Он, во-первых, вообще не верит, что с ним такое произошло, возможно впервые в истории человечества, во-вторых, он голоден. А это куда важнее.

По пути попадается газетный киоск. Он подбирается к нему опасливо, будто киоск этот сейчас на него кинется и разорвет на части. Прежде чем найти на “Московском Комсомольце” дату, глубоко вздыхает и закрывает глаза. Это оказывается сложнее чем он думал, и он стоит, зажмурившись, перед витриной секунды три.

— Тебе че надо? — грубый голос продавщицы заставляет решиться, и он наконец смотрит.

Восемнадцатое ноября тысяча девятьсот девяносто девятого. Почему-то только в этот момент он убеждается в случившемся окончательно. Будто отсутствие иномарок могло быть каким-то невероятным совпадением. Пробегается по всей странице, выхватывая слова выделенные жирным шрифтом: Борис Ельцин, Чечня, Билл Клинтон, ОБСЕ, снова Чечня. Его начинает немного мутить. Возможно, от голода.

Он смотрит на женщину, выглядывающую на него через маленькое окошко с потрясающей враждебностью. Будто, он одним своим присутствием этот славный год унижает. Сказать бы ей, что он путешественник во времени. Хроно-сука-навт! И посмотреть на реакцию. Как у нее глаза эти огромные за толстенными линзами очков, как у мультика, из орбит вылезут.

— Сколько времени, не подскажете?

— Пятнадцать минут десятого.

Миша кивает, разворачивается и выбирает двигаться влево по проспекту. Телефона у него с собой нет. Только эпл вотч на запястье, что ожидаемо не работает. А если бы работал, что толку?! Мобильного интернета тут скорее всего еще не придумали. Ну, окей, а если бы был интернет? Яндекс-карты-то еще точно не изобрели. А если б были? Они бы определяли его положение в пространственно-временном континууме и рисовали бы маршрут и объекты с учетом того, что это 1999?

Мишина неугомонная мысля успевает завернуться в бараний рог, когда он трясет головой и возвращается в реальность. Озирается, чуть сбавляя шаг. С первого взгляда и не скажешь, что что-то не так. Но если приглядеться... Помимо старых авто, не видно высоток. Сколько он себя помнит, где бы он не гулял, вдалеке всегда маячили ЖК, коршунами нависающие над городом у его окраин. Его не обгоняют курьеры на мопедах в своих желтых куртках и с квадратными рюкзаками на багажниках. Людей мало — в дубленках, кожанках, болони жутких не сочетающихся оттенков и меховых шапках. Идут спокойно, не спеша. Никто не залипает в мобильник. Цепляет обрывки разговоров — “сегодня по первому каналу...”, “я даже елку еще не купил”, “да причем здесь бомбежка эта в Чечне?! У них там могильник изотопов. Экологическая катастрофа, етить!”

Девушка на трамвайной остановке в меховой шапке, обмотанная в широкий шерстяной шарф, держит в руках сумку с едва виднеющимися из неё макаронами и пачкой молока в треугольном пакете. В руке — сигарета, дым тянется вверх тонкой белой струйкой.  Раздаётся рёв мотора, и из-за угла вылетает чёрная девятка. Проносится по улице, разбрасывая по обочинам снежную кашу. Это оказывается самым громким звуком. Помимо него, чавкающие шаги по рыхлому снегу, кашель, лязг трамвая.

Рядом оказывается какая-то кафешка. Ни на что знакомое не похоже. Нечто частное, с занесенной снегом последней буквой в нехитром названии “Завтраки, обеды”. Благодаря налипшему слою снега, получается, будто завтраков много, а обед всего один. Зачем-то он заходит. Внутри пара человек и Татьяна Буланова скрипуче из колонки со своим ясным светом.  Миша шарит в карманах, находит купюру в сто рублей. Он на эти деньги до тошноты б обожрался. Учитывая цены. Если бы только сотка не была две тысячи двадцать второго года выпуска с Красной площадью и парком “Зарядье” на сторонах. Он даже не пытается. Накричат, обвинят в мошенничестве. Пускает слюни на еду в лотках — жаркое, котлеты, пюре, овощи, и уходит. Буланова замолкает. Миша, стряхнув снег, садится на скамейку.

Миша Фролов не какой-то там сумасшедший ученый. Он вообще еще не ученый. Студент физического факультета СПБГУ. Его этот тур в прошлое без обратного билета не запланирован и не продуман. Если не мудрить, Миша, как в том меме, хотел поесть салата, но споткнулся и упал ртом на бургер. Только вместо салата надо представить эксперимент с магнитными полями, а вместо бургера временную сингулярность. А, если все-таки задушнить, то в результате квантовой декогеренции две резонансные точки в пространстве-времени интерферировались, образовав микроскопическую кротовую нору, а Миша, как наблюдатель, ее активировал и затянулся туда, как в слив в бачке. Почему труба вела именно в это время и в это место — загадка заковыристее персоны русской Брук Шилдс.

Уже оправившийся от шока Миша начинает паниковать. Обездвиженный этой паникой, он совершенно бесполезно просиживает на скамейке часа полтора, хорошенько припорошившись снегом. Пытается успокоиться и придумать план, но мысли путаются. Чем дольше он думает, тем больше понимает, что произошедшая с ним аномалия — это ожившая теорема об обезьяне и пишущей машинке: если гипотетическая обезьяна безостановочно долбит по клавишам машинки и имеет в распоряжении бесконечность, то рано или поздно она напишет “Войну и Мир” слово в слово. У Вселенной было около тринадцати миллиардов лет, что бы выкинуть ту хуйню, что она выкинула. Так получилось, что Миша оказался рядом. Да, он физик, и он проводил эксперимент, но до него эксперименты проводили миллионы раз. У Вселенной есть еще целая бесконечность, чтобы этот фокус повторить, у Миши, учитывая, что у него милые кудряшки и маникюр на ногтях, а на дворе девяностые, недели так полторы.

В реальность его возвращает громкие голоса, ржач и “American Boy”, доносящиеся из почти полностью разобранного москвича без окон и одной двери, который он до этого не заметил. Миша подрывается и скорым шагом устремляется в неизвестном направлении.

— Эй! Тормози! — раздается гортанно оттуда же, и Миша, не желая узнавать по его ли это душу, переходит на бег, поскальзываясь по гололеду.

Хочется плакать. Он тут лишний. Ни одной знакомой вывески, ни одного привычного лица на плакатах. Миша и представить не мог, что когда-нибудь будет жаждать увидеть какого-нибудь Артура Пирожкова, приглашающего его на свой концерт. Другой ритм, другой запах, слишком тихо, при этом слишком опасно. Любое скопление людей кажется угрожающим. Он видит группу обритых наголо молодых парней, распивающих пиво, и ему приходится нырнуть в зазор между палатками с одеждой. Тетка — продавщица в тулупе, чуть ли не трескающемся на том количестве свитеров, что под него надето, — находит его зажавшимся в угол, и говорит “идти на хуй отсюдова, наркоману сраному”. Миша уходит.

Перестает валить снег. Желудок, совершенно не заботясь о Мишиных терках с континуумом, начинает требовательно урчать. Фролов к этому моменту себя настолько замучил внутренними противоречиями, что отвлечение на еду кажется лучшей идеей. Проблема в том, что из валидных способов оплаты, у него лишь затесавшийся вместе с крошками на дне кармана рубль. Скорее всего ему хватит только на “Love is”. Потом еще можно посидеть, погрустить над милым вкладышем. Это хоть какое-то подобие плана, а раздробленному мозгу Миши хоть какая-то стабильность жизненно необходима.

Совершенно неожиданно рядом появляется “Пятерочка”. На секунду Мишино сердце замирает. Неужто он бродил в таком отчаянии, что силой мысли преодолел трехмерное пространство и вдавился в свое родное время?! Но, нет, люди все в тех же дубленках и болони, а у "Пятерочки" ни раздвижных дверей, ни касс самообслуживания. Возможно, она в городе вообще первая. Судя по количеству покупателей, так и есть. Столпотворение в магазине рождает в голове Фролова нехорошую мысль. Он не совсем еще ее принимает, протискиваясь внутрь и замирая перед полками.

Металлические, выкрашенные в красный стеллажи, кажутся забитыми товаром. Если присмотреться, то только потому, что один и тот же продукт аккуратно выставлен в пять рядов. Однообразие марок, впрочем, не отменяет наличие всего необходимого. Крупы, подсолнечное масло и консервы высятся неустойчивыми конструкциями на палетах, конфеты на развес свалены в картонные коробки. Чтобы добраться до “Рот Фронта”, надо повозиться и сначала убрать “Птичье молоко” сверху.

Рот наполняется слюной. Работай у него карта и существуй здесь безнал, Миша с такими ценами был бы покруче мужика в кожанке и золотыми часами, нагружающего тележку с горкой. Все бы подумали, вор в законе.

Фролов втискивается в ряд у холодильника с молочкой. Его потряхивает. Он никогда в жизни не делал ничего противозаконного. Даже на красный свет не переходил. А теперь собирается посреди бела дня обнести “Пятерочку”... живая Мишина фантазия рисует ему страшные картины: этап, зона, недосоленная похлебка и черствый хлеб, полная камера урок, пускающая его по кругу. А все из-за пакета молока и булки. Если он и вернется назад в свое время, то уже другим: с жутким ПТСР-ом и порванной честью.

Но все же он это делает. Хватает двух с половиной процентное и сует под свою норвежскую куртку. Запихивает семь рублей под подол восемнадцати тысяч. Зажимает предплечьем и бочком просачивается к отделу с выпечкой. Двигается плавно, словно частица в процессе диффузии. Он даже немного собой гордится. Сдобная булочка так же легко и незаметно оказывается за поясом джинс, и Миша настолько воодушевляется, что подумывает о смене карьеры. Какая физика?! Ему надо здесь оставаться и брать кличку “Миха-щипач”.

Стараясь подавить неуместную улыбку, которая его самого сбивает с толку, Фролов начинает двигаться к выходу. Ему остается преодолеть ряд касс, когда в магазин, чуть не сорвав двери с петель, врывается компания из четырех парней. Миша дергается и замирает на месте. Вся его внутренняя бравада и мечты о великом криминальном прошлом рушатся за секунду.

— Расслабься, Тамар, мы с баблом, — кидает тот, что идет впереди, кассирше, и она, недовольно поджав губы, убирает руку из-под кассы.

Идут они в его сторону, и Миша изо всех сил старается мимикрировать под полку. Получается плохо. Уже почти пройдя мимо него, главарь стреляет в Мишу секундным косым взглядом, и через полшага возвращает его снова. Резко разворачивается, стремительным движением вытаскивает изо рта сигарету, дергает подбородком вверх, говорит: “Здорово, кудрявый!” и встает так близко, что Мише приходится положить свои лопатки на полку, подвинув кока-колу на один ряд.

— Привет, — получается очень жалко. Каждая буква дрожит. Лучше бы он прикинулся немым.

— А че это мы тут стоим у водички с виноватым видом? Сделали что-то нехорошее?

Миша непроизвольно сглатывает. Гопник выше его на пол головы. По комплекции вроде такой же дрищ, как он сам, хотя Фролов и кажется пошире из-за меховой куртки. На гопнике же паленый Адидас с лампасами, из-под которой торчит шерстяной свитер грубой вязки — точь-в-точь как у Данилы из “Брата”, на голове шапка “Россия”, из-под которой в свою очередь выбивается несколько блондинистых прядей.

— Что я мог сделать нехорошего?

Блондин одновременно пожимает плечами, качает головой и переставляет опорную ногу. Дерганый, как на раздолбанных шарнирах. Миша от каждого этого резкого движения жмурится и сжимается. С каждой секундой все прочнее укореняет в своей позиции жертвы. Возможно, если он сейчас опробует на гопнике удар из кикбоксинга, что тренировал еще в прошлой жизни — вчера с тренером, он сможет спасти свою репутацию. Люлей в ответ конечно получит, их же четверо, но хотя бы не прослывет в этом сраном 1999 терпилой и трусом. И конечно, он ничего не делает. Наверное, потому что действительно терпила и трус.

— Я почем знаю? Мамаше нахамил, кота на улице пнул, а может вертанул прилавок?

Его свита глумливо хихикает. Миша не знает, что такое “вертануть”, но по контексту догадывается. Каким-то образом этот отморозок знает о его грязном поступке. Ноги становятся ватными. В светло-серых глазах напротив нескрываемое веселье. Страшное и безжалостное.

Сердце проваливается куда-то вниз, к онемевшим ногам. Застревает между почкой и селезенкой.

— Расстегивай, или я сам расстегну.

Тон у парня спокойный. От такого спокойствия хочется заскулить и просить пощады. Он Мише скорее всего ровесник, но при этом настолько не похож ни на одного из его друзей и одногрупников, что кажется их разделяет гораздо больше, чем эти двадцать пять лет. В его худых острых чертах, в напряженных желваках и холодном взгляде нет ничего лишнего. Ничего сложнее примитивных волчьих законов, по которым он живет. Не стоит надеяться на человечность.

Непослушными пальцами Миша находит собачку и вжикает молнией. Неловко скрючивается, пытаясь удержать скользнувшее к полу молоко. Белобрысый смотрит на его скудную добычу и хмыкает. Ко всем прочим неприятным ощущением, у Фролова начинают гореть щеки. Белобрысый издевательски лыбится.

— Да, Люся, негусто! Есть за что краснеть.

Снова раздается хихиканье, а блондин выуживает из его рук и джинс продукты и молча сует тому, что стоит справа от него. Там на продолговатом лице от силы тридцать ай-кью, и парень в недоумении глядит на появившиеся в его руках объекты.

— На место положи, Батон, — раздраженно говорит белобрысый.

— Это к молочке, это к выпечке. Не перепутай.

Он снова поворачивается к Мише, меряет его взглядом вдоль и поперек, будто на глаз прикидывает поместится ли он в багажнике, говорит “а ну-ка” и толкает к выходу.

Дальше все как в тумане. Они покупают пива, какой-то еды, расплачиваются, чуть ли не выпинывают Фролова из магазина и зажимают его снова уже снаружи у кирпичного бока здания. В воздухе пахнет просроченной курицей, Степаном Разиным, банки которого открыли Батон и широкий кавказец с другой стороны от их главаря, и подходящим к концу тысячелетием.

— Ну че, без лишней баланды, лопатник, фортень, все остальное на базу, гребень!

Из всего предложения Миша понимает только междометия и то, что до конца дня скорее всего замерзнет насмерть. Он качает головой, сжимая ткань в кулаки у себя на животе.

— Куртка, бля, пиздец, первый раз такое вижу! — не обращает внимание на его протест белобрысый. — Грузин, как думаешь, мех настоящий?

Грузин — в одной руке пиво, в другой шкирка товарища, медленно стекающего к земле — оценивающе его оглядывает. — Хуй знает. Если настоящий, че он тогда молоко с булкой тиснул?

— Не знаю, — блондин цокает и улыбается почти дружелюбно. — Загадочный ты петух, кудрявый!

В голове голосом Олега Тинькова всплывает: “комплимент сомнительный, но окэй!”. Он даже нервно от этого хмыкает.

— Чего тебя так развеселило? — настроение блондина мгновенно меняется, и он снова подходит вплотную, воруя его воздух и заставляя вжаться в стену, как хорьку загнанному. — Куртку придется отдать, цацки тоже.

Из цацок у него только те самые неработающие эпл-вотч. Миша не хотел бы их отдавать. Есть надежда попасть с их помощью в свое время, предоставив какому-нибудь ученому или инженеру, как доказательство. Но ситуация довольно безвыходная. Он уже со всем смиряется, когда сбоку прямо по тротуару к ним подъезжает милицейский уазик. Слово “Милиция” на голубом боку машины почему-то убивает последнюю Мишину нервную клетку. Он издает сдавленный звук, будто палец ушиб, и белобрысый, прежде чем повернуться к новоприбывшим, смотрит на него почти с опаской.

— Порш, а ну разогнал свою шпану! — рявкает квадратное лицо, высунувшееся в окно.

— Так мы стоим просто, беседуем, начальник, — беспечным тоном отвечает белобрысый, кладя руки в карманы спортивок.

— Не еби мозг! Щемите пацана прямо в центре. Вообще страх потеряли? В подъездах своих обсосанных тесно стало?

— Да не щемим никого! Обсуждаем сервис в этом новом чистом магазине. Просто гордость берет. Не то что эти рынки с крысами.

На явный сарказм квадратнолицый мент реагирует бурно, матюгаясь, натягивая шапку и, крякнув дверью, выходит наружу. Оказывается на голову выше белобрысого, сверху так смотрит, что Фролов бы точно обделался.

— Давно в обезьяннике не сидел?

— Да ты у него спроси! — Порш, как его мент назвал, машет рукой в сторону Миши.

Теперь все смотрят на него. Ждут объяснений. Ждут предательства. Ждут нормального раскидона по понятиям. А Миша-то за понятия не шарит. Он сейчас хочет поступить иронично, как в сатирической комедии — чтоб из воздуха у него в руке материализовался лавандовый раф, в другой ашкудишка, и он, по-ублюдски растягивая гласные, сказал бы:

— Происходит отвратительнейший абьюз посреди бела дня, капитан! Прошу принять меры и прекратить это безобразие!

Похоже, его разум начал защищаться, скатываясь в какую-то буффонаду. Его здесь за такое посадят в этот бобик и подкинут до ближайшей психушки. Вот оттуда он точно не вернется.

— Все нормально. Мы просто болтаем, — наконец выдавливает он из себя.

— Как хочешь, — пожимает плечами мент и тыкает пальцем в белобрысого. — Рассосались отсюда!

Миша провожает бобик полным тоски взглядом. Белобрысый сплевывает на землю неопределенного цвета жидкостью. Миша ждет, когда она вместе с тонким снегом разъест асфальт — так этот харчок токсично выглядит.

— Не стукач, что ли? — хмыкает блондин.

— Вроде нет, — не объяснять же ему, что он мента просто немного сильнее испугался.

— Порш, — он протягивает руку.

Миша пожимает. Теплая, несмотря на мороз.

— Это Грузин, — указывает на кавказца, — это Батон, — указывает на дцпшника, — это Жижа, — указывает на натуральную жижу — в усмерть обдолбанного паренька, держащегося на ногах только благодаря Грузину.

Раздается два фырка, один хмык и презрительное “Миша-а”, будто батоны и жижи до хуя презентабельней!

Миша кивает. Голодный же.

Почему-то Миша следует за ними. Возможно, голод отключает голос разума. Промотавшись несколько часов по чуждому ему миру, он находит хоть какую-то стабильность. Разговаривающую на непонятном ему языке, опасную и скорее всего уводящую его в совсем противоположном от его дома направлении. Но вот у него спрашивают “голодный” более-менее сочувствующим тоном и покупают с потрохами. А может, он просто хочет посмотреть на Макдоналдс, который в своей стране уже почти три года как не видел.

Поэтому он совершает ужасное — то что мама наказывала никогда не делать — садится в машину к незнакомцам. В синий жигуль семерку, пахнущий бензином и куревом. Порш садится за руль, Батон на переднее рядом с ним. Грузин открывает заднюю дверь и поворачивается к Мише:

Миша пробирается к дальнему окну и тут же чувствует, как на него наваливается тело. Грузин запихивает Жижу внутрь, протолкнув его ногой. Наконец и он садится. Под ключом зажигания жигуль чихает, кряхтит, хрипит, пердит, кашляет и издает еще десяток предсмертных звуков, и наконец трогается.

Снаружи Питер тянется мимо, как бесконечная плёнка старого фильма — холодный, угрюмый. Таким он его и оставил. Сам город мало поменялся.

Пространство машины заполняет знакомая хрипловатая мелодия.

“Сколько лет прошло, всё о том же гудят провода

Всё того же ждут самолёты”

Миша вздрагивает. "Сплин" в 1999-м звучит так же и совершенно по-другому. Здесь это не ретро, не ностальгия, не “а вот тогда музыку умели делать, не то что сейчас”. Здесь эта песня без истории. Отражение настоящего. Скорее всего где-то еще жива тетрадь, где эти стихи накарябаны плохо различимым почерком.

Часть 1

кибер карбыш

Миша Фролов - студент физического факультета, переживший ковид, уход брендов из России и 11 альбомов Инстасамки, попадает из 2024 в 1999. Там он встречает Славу, пережившего приватизацию, запредельный уровень организованной преступности и дефолт. Подходит к концу это страшное десятилетие, этот век и даже целый миллениум, который добродушному и толерантному зумеру и покалеченному лихими бандиту придется переживать вместе.

Ориджиналы

студент-физик из 2024, бандит-гопник из 1999

Эффект слона

И все-таки мерзкая утренняя трель айфона не так плоха. Чтобы в этом убедиться, достаточно проснуться от пинка под бок и быдляцкое:

— Подъем, кудрявый! Утренняя поверка. Прячь заточки, стиры, порнуху.

Миша подлетает, выпрямляясь так стремительно, словно у него действительно все вышеперечисленное в мешке спальном заныкано.

Сверху на него глядит лицо. Не человеческое, нет. Лицо этого паскудного 1999-го. Глумливое, язвительное, с зажатой между обветренных губ сигаретой и дебильной короткой челочкой, торчащей ежовыми иглами надо лбом. Он как будто одним своим видом говорит: “Не, Мишаня, ни хуя ты во мне не выживешь. Мне тебе, бесхребетному, даже ломать ничего не надо. Пережую и выплюну!”.

— Ну че ты шары на меня свои выкатил?! Вставай говорю, пожрем, кофейку дерябнем и на работу!

Как только Слава уходит из комнаты, Миша со стоном валится обратно. Он этого не выдержит. Вчерашний день не был сном. Сегодняшний обещает превратиться в еще худший кошмар. Если вчера он и умудрился попасть туда, где ему совсем не место, как электрон, перескочивший на чужую орбиталь, то сегодня это нестабильное состояние по-любому пройдет. Физика и жизнь восстановят баланс. Реальные пацанчики выдавят из своей атмосферы чужеродный элемент, предварительно хорошенько отмудохав.

Он с ними не выживет. Они его не примут. Без них он тоже не выживет. Эта эпоха для Миши другая планета, не пригодная для его нежного тиктокерского организма. Но у него до сих пор нет совершенно никакого плана.

Миша Фролов — это болванка современного человека. Зумер в концентрированном виде. Без всяких примесей и почти без добавок. Европезирован, толерантен, придерживается лево-либеральных взглядов, читал Ницше, Пруста и Джеймса Джойса и даже немного понял, что там написано. Школу окончил с одной четверкой по ОБЖ, и даже из-за этого расстроился. Его родители над этим поржали, а он вот расстроился. На физический в СПБГУ поступил без проблем. В транспорте место пожилым женщинам с беременными детьми всегда уступает. В конфликты не вступает, а если вляпался, старается сгладить. Плакал над “Интерстелларом” и “Списком Шиндлера”, над “Хатико” немного подвывал. В трендах разбирается. Тест на знание мемов прошел на девяносто процентов. За модой особо не следит, но цвет шарфа, допустим, подбирал по аналоговой цветовой палитре. Пацифист, немного идеалист, иногда онанист, весьма плечист, гедонист, мглист и землист.

Короче, Михаил Фролов вкручен в систему идеальным винтиком с отполированной шляпкой. На шляпке этой нет шлица, так как система не предполагала его когда-либо из себя выкручивать.

Так что здесь — девятнадцатого ноября на излете девяностых ему жить физически больно. Похлебав растворимый кофе (спасибо, что он вообще в этом доме есть), почистив зубы пальцем и сев в подыхающую семерку, чувствует, как на него накатывает запредельное уныние.

— Че такой грустный? — 

неужели этот прикол уже существует. Только не…

 — Хуй сосал невкусный?

Миша вздыхает. Его раздражает этот необъяснимый позитив его нового сожителя. Учитывая то, как он живет, впору обзавестись депрессией, экзистенциальным кризисом и паническими атаками. Если о них здесь еще никто не знает, это же не значит, что их не существует. Судя по всему, в этом простейшем организме никаких тревог и мытарств не водится. Блаженное достоинство невежества. Опять хочется ему об этом сказать. Опять Миша выбирает сохранить здоровье.

— У меня ни документов, ни денег, ни живых родственников. С чего мне быть веселым?

В ответ раздается презрительный фырк.

— Денег заработаешь, документы восстановишь, с родственниками хреново, но главное сам жив. Думай о хорошем.

Вот как там все просто.

— Ну это же не дело пары-тройки дней. Мне, считай, жизнь сначала надо начинать.

"Фром скратч" хочется ему добавить, но нахер...

— Ой, если хочешь себя пожалеть, высаживайся и иди делай это у отбойника! Мне тут не надо рогами звенеть.

Вот и все. Разговор на этом издох. В его времени он бы продолжался пару часов. Миша бы подкидывал дров в этот самоуничижительный костер, а кто-то бы говорил, мол "нет, неправда". Здесь это простейшая манипуляция рубится на корню. Ибо тот порог, где начинается сочувствие этом мире задран выше некуда. Возможно, Слава бы им проникся, если б он был парализованным и немым, а может и этого недостаточно. Дальше едут молча. Миша чувствует, как депрессию пододвигает полная безнадега.

Оказывается, Слава работает в автомастерской. Миша надеялся хотя бы на грузчика. По части авто, он может разве что подсказать горит ли задняя фара. На этом его полномочия все. Поэтому, под открытый Славой капот, он смотрит с ужасом.

— Короче, Кудрявый, проще некуда. Проверить все четыре свечи зажигания, отвентить, осмотреть, проверить резьбу на двигателе, заменить те, что нужно предварительно проверить, правильно ли отрегулирован зазор между электродами свечи. Вон щуп, вон динамометрический ключ. Приступай.

И уходит в другой конец мастерской. Уходит, будто Миша, как минимум, Эрик Давидыч, и, как максимум, Джереми Кларксон. Миша снова кидает полный религиозного страха взгляд под капот. Там распотрошенный труп какого-то страшного механизма — месиво из вен-проводов, мышц-коробочек и костей-вентилей. Слава невзначай ткнул в свечу зажигания пальцем, когда объяснял, поэтому он хотя бы знает, как эта хрень выглядит. Что делать дальше? Невыносимо хочется заглянуть в гугл. По-наркомански хочется. Его аж ломает.

Понимая, что нужно просто сознаться, что он ни хрена в этом деле не смыслит, но не обнаружив для этого яиц, Миша наклоняется к жигулевским внутренностям. Умудряется снять провод с одной из свечей, но роняет его между шлангами. Берет ключ, вставляет его в колодец, но крутит не в ту сторону. Пытается с силой, но свеча не поддаётся. От усердия срывает резьбу, когда наконец догадывается крутить в правильную сторону. Но к этому моменту паника не дает спокойно дышать, а руки трясутся, как у алкаша со стажем. Свечу он все-таки вытаскивает, но ее он тоже роняет в недра двигателя. С заложенными от ужаса ушами, поти ничего не соображая, лезет за упавшей свечой пальцами. Обмазывается маслом и грязью по локти и от окрика подпрыгивает на метр.

Слава смотрит на его черные руки — в одной из них ключ, потом на капот и наконец на его лицо. Взглядом выворачивает наизнанку. Там и так все вывернуто, просто еще местами переставляет. Истерика карабкается по горлу к языку, и Миша ее без конца сглатывает. Нельзя, нельзя, нельзя! Только не перед ним.

— Ни хуя ты долбоеб! Я попросил починить, нахуй ты ломаешь? Руки из жопы, натурально!

Потом он еще что-то говорит. Мишина психика отключает ему слух. Говорит: "не слушай, не слушай, ты умница. Ты же попытался". Фролов почти отличник. Он знает, как решать задачи на термодинамику и помнит столицу Зимбабве (Хараре, если что). Его всю жизнь в основном хвалили. То, что с ним происходит сейчас, неправильно. И не только из-за нарушенной Эйнштейновской теории относительности, по которой следствие не может предшествовать причине. Противоестественно, когда блатной рэкетир обвиняет в долбоебизме молодого ученого. В этом главная аномалия. Так это ебучее пространство-время перекосоебило, что он вынужден слушать это дерьмо от того, кому место по-хорошему на зоне или в могиле.

Миша открывает рот, но оттуда выходит только маленький сиплый звук, и он его захлопывает. Секунду пытается понять, куда деть ключ, кидает, наконец, на стол с инструментами и проносится мимо Славы, в последний момент захватив его недоумевающий взгляд.

Выскакивает на улицу с черного хода, чуть не навернувшись на наледи, и прислоняется к стене. Глубоко вдыхает. Пахнет машинным маслом, невероятной влажностью и минующей еще одну веху историей. Контраст между холодным воздухом и горячими слезами на щеках весьма бодрит. Он пытается не издавать звуков, оттого лишь шмыгает лихорадочно и икает.

С минуту ему страшно, что Слава за ним выйдет и придется что-то объяснять. Но Слава не выходит. И от этого, к Мишиному удивлению, ему становится еще хуже. Хотя, вряд ли бы он стал его успокаивать.

Фролов всхлипывает совершенно по-детски и жалко. Но решает, что это в последний раз. Глубоко и судорожно вздыхает, вытирает щеки, сморкается и замечает здание напротив. Уродливый красный прямоугольник — в его времени такие — обычные жилые дома. Здесь это общага. Он видит, как на одном балконе курят девушки, а на другом парни, перевесившись через парапет, что-то им выкрикивают. Девчонки реагируют матом, но все же очевидно, что внимание им приятно. Смеются.

Отец с матерью познакомились именно в таком. Он помнит потому, что в детстве очень любил мамину подружку Леру, из той же общаги. Лере было абсолютно насрать на его возраст. Она приходила в гости, садилась на уголок в кухне и рассказывала скабрезности. Пила водку и, как мама отвернется, подливала ему. При этом смешно подмигивала и шептала “чуть-чуть, чтоб не болел”. Миша водку пил, чтоб тетю не разочаровывать, но будучи взрослым, к ней больше не прикасался. Сейчас он и лица этой Леры не вспомнит, но один взгляд на это здание, которое мама показывала ему, когда они гуляли мимо, возвращает ему целый спектр ощущений — тесная кухня их первой квартиры, запах чая и маминых духов, несвязная Лерина речь. Он не только первый в мире путешественник во времени, он еще и метафизический путешественник во времени: попал в девяностые, чтобы удариться в ностальгию и оттуда попасть в десятые. Но это ощущение того, что связь не до конца порвана, что где-то здесь есть эта Лера, есть родители, есть бабушка с дедушкой — успокаивает.

Безумно хочется их найти. И уже неважно, как он будет их убеждать. Расскажет что-нибудь глубоко личное из их жизни. К своему стыду Фролов понимает, что детали он знает только о их совместной жизни, то есть из будущего. А место рождения и опыт работы — не особо и секрет. Можно все же рассказать что-то о бабушке, об Омске и деревне. О Лере. Что-то да может получится.

Становится легче. Он успокаивается, возвращается в мастерскую. Слава вытирает руки, стоя над капотом. Видимо, все починил. Они встречаются взглядами. Слава вроде хочет что-то сказать, но звонок телефона из его брюк переводит все внимание на себя. В его руках появляется эта старая знакомая Нокиа. Миша помнит, что у отца такой был. И сейчас наверное есть…

Миша пропускает разговор мимо ушей. Слава, закончив, снова о нем вспоминает. Молча глядит с минуту, потом вздыхает и хватает рядом стоящую швабру. Ведро с мутной водой пинает в его сторону. Вода расплескивается по полу и, когда Миша останавливает его ногой, орошает его норвежское пальто. Следом, чуть не зарядив по носу, в руки прилетает швабра.

— С этим хоть справишься, вафлер? Люди серьезные придут. Приберись.

Миша молча берет ведро и несет менять воду.

Серьезные люди приходят где-то через полчаса. Два валунообразных братка, а посередине поменьше. Впрочем, такой же упитанный. Мужик лет сорока в кожаной куртке с золотой цепью, свисающей с бычьей шеи. Если б он был в малиновом пиджаке, Миша даже в своем состоянии этого на серьезных щах не перенес бы. Разразился бы хохотом. Посмеялся в волю в свой последний раз и поехал бы в полиэтиленовом мешке с парой камней внутри плавать по Неве.

Надраивая пол, он периодически посматривает в их сторону. Беседуют недолго. Пахан сидит, охрана стоит по бокам, Слава стоит перед ним. Передает ему документ. Скорее всего, ЧОП-овский договор. В какой-то момент мужик пересекается с Мишей взглядом, и Миша свой резко отводит. Поздно.

— Слушай, Порш, — громче, чтобы на всю мастерскую было слышно. — Не надо Грузину с Батоном звонить. Возьми этого!

Миша замирает. Что бы там ни было, ему туда не надо.

Слава поворачивается к нему. Руки в карманах, желваками играет, смотрит презрительно.

— Не, Хасан, это шнырь туалетный. Он долг отрабатывает и в самоволку. Ни хуя не умеет. Из-под маминой юбки только вылез, врет, что сирота.

Хасан смотрит с любопытством.

— С чего взял, что врет?

— Сироты так себя не ведут. За себя постоять могут.

— Так научить надо, Порш, — Хасан тяжело встает и двигается к выходу. — Возьми его с собой, дай шанс. Вам подмога нужна в любом случае. Что, если ты опять в больничку загремишь или по сто двенадцатой отдыхать на пару дней уедешь?

Слава не двигается какое-то время, стоит, губы жует. Потом резко разворачивается, дергая головой в Мишину сторону:

— Одевайся. Съездить надо кое-куда.

— В образовательных целях, Кудрявый. А то ты жизни не знаешь совсем.

Зачем-то Фролов проваливается в это болото глубже. Снова его куда-то везут. Безропотного, покорного. Пока он очень активно пытается сесть в тюрьму, но никак не вернуться в свое время.

По салону вновь вместе с пылью леветирует дрожащий вокал изнывающего сплина. Как и 1999-ый, каждая их песня будто хочет уже побыстрее закончиться. Чтоб перестать мучаться. На этот раз это “Бог устал нас любить”.

“Мы чересчур увеличили дозу

Вспомнили всё, что хотели забыть”

— Расскажешь все-таки, на что я подписался? — тихо спрашивает Миша.

Слава не отводит взгляда от дороги. В кресле сидит по обыкновению вальяжно. На губах извечный призрак ухмылки.

— Да один бес деньги второй месяц не отдает. Просто едем спросить, в чем причина.

Мише так хочется в это поверить, что в итоге он верит. Расслабляется немного, смотрит окно. Вылезает солнце, и город становится немного привлекательнее. Все еще кажется чуть выцветшим по сравнению с современностью. Гораздо меньше рекламы и вывесок, гораздо больше сине-белых палаток с замороженными в них продавцами. Но можно постараться забыть на секунду про дату и представить, что он вернулся.

“Вот она, гильза от пули навылет

Карта, которую нечем покрыть

Мы остаёмся одни в этом мире

Едут долго. Выворачивают на Невский проспект. Слава сообщает, что тормознет у Московского вокзала, чтобы перекусить. Там рядочком желтые Волги с шашечками на боках, рядом курят бомбилы. По стенам вокзала стекают, облепившее его цыганье и бомжи. Кто-то верещит, как резаный. Миша думает, убивают. Оказывается, продают шапки.

Вокзал есть вокзал. Какой бы ни был год. Грязно, шумно, опасно. Клетчатых сумок больше чем людей. В зале ожидания милиция сгоняет со скамейки деда с таким огромным бугристым носом, что Фролов сначала думает, это маска. У стен и в углах, иногда в вязкой толпе, подозрительные пацанчики в пальто. Один из таких — невысокого роста и с подбитым глазом — лихо подскакивает к Славе, чуть не сбивая Мишу с ног.

— Эу! Че, Порш, как дела? Шестерку выгулиаешь?

Он расставляет широко ноги, фиксируясь в стабильном положении, дергает себя за лацканы, сморкается, плюет тонкой струйкой сквозь зубы.  У них у всех одна манера — ни секунды без хоть какого-то микроскопического движения.

— А ты че, Заяц, барахло загоняешь? — Слава усмехается, оглядывая его пальто. — Че у тебя там под юбкой? Центровое что-то, пиндосовское или шняга, как обычно?

— Обидно ты все это говоришь, Порш, — морщится гопник. — Часики у меня хорошие, цепочки, серьги. Посмотреть хочешь?

Слава косится на Мишу, криво улыбается.

— Ничего не интересует, Кудрявый?

— А ты когда откинулся-то, Заяц? — поворачивается он обратно. — Еще на прошлой неделе твоих полтора метра здесь не терлось.

— А натырить это все когда успел?

— Так сразу как вышел, за работу принялся. Отпуск-то долгий был, отдохнул хорошо.

Они идут дальше. Слава этой своей неестественной походкой, будто там между ног гиря, куртка приспущена с плеч, руки в карманах по локоть. Миша семенит следом, сжавшись в соломинку, стараясь ни к чему и ни кому не прикасаться.

— А ты это… в тюрьме сидел? — так, между делом, хотелось бы знать.

— За некрофилию и каннибализм.

Миша резко тормозит, Слава оборачивается, давит ухмылку, заложив язык за щеку. Издевается.

Слава останавливается у ларька с пирожками. Мишин живот реагирует на запах свежей выпечки слишком бурно.

— Не сидел я в тюрьме. Я ничего нелегального не делаю. Мы же не беспредельщики из девяносто четвертого. Я человек современный. Все по закону.

Он покупает один с мясом, один с повидлом и кофе и идет к круглому высокому столику, у которого едят стоя. Миша старается игнорировать запах и то, с какой жадностью Слава вгрызается в лоснящееся от жира тесто.

— А деньги, я так понимаю, в основном, в автомастерской зарабатываешь?

— У мамки твоей из кошелька по утрам тырю. Че за допрос, баклан? Биографию мою собрался писать?

Сколько у него там еще этих обидных кличек для него припасено?

Хочется жрать. Просто поразительно. Что бы не происходило, как бы его эти лихие на хую не вертели, а желудок, как по расписанию, начинает свою симфонию. В ответ на громкое урчание, Славина ухмылка становится лишь шире.

— Вкусный пирожок, пиздец! — облизывается он.

Он впивается зубами в кусок с торчащим мясом, не отводя взгляда от Миши. 

— Че, Кудрявый, делать будешь?

— Ну, — он вытирает жир со рта рукавом. — Жрать охота, а бабок нет.

Часть 2

Представь себе огромный, высотой с Бурдж-Халифа, скибиди туалет. Стоит он где-нибудь в чисто-поле в метрах ста от проселочной дороги. Вот если стоять рядом с ним, то время для тебя будет идти чуть медленнее — буквально на миллионные доли секунды. Измерить такое могут только атомные часы. А если смотреть на людей, идущих или проезжающих по проселочной дороге, то они будут двигаться и в целом жить чуть быстрее. Ты конечно же этого не заметишь. Ты же не атомные часы.

Это явление называется “Законом скибиди туалета”. Ладно, шутка. Нет такого названия в физике. Но явление есть. Гравитационное изменение времени. Чем ближе объект к источнику гравитации, тем медленнее для него идет время. Так что, если представить на месте скибиди туалета черную дыру, то разница будет уже ощутимая. В теории можно позависать в гравитационном поле такой дыры пару лет и вернуться обратно на землю уже через двадцать, и ты официально станешь путешественником во времени.

Фроловскую ситуацию это никак не объясняет. Даже если он нарезал бы несколько лет круги по орбите черной дыры, попасть бы он мог только в будущее. С прошлым все сложно. Там и этот ебанный дедушка, которого, если убить, то ты сам никогда не родишься. И идущая нахуй петля причинности. И парадокс начальной загрузки, по которой он через пять лет вообще не должен будет родиться. В таком случае Миша — первое в мире непорочно-зачатое дитя перехитрившей саму себя вселенной.

Тогда у Мишиного существования нет отправной точки. Нет того чемпиона-смерматозоида, который подарил ему жизнь. Он просто глюк в системе. Кусок мусора, болтающийся в вечном водовороте без начала и конца.

Все эти высокоинтеллектуальные вопросы последние полторы недели Мишу интересуют мало. Он, Батон, Грузин и Порш сидят в мастерской у скелета недавно угнанной волги, глушат балтику, курят мальборо и обсуждают Светку. Светка гораздо интереснее временных парадоксов. У нее вот такие сиськи и очень доступные расценки. Батону вообще понадобилось только пара бутылок и его обаяние.

Жижа в разговоре не участвует. Его приходится раз в пять минут подтягивать обратно на стул, по которому он неизбежно сползает к полу. Мишу это напрягает. Он все ждет, что однажды Жижа из этого своего коматозного трипа не вернется. Боится.

Как-то он даже осторожно поинтересовался у Порша, можно ли ему помочь.

— Бог поможет, — был дан ему ответ.

Есть в этом что-то трогательное. В качестве людской единицы Жижа абсолютно бесполезен. В теории его можно использовать, как подставку, или подпереть им дверь. Но пацаны бессмысленность Жижи никогда при нем не обсуждают. Грузин несет свою ношу с молчаливым достоинством мученика. Почти не жалуется и не просит ничего взамен.

И в этом еще один парадокс. Не физический, а социальный. В своем времени Мише достаточно было проигнорить сообщение, чтобы подорвать доверие. Здесь же можно опуститься на самое дно, но какой-то негласный кодекс (возможно, данная в детстве слюнявая клятва) не позволит тебе оказаться за бортом этой товарищеской лодки.

К такой неочевидной человечности приходится присматриваться. На поверхности она не видна. Тщательно скрыта за презрительными взглядами, обидными прозвищами и грубым тоном. Но, если глядеть между строк, то можно распознать ее знаки.

Миша определенно начал чувствовать эпоху лучше. Не на столько, чтобы обзавестись черным бумером, купить себе тамагочи и дружно со всеми ждать ухода Ельцина и надеяться на светлое будущее. Но все же существовать стало легче.

— Светка, конечно, красотка, но Лена-а-а…

Возникает спор. С точки зрения Миши, чисто эристический. Спор ради спора. Вновь хочется им об этом сообщить, но Фролов догадывался, что философское словцо, брошенное в эту компашку, будет иметь эффект несработавшей гранаты. Никого не заденет, но ему самому пиздюлей отсыпят с безграничным великодушием.

Долго разговор не длится. В мастерскую заходят уже виданные Мишей герои с картины “Три блатных богатыря”. Он в ОПГ-шных иерархиях не разбирается, но готов биться об заклад, что они нечто вроде совета директоров. Слава тогда эйч-ар менеджер, получается. Он чуть не прыскает с этой мысли, но вовремя себя останавливает, подскочив со стула вместе со всеми.

Эффект слона

Содержание

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Часть 4

Часть 5

Часть 6

Эпилог

Комментарии (0)