Энтропия никого и ничего не щадит. Но его она жестко отымела.

С этой мыслью Миша Фролов взбирается по лестнице. Ступеньки ведут себя вероломно. Выскакивают из-под ног в самый последний момент.

Миша, как ему кажется, проворно давит одну из них. Насмерть. Больше сволочь никуда не дергается, и Миша делает еще пару громких шагов, эхом уходящих вверх и вниз по лестничной клетке.

Из ближайшей двери выглядывает заспанное лицо соседки.

— Ты обалдел шуметь тут в три часа ночи?!

Миша предпринимает попытку ответить, но вводных становится слишком уж много. Тут и юркие ступеньки не упустить, и буквы в слова сложить.

Миша не справляется. Соседка подходит ближе. От нее несет луком, а маленькие глубоко-посаженные глазки недобро смотрят из темных глазниц. Миша хочет увеличить между ними расстояние, делает шаг назад, но ублюдской ступеньки там не оказывается, и он чуть не падает. Поручень больно врезается в поясницу, Миша подтягивает себя назад, спотыкается о конечно же некуда не уходившую следующую ступеньку и валится на поручень уже животом. Свешивается с него и блюет вниз.

— Ах ты ж свинья, — говорит соседка, и Миша хочет ответить, что она на это животное похожа куда больше, но это сейчас абсолютно невыполнимо.

А дальше он ничего не помнит.

С утра не помогает ни кофе, ни таблетка нурофена. Ему хреново. Если выйдет сейчас, то успеет максимум к третьей паре. Прогуливать нельзя, так как за неделю он был всего на одной. В телефоне пара пропущенных от Жени, который уже можно сказать в одиночку дописывает работу о нестабильности червоточин, и от Лили. Перед Женьком ему стыдно, поэтому он не перезванивает. Лилю он вообще боится, поэтому старается не открыть нечаянно телегу с длинным от нее письмом, чтобы не поменять статус на прочитанный.

Спускаясь на лифте вниз, он никак не может понять, что заставило его вчера выбрать лестницу. И как он в том состоянии дополз до своего тринадцатого. В голове нет ничего хронологического и четкого, лишь плавающие в вакууме разрозненные сцены. Лицо соседки с черными глазницами вспоминается особо ярко. Но он все равно не уверен, что это было по-настоящему и не являлось каким-то лавкрафтовским кошмаром.

На скамейке у подъезда находит еще с осени примерзших к ней быдланов. Двое сидят на спинке, поставив по бутылке пива между ног на сиденье, один с удивительной пунктуальностью раз в пять секунд бьет ногой по планке, попадая точно между ними. На каждом ударе оба поднимают свои бутыли, спасая их от падения, и делают по глотку.

Вся эта сложная система подкрепляется глубокомысленными разговорами. Если слушать их достаточно долго, можно убедиться, что планета еще вращается, только благодаря таким, как они.

Конец февраля. Зябко и невероятно влажно. Многоэтажки, окутанные туманом, выглядят апокалиптично. Вырываются из него, начиная с этажа пятнадцатого, и кажутся оторванными от земли бетонными блоками. Нижние этажи протирают облака рыжеющими окнами.

Панельные торговые павильоны с другой стороны борются с облупившей их мглой как могут — олень “Бэггинса” истерично мигает, не давая проскочить мимо во вражеский “Сoffee like”. Чебуреки прожигают туман насквозь каким-то особо токсичным светодиодом. Кажется, такое и саму сущую материю может расплавить, приманив своими акциями кого-то из иного измерения.

Мишу же искушают желтые “АМ” с красным бокальчиком под буквой “А” и проглядывающими сквозь мутные окна бутылками. Он не особо сопротивляется. Кристально-белая водка “Абсолют” не вызывает никаких эмоций, кроме отвращения. Миша водку никогда не любил. Возможно, из-за Люды, подливающей ему при каждом своем посещении, возможно из-за индивидуальной непереносимости. А может потому, что воспоминание о комнате полной авторитетов и шестерок с “Крошкой моей”, играющей на фоне, и той же самой водкой до краев в граненом стакане — вот это самое воспоминание почему-то ярче, чем его жизнь последние пару месяцев.

Водку он покупает, бредет обратно домой. Со скамейки до него доносятся обрывки разговора.

— Обоссать его надо было, долбоеба! Раз слов не понимает. Жаль, мы девяностые забыли. Он уже в контейнерах, рассортированный на бумагу, пластик и общие отходы, валялся бы.

Миша останавливается у входа в подъезд. Что-то переключается в мозгу с характерным сигналом, предвещающим неминуемые пиздюли. И он не в силах бороться.

— Че ты знаешь о девяностых, говно?!

Все трое как-будто не сразу понимают, откуда идет звук, запрокидывая головы вверх. Потом опускают обратно и обращают ошарашенные лица к Мише. Фролову кажется, будто он свернул на тупиковую ветвь эволюции и дошел до ее конца.

— Тебя в девяностых бы за то, что такие рамсы кидаешь, в первый же день в контейнер упаковали, хуйло!

Несколько чавкающих шагов. Удар в область глаза. Боль в копчике, когда он на него приземляяется. Отстоять честь благородных девяностых у Миши выходит неудачно, но главное, он умудряется не разбить водку.

Гопота пугается содеянного и разбегается. Миша встает, добирается до квартиры и только там осознает, что вообще-то шел в универ. Не дошел, получается.

Опьянение приходит резко. Давит сверху, словно тяжелая шинель, наброшенная на голову. Миша еле поднимает голову, обнаруживая себя навалившимся на зеркало. Встречается взглядом со своим отражением. Всклокоченные кудри, осоловелые глаза, искривленная линия рта, будто его лицо — медленно тающий воск, стекающий на пол. Начинающий наливаться припухлой краснотой фингал.

— Ты… — прислоняется он кончик пальца на уровне своей груди. — человека убил. А потом оставил своего лучшего друга со всем этим разбираться самому.

Парень в отражении кажется раздражающе равнодушным. Совершенно не чувствующий угрызений совести алкоголик.

— Ты, — Миша лепит еще один жирный отпечаток пальца. — должен был остаться. Должен был помочь. Теперь не будет тебе жизни.

Отражение глумливо лыбится. Руки сует в карманы, глубоко — до самой сингулярности. Глядит из-под бровей бесцветных. В губах сигарета, на теле адидасовский костюм.

— Кудрявый, крыса ты все-таки, получается.

— Я ничего не мог сделать, — шепчет Миша. — Эффект слона. Вселенная решила за меня.

— Интересный эффект какой, — рывком сигарету ото рта, голову вверх, а плечи еще сильнее вниз.

Физика реального пацана — чем ниже плечи относительно горизонта, тем круче взлетает подбородок, выстраивая авторитет строго под прямым углом к реальности.

— Больше походит на эффект подставы. Вселенная тебя заслала ко мне в жизнь, чтобы сбросить на меня твою же мокруху. А потом ты через свою крысиную нору обратно к себе в это комфортабельное пятизвездочное десятилетие.

Отражение наклоняется корпусом к нему. Серые глаза и болезненная ухмылка-оскал, медленно режущая лицо с одного бока.

— Чет не так базарю, Кудрявый?! Я из-за тебя мертвый. Из-за тебя.

Красное пятно у него на плече становится все шире, разрастается на все тело. Глазницы проваливаются внутрь черепа, как у той самой соседки.

Опьянение давит сильнее и утаскивает еще глубже. Жмет к полу, а затем дальше. Продавливает гиперпространство до экстремального натяжение, протыкая. Дальше горизонта событий. Искривление пространства становится бесконечным. И он проваливается в него, растягиваясь и закручиваясь. Но выхода нет. Выхода нет. И рассвет нескоро.

Его настойчиво трясут за плечо, но все тщетно. Он никогда в жизни не встанет. Никогда.

Нежные осторожные руки поворачивают его голову к свету.

— Миш, откуда у тебя такой синяк?!

— Лиля, все нормально, — слова проходятся по горлу наждачной бумагой. И звучат соответствующе.

— Что с тобой происходит?

Он пытается на нее посмотреть. У Лили красивые русые волосы. Как выцветший на солнце пляж. И голос приятный. И ямочки на щеках милые. И как же он хочет, чтобы сейчас она убралась куда-нибудь подальше.

— Нормально все, — повторяет он.

— Вообще ненормально. Ты не просыхаешь. Судя по запаху, уже неделю. И с кем ты подрался?

— Лиль… — слова застревают в горле.

У него раскалывается голова, и он очень хочет, что бы от него все отстали. Но вдруг пугается, что если скажет ей уйти, она уйдет не за дверь, а из его жизни. Вообще, удивительно, что Лиля до сих пор этого не сделала. Сейчас ему почти все равно, но а вдруг через время, он об этом пожалеет. Когда ему станет лучше. Хотя… кого он обманывает? Не станет.

— Я позвоню твоей маме.

Еще и это. Они слишком спелись с его мамой. Почему бы им всем дружно не исчезнуть?

— Не надо никому звонить.

— Что с тобой произошло за этот месяц? Почему ты не рассказываешь?

Хочется не к месту рассмеяться. Легче было бы рассказать, что его бомжи затащили в подвал и изнасиловали.

— Лиль, я нормально. Просто оставь.

Он отворачивается к стенке, успев уловить ее взгляд, а потом чувствует как он прожигает место между лопатками. Даже плечи чуть назад заводит, чтобы убрать это назойливое жжение. Затем она вздыхает, и ее сладковатый ванильный запах покидает комнату.

В одиночестве он остается недолго. Спустя неопределенное количество времени на пороге появляется мама и удивленно осматривает его лицо. Миша молча уходит на кухню, которую от его спальни отделяет только барная стойка. В этой крохотной периферийной студии от материнского взгляда не скрыться даже, если она еще не успела войти.

— Чай, кофе? — спрашивает он, когда она останавливается с другой стороны барной стойки.

— Что случилось? — мама кивает на его лицо. У нее каре, очки и темное пальто в пол. Элегантная и красивая.

И Фролов, пожалуй, единственный человек на этом свете, который может сказать, что отчетливо помнит, как мама еще не была элегантной, но такой же красивой, так как видел ее прямо перед собой еще до своего рождения.

Он отворачивается к закипевшему чайнику. Заливает кипятком кофе и пытается удержать те слова, что рвутся наружу. Сжевывает, измельчает, пытается сглотнуть.

Ладно. Тут еще можно исправить. Если больше ничего не говорить.

Он поворачивается, смотрит на ее измученный вид, плотно сжатые губы, морщины под глазами и почему-то не чувствует к ней жалости. Только злость и обиду.

— Да так, — бросает он, дернув плечами. — В прошлое тут давеча переместился, в криминал там влез, чела убил, оставил там пацана, на которого это повесят, сам вернулся. Решил проверить, как он сейчас поживает. А он никак не поживает. Мертв шестнадцать лет уже как.

А вот теперь уже ничего не исправить.

Мама заметно сглатывает, ставит сумку на стол, вешает пальто на спинку стула и забирается на него сама. От нее вкусно пахнет. И у нее во взгляде, напротив, столько сожаления, что хватит на них двоих.

— Сын, давай поговорим.

— Почему вы меня не предупредили?

— Ты знаешь, почему. Когда мы тебя встретили в 1999-ом, ты не знал.

— И ты знаешь, к чему это привело.

— Ты жив и здоров. И ты дома. Для меня это самое главное.

— Ты не виноват в его смерти. Он бы не выжил в любом случае. Ты сам видел. Он каждый день ходил по краю.

Да, Слава, как и предсказывал его отец, нулевые не пережил. Трех лет не хватило. На его могильном камне высечено: 01.08.1977 - 09.09.2007. Умер в тридцать.

Примерно месяц назад он ввел его ФИО в комп, но сначала ничего не нашел. Точнее нашел примерно несколько сотен Карелиных Вячеславов, и проверял каждого, бубня под нос "спасибо, что не Иванов Иван". Нашел в итоге в "одноклассниках". В группе одной из школ Рыбацкого района. Там была его фотография. Он был чуть пошире лицом, с щетиной и мелкими морщинками у глаз. Но то был определенно он. И Мише потребовалось еще пара дней, чтобы, превозмогая стеснение, написать его одноклассникам и получить ответ только от одного из них. Он ответил, что когда-то тоже пытался разведать, дозвонился до его жены и узнал, что умер. Сейчас контакт утерян.

У Славы была жена, и Слава умер. То был результат его поисков. Его могилу отыскать оказалось легче всего остального. Через специальную базу данных захоронений по его имени и дате рождения. Оказалось, он был захоронен на Казанском кладбище в Рыбацком рядом со Шлиссельбургским проспектом совсем недалеко от того дома, где они жили. Они часто проезжали мимо на той семерке. Миша бы не удивился, если жигуль еще живой. Он всегда был на волоске от смерти, но всегда каким-то чудом оставался на ходу.

На могилу он к нему пришел. Камень был гранитным, с его портретом, а сама могила ухоженная и чистая, окруженная оградкой. Кто-то на нее потратился и явно за ней следил. Наверное, его жена.

Миша купил блю-рэй "Истории игрушек 3" на озоне и положил под камень.

— Только такой формат нашел. Надеюсь, у тебя там есть соответствующий проигрыватель. Ты же так и не посмотрел. Три года бы еще пожил, убедился бы, что я не врал про третью часть.

И заревел. Ревел и молился, чтобы никто из Славиных родственников не нагрянул. Как бы он объяснил причину своих горьких слез?

—  Давай сходим к психологу, — вырывает его из мыслей голос матери. Она все еще здесь. Смотрит своим понимающим, любящим взглядом и невероятно бесит.

— Что я ему расскажу? Как меня швыряет по континууму?

— Просто скажешь, что у тебя друг умер. И что ты переживаешь.

— Но у меня не просто друг умер. И я не просто переживаю.

— Ты пьешь, дерешься и пропускаешь пары. Я не могу на это молча смотреть.

— Ты можешь закрыть глаза, мам. Куда делась ваша с отцом суперспособность делать вид, что все нормально. Вы же двадцать лет умудрялись скрывать, что со мной это произойдет. А теперь что?

— Я все эти двадцать лет знала, что ты точно вернешься из 1999-го. Слава на следующее утро рассказал, что тебя затянуло в нору обратно к себе. Но дальше, Миш, я ничего не знаю. Я живу вслепую.

Он не хочет делать ей больно. Если честно, он вообще ничего не хочет. Даже злиться. Даже кричать. Даже пытаться что-то понять.

Мама тоже уходит. Никто в этом мире не способен осознать, что с ним случилось. Никто такого не переживал. И это одиночество не из тех, что лечатся разговорами или временем

 Это одиночество, вросшее в кости, прошитое между мыслями, ставшее фоном, на котором теперь разворачивается его жизнь. Это тоска по той эпохе, к которой он не принадлежит, и необъяснимая ненависть к той, частью которой он является. Эта ненависть к тому времени, в котором его не должно было быть, и которое успело заразить его неприспособленный организм, и тоска по своему времени, в котором с этой заразой он спокойно жить больше не может.

Он в своей жизни запутался на квантовом уровне.

Почти всю пару Миша глядит в окно. Там канал Грибоедова. Безмятежно-застывший под коркой льда и чуть припорошенный снегом. Абсолютно ничего интересного там нет. Миша видел это сотни раз. Но все же голый тополь, стоящий вплотную к узкому тротуару, оказывается увлекательнее лекции о термодинамике от какого-то малоизвестного ему профессора. Щелчок проектора. На доске появляется уравнение.

Часть 1

кибер карбыш

Миша Славу находит. Ну как находит... Жить дальше с таким грузом невозможно. Тем более, что Фролов эти континуумы вертит как хочет и норы кротовые создает по щелчку пальцев. Если гора не идет к Магомету, тогда придется тащить ее через два десятилетия к себе в 2025-ый. Только вот для 2025-го Слава оказывается огромным таким красным флагом. Да и Славе он как-то не по масти.

Ориджиналы

студент-физик уже из 2025, бандит-гопник уже из 2000

Эффект слона II

Фролов настолько задрот, что у него есть список любимых парадоксов. Один из таких bootstrap paradox. Ну или на по-нашенски причинно-следственная петля. Или парадокс начальной загрузки. Или онтологический парадокс.

В данном случае неважно, как корабль называть, плыть он может только вперед. Путешествие назад во времени непременно приведет к ситуации, в которой явление перестанет иметь оригинальный источник и заживет само по себе.

Допустим, если бы Миша в 1999-ом напел песню “Сидим с бобром за столом” тем самым гениям, которые завирусили ее в 2025-ом, то получится, что не они ее придумали. Ее вообще уже никто не придумывал в таком случае. А самое удивительное, что фраза “бобр курва” просто выльется из песни, которая была основана на меме, которого еще не существует, и все равно в итоге станет мемом потому, что не стать мемом такая фраза просто не может. А если авторов спросят, откуда, они пожмут плечами. А поляки начнут терроризировать крупных грызунов, именно благодаря песне.

То есть мем родится из-за песни, а не наоборот. То есть Миша перевернет мир с ног на голову, и люди наволочку будут запихивать в одеяло, а наркотики начнут упарываться людьми.

На этом можно было бы хорошенько поломать голову, на то оно и парадокс. Только Миша уже доказал, что парадокса такого нет. Что путешествия назад во времени непросто возможны, а необходимы, чтобы заштопать какой-то вселенский недосмотр и привести все к логическому ходу истории. Это, как понять к концу рукописи, что начисто забыл про одного героя, который не дает адекватно закончить арки остальных, и просто вернуться назад на несколько глав и удалить его. А потом всем наплести про “эффект Манделы”. Мол, все вам кажется. Коллективное бессознательное, бла-бла-бла.

Миша доказал, что вселенной ничто человеческое не чуждо. И более того, она невнимательный долбоеб. Что дальше?

Артем Николаевич прокашливается и смотрит уставшими глазами на Мишиного отца. А затем уже двумя парами таких глаз они вместе смотрят на Мишу.

— Сюрпрайз! — раздраженно восклицает он, хватая часы со стола. — Вы мне не верите. Кто бы сомневался.

В сероватом свете летает пыль. Вокруг массивные шкафы, забитые книгами. На стене огромный рисунок атома, портрет Эйнштейна с высунутым языком и большая абстрактная картина с флуктуациями гравитационного поля. Пахнет чем-то слегка горелым — возможно, старым принтером, работающим на последнем издыхании.

На столе, вокруг которого они все почему-то именно стоят, ноутбук, макет кротовой норы из металлических прутьев и давно остывшая бурая жидкость, напоминающая кофе в кружке с коричневым засохшим ободком, в том месте где отец последний раз касался ее губами. Было это примерно час назад. Потом он про него начисто забыл.

Они в кабинете отца в Институте Ядерной Физики в Гатчине. Миша только что рассказал о звонке от Славы.

— Миш, — останавливает его отец, когда он уже начинает разворачиваться к выходу. — Ко мне сын из будущего приходил, а потом я его родил и вырастил точно таким, каким видел двадцать пять лет назад. Я с 1999-го только и делаю, что в этих временных парадоксах копаюсь. Я специалист по общей теории относительности и квантовой гравитации. И я верю каждому твоему слову.

— Но он умер в 2007-ом. И ты хоть что теперь делай. Он умрет в 2007-ом.

— Пап, — Миша смотрит ему прямо в глаза, не чувствуя при этом никаких неуютных ощущений. Просто поразительно, как легко ему дается обижать близких в последнее время. Будто ему способность к сожалению просто отключили. — Знаешь, почему, имея такой опыт и живое доказательство возможности путешествий во времени в виде меня, ты еще не сделал никаких прорывов в этой сфере?

Все молчат, а Артем Николевич пытливо глядит на Сашу из-под нахмуренных бровей, вроде “как ты этому поганцу малолетнему такое позволяешь?”.

— Ответ очевиден. Ты хреновый ученый. Оба вы, — Миша переводит взгляд на Николаевича, и тот глубоко вдыхает и забывает выдохнуть от возмущения. — хреновые ученые. Я вам говорю, что у меня канал связи с другим временным измерением через эпл вотч установился, а вы даже не бежите ставить эксперименты. В вас банальное любопытство отсутствует!

Отец молчит. Миша снова чувствует слишком мало, учитывая ситуацию. За последний месяц он уже привык довольствоваться этими крупицами эмоций, что лишь намекают о настоящих чувствах, где-то там придавленных в нем бетонной плитой. Там определенно ведется жуткая и кровавая перестрелка. Но ему остается только гильзы от пуль собирать. И как бы это не было необходимо, заглядывать под эту плиту он не хочет. Страшно.

Миша всегда отцом восхищался. Отцовский авторитет не терял котировок, даже когда в классе пятом несколько мальчишек начали над ним смеяться, ставя в пример своих настоящих мужицких глав семейства, посещающих качалку и разговаривающих басом. По сравнению с ними, его отец и правда выглядел хиленьким. Но и тогда, он как мог его защищал. Драться, не дрался в виду оголтелого пацифизма, но очень смело отвечал “это твой отец чмошник” и так же смело несся от обидчиков со всех ног. Иногда убегал, иногда нет. Но ни насмешки, ни ссадины не давали повода усомниться в отцовской святости.

Сейчас бы ему такие проблемы! Он бы среагировал иначе. Скорее всего, в нынешних реалиях все бы дошло до судебных разбирательств. Только вот в нынешнем Мише больше нет никакого восхищения. В нынешнем Мише от прошлого вообще мало что осталось.

— Скорее всего, когда ты проходил сквозь червоточину, часы собрали на себя часть экзотической материи, — вдруг говорит отец, внимательно смотря на его руку, в которой Миша зажал эпл вотч. — А ведь это самое главное для открытия туннеля. И единственное, чего у нас никогда не было.

Он поднимает взгляд на Николаевича, затем переводит на Мишу:

— Пойдемте в лабораторию.

Пиццу доесть не получается. Обгладав ее по мучному периметру, он оставляет саму начинку на тарелке.

— Ты доедать не будешь?

— Пиццу? Ты только корочку съел. Невкусно? — Лиля смотрит на него с беспокойством. Как и всегда в последнее время.

— Нет, я уже наелась. Мне надо в художку. Позвоню, как освобожусь, — она чмокает его в щеку, пытается стереть пальцем блеск, цокает и уходит.

На щеке остается ощущение липкости. Женя ей кивает, а Дима, не в силах оторваться от телефона, вяло машет рукой в воздухе на прощание.

— Потеряешь девчонку, — говорит Женя с интонацией эксперта, как только она оказывается вне зоны слышимости.

— Да что ты! С каких это хуев ты так решил, можно узнать?

— Вот с этих самых. Ты стал разговаривать, как пиздюк, которому дома запрещают материться. Про бухло и прогулы я вообще молчу.

Дима хмыкает. Непонятно — чему-то в телефоне или из-за слов Свиридова.

— И выглядишь так, будто не спал трое суток, — продолжает Женя. — Это из-за доклада или из-за того, что у тебя теперь дружба с покойником по телефону? Ставлю на второе. Доклад-то я уже давно один пишу.

Миша старается не вестись на провокацию и отмалчивается.

— Димас, сколько бы собрал просмотров тик-ток с записью их разговора?

— Запись звонка от чувака из 2000-го. Сколько просмотров?

— Да хрен его знает, — отвечает буднично. — Если правильное название подобрать и звук, то может и в тренды залететь.

— Что-нибудь типа “Рвем континуум посредством яблочных часов”.

— Ой, нет! — Эткинд морщится, как-будто услышал просто банальнейшую пошлость. — Без сложных слов, это же тик ток. Что-то типа: "Пять причин, почему ваш друг из девяностых может перезвонить вам спустя двадцать пять лет".

— Так надо же все-равно принцип объяснить.

— Ну да, — Дима оживляется. — Можно, чтобы Миша такой: “Слава, братик, а как ты мне дозвонился?”, а из часов “Эй, че-кого, я чалюсь, так что быстро объясняю, пока фараон не пришел. Такая параша, произошла кароче конкретный замес массы и энергии, и они пиздец люто деформировали ткань пространства-времени. И эта зашкварная конфигурация материи и энергии позволила сформировать туннель, а там таких гусей погнала…

— Гусей погнать — это когда нарика кроет, — перебивает Миша, и Дима с Женей смотрят на него в упор. С губ обоих испаряются улыбки. — А фараон — это мент, а не надзиратель. Тот, что в тюрьме — вертухай.

— Ха! — стреляет в воздух Дима, так громко, что люди за соседними столиками оборачиваются. — Фролов у тебя реально фляга на этой блатной романтике засвистела! Где ты всего этого понабрался?

— Я уже рассказывал, — Миша встает, натягивая куртку.

Они выходят из кафе. Миша идет чуть впереди, сзади снова закипает бурное обсуждение видоса.

— В натуре, масса — это когда вещь, да? А энергия — это когда ебать, как шустро. А если ты это всё в квадрат возвёл, то уже Эйнштейн, базару нет.

— Базару нет, братан. Так и записывай.

— Нет, подожди, этот Слава мог бы и другие принципы объяснять. Он же вроде как по-настоящему, одновременно и жив, и мертв. Могила есть, а по телефону с ним попиздеть можно.

Пальцы в карманах куртки собираются в кулаки. Мартовский ветер забирается под капюшон и лезвиями под кожу. Бесит. Все бесит. Ничего хорошего больше не осталось.

— Эй, человек дождя, ничего сказать не хочешь? Раз ты со вселенной на короткой ноге, нагадай, завирусится тик ток, нет?

Миша резко тормозит и разворачивается. Часть и без того узкого питерского тротуара отжал кусок льда, что торчит из водосточной трубы и расползается гололедом вокруг.

— Ты думаешь, что такой умный, раз знаешь кучу бесполезной хрени о ебучих рыбках и аквариумах?

Женя обескураженно моргает. Хочется еще назвать его “четырехглазым”, но он и так в достаточной мере звучит, как Слава. И этот косплей ненарочный. Он осознает это на ходу.

— При чем здесь это, вообще? Я по крайней мере не выдумываю историй о путешествии во времени, чтобы оправдать свой алкоголизм.

Миша понимает, что это сделал он, только когда Свиридов уже на земле, а он сам с удивлением обнаруживает свои руки не в карманах. И вроде бы толкнул не сильно, тут больше гололед постарался, но это не девяностые, и у них на физическом рукоприкладство не принято.

 Свиридовские очки улетают под ноги прохожим. Раздается хруст.

Дима помогает ему подняться, не отрывая взгляд от Миши.

Женя растерянно глядит на то, что осталось от его очков, потом на Мишу. Под глазами и на носу у него следы от дужек, и от того совесть колет лишь больнее. Должна колоть… Но Миша ничего не чувствует. Из всей его богатой эмоциональной палитры осталась только злость. И даже ей почему-то мало в нем места. Она из него выплескивается. Пока что по капле.

— Да пошёл ты! — цедит сквозь зубы Женя. — Лечись.

Он резко разворачивается и уходит, насколько можно по этому тощему тротуару, быстро.

— Жендос, метро в другой стороне! — кричит ему вслед Дима, но сразу догонять не спешит.

Смотрит на Мишу. На лице его фирменный взгляд, в котором смесь лёгкой насмешки и изучающего интереса.

Миша разворачивается в правильном направлении.

В Петербурге бывают дни, когда небо не отличить от асфальта. В такие и чувства одно на другое до боли похожи. Они слипаются друг с другом в бесформенную субстанцию и этаким слизнем ползают внутри, оставляя жирный след. Питерская тоска — нечто вроде слайма из всех видов меланхолий, грусти, уныний, самокопаний и экзистенциальных кризисов.

Миша бы отдал все на свете, чтобы ощутить хоть это.

На горизонте маячит институт, и чем ближе он к нему приближается, тем сильнее уверен, что пройдет мимо. У него нет на это сил.

 Эй, Фролов, погоди! — его догоняет запыхавшийся Дима. 

 С таким ебальником в путягу нашу нельзя. Тебя могут перепутать с Валерьевной, и тебе придется вместо нее вести атомную физику.

— Легко, — фыркает он. — Даже в своем теперешнем состоянии я сделаю это бодрее, чем она.

— Нехорошо так, — цокает Эткинд. — Ей все-таки триста лет. Она единственный в мире человек, который и без путешествий во времени в разных веках побывал.

— Не кипятись-не кипятись, — Дима тормозит его, ухватившись за куртку. — Давай посидим где-нибудь. Ты мне расскажешь, что с тобой творится?

— Я не должен был возвращаться.

Откровение, которым он даже с самим собой не делился, выходит высохшим. Будто оно в нем перезрело, и сейчас ничего сенсационного в нем не осталось.

— Миш, ты, это… — он его останавливает и прижимает к стенке, чтобы дать проход остальным. Когда-нибудь они перестанут выяснять отношения и сложные вопросы на этом узком канале Грибоедова, но видимо не сегодня. — Пугаешь меня уже.

— Знаешь, как бывает, когда ты пытаешься вспомнить сон? Вот просыпаешься, и в первые секунды всё ещё там.

С угрожающе-нависшей прямо над ними сосульки Диме в глаз прилетает огромная капля. Он смешно промаргивается.

— А потом он ускользает. И ты пытаешься ухватить хоть кусок, но всё, что остаётся — это ощущение, что что-то было.

— Вот так я себя чувствую каждый день. Только это не сон.

— Ты же рассказывал, что это было ужасно. Допустим… ладно... это все правда. Ты там человека убил, тебя избили, наркоманы, уголовники, все это.

— Может, это стокгольмский синдром.

— Определенно, — кивает Дима.

— Я будто с войны вернулся и понял, что кроме как воевать, ничего не умею.

Конечно, бред. Бред шугаться хлопушки и салютов, думая, что началась стрельба. Бред готовиться к драке каждый раз, как видишь толпу парней, а поровнявшись с ними, понять, что они обсуждают мемы. Бред дергаться от лязга подноса в столовке и резкого выхлопа из автомобильной трубы.

А еще бред до сих пор ощущать, как заталкивал онемевшими на морозе пальцами сдачу в пятьдесят копеек в карман. Чувствовать маслянистый запах мастерской и грязь под ногтями. И с самого утра катать на языке солодовый вкус пива, напоминающий жидкий хлеб, перемешанный с горечью сигарет. Еще даже не позавтракав. Бред ждать черные фигуры, выходящих из кинозала людей, при просмотре фильмов. Бред чувствовать, как примерзает к металлическему брусу зад, давящее плечо сбоку и слышать хриплый смех, отборный мат, гулко ударяющийся о стены двора и “Кудрявый, сука, он тебя на понт берет!”. Тон этот хлесткий, как удар шашкой без замаха. Где гласные все проглочены, а согласные вбиваются в воздух насильно и с жестокостью. Особенно это свистящее “сссука”. Здесь больше никто так не говорит.

— Поехали со мной в Гатчину, — вдруг говорит Миша, и Дима вроде хочет возразить, но спрашивает, сощурившись:

— К твоему отцу, что ли?

Это первый раз, когда Эткинд прогуливает пары.

Часть 2

Проснувшись, первое, что он видит — выхваченное экранным светом айфона лицо Славы. Этого в принципе достаточно, чтобы словить лютый диссонанс. Славино лицо в свете айфона. Как Махатма Ганди, стреляющий из АК-47. Или Илон Маск, продающий хот-доги в уличной палатке. Или Моцарт с диджейским пультом на рейве.

Миша с трудом прерывает уходящий в бесконечность ассоциативный ряд.

Зарядка, воткнутая в телефон, тянется от дивана до удлинителя посреди комнаты. Лицо у Славы сосредоточено, руки, держащие телефон над ним, окаменели, складка на переносице нездоровая — уходит куда-то глубже кости.

— Ты, что не спал? — хрипит Миша.

— Спал немного. Часа два.

Судя по красноте его глаз, преувеличивает на час сорок.

Вчера Миша научил его листать рилсы. Становится малость стыдно. Он подсадил это непорочное существо, чьей худшей зависимостью были сигареты и отправка людей в тавмпункты, на легкий и не качественный дофамин. С другой стороны, есть ли лучший способ занять чем-то попаданца из другого временного периода, пока соображаешь, что с ним делать.

— Нельзя так долго там сидеть.

— Почему? — Слава встревоженно приподнимается на локте. — Тебе за инет придется много забашлять?

— Нет, это вредно для мозга.

— А, ясно — опускается обратно и продолжает листать.

Напряженная морда, сосредоточенная на экране, очень сильно контрастирует с дебильными звуками из динамика.

— Я сейчас в универ. Тебе надо дома посидеть. Еду я закажу. Выходить без меня нельзя. Я вернусь к пяти где-то.

За окном настоящий Сайлент Хилл. Черные фигурки людей рвут ровную вуаль серого марева, оставляя за собой неопрятные клочки. В основном двигаются по протоптанным дорожкам. Но какой-то бедолага, скорее всего работник кофейни, уже вспахал снег на бесхозном прямоугольнике посреди двора, создав шорткат. По нему Миша и двинется к остановке.

— Дайка-ка мне телефон.

Телефон Слава послушно отдает, но взгляд его остается в той же точке, что и был. Он буравит им потолок с выраженным экзистенциальным кризисом на лице.

— Я там такое видел, — шепчет он.

— Как огромный хорек, размером с Годзиллу, напал на город и сносил здания.

Эффект слона II

Содержание

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Часть 4

Часть 5

Эпилог

Комментарии (0)