Нещадно прогрызая, будто мягкую плоть, тихо и мёртво, подобно трупному червю, прорывается в глотку Небес Апокалипсис. Розовые переливы неба, отражающие алый закат, теперь покрыты бурой густой жидкостью, разливаясь по горизонтам. Здесь –начало конца и конец начала. Здесь зарождение боли и смерть жизни.

Смерть всегда идёт попятам рядом с жизнью. Её не ощущаешь обычно, только когда наступает на пятки. И тогда, и лишь тогда понимаешь окончательно и бесповоротно – доминирующей всегда будет смерть, и никогда не та, кто идёт впереди.

Так было и с Яном. Смерть шагнула вперёд сразу же, как только мальчик издал первородный крик. Лучше бы ему сразу зашили рот железом, вкололи в вены молчание, как пожирающую инфекцию. Он бы сгнил, но всяко лучше, чем то, что есть сейчас.

Небеса всегда ассоциироваться с нечто воздушным, одухотворённым, правильным и чистым. Ян совсем не разделяет эту тупость безмозглых созданий Земли, которые даже представить не могут, вообразить в своих крошечных коробочках с бестолковыми извилинами, какого жить здесь.

Возможно, эта злоба не оправдана. Возможно, так не повезло лишь ему, он не знает. Проще всегда винить кого-то извне. Пустые слова: это лишь твой выбор, ты сам вершишь судьбу. А если у Яна действительно никакого выбора не было? Или был, но настолько далёкий от идеалов, мечт и жизни, что его попросту нельзя считать выбором?

Если бы он мог выбирать, он бы не рождался.

Отец – холодное, мерзкое слово, звучание на скользких цепких шипящих, похожих на шелестящую чешую ядовитой змеи. Ян давно пытается, нет, правда пытается противостоять его укусам, не слушать полные яда слова, маскирующиеся маской молитвы, не верит в происходящие на собраниях Ордена. Он не хочет  быть частью всего этого. Но чем быстрее шло время, тем больше он понимал, что для отца он лишь жалкая ничтожная крыса, глупо пищащая и дрожащая в его удушающем кольце, перекрывающее воздух.

Кажется, ангелы не должны испытывать гнев. Но ненависть переполняет сосуды, встаёт рыбной костью в горле, засыпает песком. Ян не может выплеснуть это, крича так громко, насколько позволяет огромная сила бессмертного, что трясутся парящие в воздухе горы. Гонимый страшным чувством, Ян, не издавая звука, крадётся в зал Цитадели. Огромные лики святых проклинают его под куполом, когда он быстрыми шагами подходит к проклятой Книге. Книга Апокалипсиса. То, вокруг чего вертится весь его мир. Центр этой вселенной.  Ян впивается в неё пальцами и уносит прочь. Будто её никогда здесь не было.

Крылья помогают забыть тяжесть в руках. Они легко несут его по ветру, даря ласковые прикосновения к коже, желая успокоить и приласкать.

Ян забирается так высоко, где обычно заходит солнце, касаясь лучами острого пика горы. Здесь нет никого. Только бескрайний простор, небо и почти свобода.

Ян вытягивает руки и разжимает пальцы. Он задумчиво провожает взглядом Книгу, что неумолимо быстро уносится всё дальше и дальше от него. Вниз. На Землю. Там, где её не найдет Орден.

Дарящая жизнь тысячам людей на земле, она несла смерть лишь ему. Ян убеждает себя, что так будет лучше.

— Тварь... Как ты смеешь...! – вгоняя раз за разом ногу в живот, шипит отец.

Ян кашляет, понимая, что надорвался. Он кричал так долго, так громко, что не заметил, как замолчал. Когда никто не слышит, для чего кричать? Отец отмахивается от сына, как от назойливой жужжащей мухи. Однако Ян доволен собой. Благодаря ему Орден теряет своего идола, свой смысл существования. Что станет теперь с Небесами? Яну плевать, чихать и кашлять. Чтобы избавить рыбу от гноя, нужно начинать с головы. Гной он убрал, да вот кости крепки. Эта рыба сама перегрызает Яну глотку.

Удары следуют друг за другом. На коже едва есть живое место. Ненадолго. Гребанная регенерация. Пытка. Не умереть, не вздохнуть.

А Ян даже не пытается противостоять. Его сердце горит от боли и изощрённой любви. Ян даже не смог бы поднять на него руку. На отца, на единственного человека, с которым он связан кровью.

Отцу плевать на его давящий кашель. Он продолжает наносить удар за ударом. А Яну остаётся лишь подставить другую щёку, смиренно принимая всё, что отец может ему дать.

Однако, темница бессмертных всё же не самое приятное пространство для времяпровождения. Вместо любимых потоков воздуха у него в ноздрях талый смрад, впитавшийся в кожу. Из развлечений только подсчёт одинаково тёмных кирпичей, обмазанных тысячным слоем пыли, и мысли, мысли, мысли.

Ян надеется, что здесь он умрёт. Что это и вправду конец начала, что наконец-то он станет свободным от оков мира.

Но судьба никогда не была его другом.

Единственное преимущество бессмертных – крылья.  Яну всегда нравилось летать. Разрезать огромными белыми крыльями воздух, ощущать дуновение ветра в пушистых резных перьях, вдыхать, парить, пытаться жить, хотя бы здесь. Он глотал каждый вздох, прикрывал глаза и мчался навстречу ветру, такому честному, живому и прохладному.

Лишаться последнего куска сердца, разрезать единственную держащую на плаву ниточку, оказывается больнее, чем Ян думал. Отец вырывает ему крылья с особым наслаждением. Каждое перо – брошенное Яном слово, неугодное и проклятое, неправильное, грязное.

Шаг за шагом, пёрышко за пёрышком, пока не остаётся лишь голое ободранное тело. Капля за каплей окропляет пыль на ледяном полу. Или это стекают по шее слёзы, перемешанные с кровью?

Это можно сделать разом, оборвать концы с концами, содрать пластырь. Но ему никогда не стать достойным амнистии. Отец рвёт не до конца, надламывает, надрезает, а позже уходит, оставляя крытую рану пылать, а сына задыхаться от боли и захлёбываться слезами.

— Ничего, перьев много. Также сколько у тебя времени. Куда нам торопиться, если в нашем распоряжение вечность..., – шелестит мягким, благоухающим голосом отец, словно даря успокоение, покаяние, словно вода на засохших губах. Будто его пальцы не грызут в спине мышцы, трясясь друг о друга, словно тельца личинок.

Крик из горла затыкает его. Ян не мог бы не кричать, даже если бы его горло было засыпало целиком битым стеклом. Он кричит так долго...так бесконечно долго.

Если бы Ян вёл с первого дня дневник заточения, то наверняка бы помнил, сколько он так лежит. Вечность.

Он шепчет что-то в бреду, бесконечно долго шепчет, слизывая пот. Ему снится мама. Будь она жива, позволила бы всему этому случится? Стояла бы рядом с отцом, вырывая перья с другого крыла? Ему хочется кричать. Но стены остаются глухими. А связки разорванными. После Ян замолкает, понимая, что ему некого просить. Ангелы однажды устают. Ангелам тоже больно...Это ведь они рождены спасать, укрывать, хранить.

Ангелам некому помочь.

В один из дней, когда руки стали тонуть в крови, что-то щелкает в груди, закрывая сердце в прутья из рёбер, заковывая его так далеко, чтобы Ян 

не смог услышать его стук никогда, чтобы никогда не вспомнил о его существовании

. Он хило встаёт на дрожащие колени, глотает затхлый воздух ртом, и разом вырывает остатки крыльев.

На крик больше нет сил.  Крылья глухо сваливаются вниз. Чернеют перья. Ян молчит. Разрубает стебли, бьёт по стеклу и навсегда лишает себя возможности парить, дышать и жить... Летать.

Из груди вырывается замученный стон, когда отец швыряет его на колени возле водоворота.

 никто никогда не ждёт, не слышит и не желает любить. Надеюсь, этот путь покажет тебе то, чего ты достоин.

Падший, падший, падший...

Ян почти не видит, кто это говорит, и слышит сквозь гул в ушах. Последнее, что он помнит, это слова отца:

— Лучше бы ты не рождался.

Глава 1. Умерщвление

tan_ff

Падать всегда так больно. Особенно, когда за спиной больше нет крыльев. Когда нет больше 

Ни. Че. Го...

Клуб Романтики: Секрет небес: Реквием

Лэйн/Ян

Fallen

Яна сбрасывают с остатков Небес, как щенка в болото, кидая следом золотистый кусок пластика, как куклу новорождённой девочке в гроб. Небеса закрываются перед ним на семь замков, становясь навеки далёкими и вовсе не доступными.

Прорезая пушистый зефир облаков, Яну кажется, что это не так уж плохо, наверное. Если – судьба недруг, то смерть точно товарищ, единственный не покинувший его.

Но Ян снова оказывается предан.

Он жалеет, что его не проткнула насквозь какая-нибудь ёлка. Тогда, быть может, не было так больно ощущать спиной острые камушки, впившиеся в незажившие раны. Ян не хочет открывать глаз. Не хочет...не хочет.

Он открывает их спустя вечность. Вглядывается в серое небо, где он раньше парил, как птица, со свалки.

Никогда не дотянуться.

Земля – место, заключавшее в себе весь перемолотый мир, ад и рай, смешавшийся друг с другом, потеряв свои яркие выраженные краски и теперь навсегда запечатлевшее серый, грязно-блевотный цвет. Самое то для падших, которым больше некуда идти.

Грудь дробит изнутри. Если бы Ян мог, он бы проломил кулаком весь рельеф, добрался бы до ядра и уничтожил всё вокруг. Но сейчас у Яна хватает сил лишь на израненный выдох. Его выкинули на свалку, будто использованную пластиковую бутылку, любезно помятую со всех концов. За спиной больше нет привычной лёгкости, лишь камень, груз отсутствия такого родного, чего-то необходимого, также, как человеку воздух.

Теперь у него этого нет. Ах, да. Теперь у него нет ничего. А было ли вообще когда-то? И эта мысль продавливает его лёгкие резким ударом вздоха – его первого вздоха. Хриплого, такого горького, что сводит скулы. Ян не знал, что дышать – это так больно.

Ян злится. Много, тяжело и горячо. Милостивый Орден оставил ему минимум сил, необходимых для выживания.

Ян пробует другой способ. Смертные часто попадали в ад из-за убийства. Даже самая чистая при жизни душа сгорит заживо в аду, если она самоубийца. Если Ян окажется в аду, это будет лучшим подарком во всем его существовании. Он царапает руки, режет кожу на запястьях найденным мусором.

Порез, алая полоса, ещё и ещё. Раз за разом. Без толку. Он не может умереть. Сколько бы не пытался. Кровь никогда не вытечет из него, не оставит. И фиолетовые багровые полосы на руках будут вечность напоминать ему о том, что он никогда не сможет умереть.

Бессмертные живут лишь когда находятся на волоске от смерти. Ян никогда не умрёт. В нём всё ещё течёт кровь бессмертных. Ян никогда не сможет жить. Он чувствует себя хомяком, со всех ног бегущий к поилке с водой, совсем не замечая под собой колеса. Ему хочется выкачать из своих вен обжигающий гнев, сжечь им деревья, дома, машины, весь этот чёртов мусор. Но Ян лишь сжимает в руках волосы, трёт с остервенеем лицо и принимается делать то, что он умеет делать лучше всего: пытаться выжить.

Его злоба быстро гасится, как сигарета о кожу, когда он встречает людей.

Эти существа все одинаковые, отчеканенные монеты. Серые однотипные, глухие и немые, что кричат в надежде перекричать другого про свою индивидуальность. С каждым годом они знают всё больше и больше, о всё меньшем и меньшем. Обращают внимания на глупые мелочи, роются в испорченных вещах или создают очередную бестолковую груду металлолома, ища смысл там, где его нет. А в вещах поистине важных, когда встаёт вопрос острым ребром – вопрос жизни, все они до боли одинаковые: спасают свою шкуру, эгоистично сдирая и забывая все одухотворенные и моральные понятия, как дружба, любовь, привязанность.

Люди – паразиты, проникают в организм и заражают кровь. Ян хочет навсегда от этого отмыться, содрать кожу, но лишь сжимает челюсти и кулаки. Он ощущает себя грязным, находясь здесь, вдыхая этот трупный воздух. Неужели жизнь на Небесах кажется ему теперь лучше? Он лишь сменил одну клетку на другую, и если раньше она была хотя-бы золотая, то теперь прутья этой клетки железные, ржавые и с острыми шипами.

В первые же дни его находит кучка мародёров. Ян думает, что вновь в той самой темнице, только вместо крыльев теперь вырывают волосы, а вместо бессмертных - люди. Чем они отличаются? Разницей в века? Разве сильнее тогда бессмертные, если люди за такой промежуток жизни могут истощать столько жестокости и злобы, чем бессмертные за бесконечность лет? Долбанная усталость и потеря выносливости бьёт под дых вместе с кулаком этой мрази. Ян едва умудряется защищаться.

«Не нужно... Перестаньте... вы губите себя!» – глухо кричит его ангельское начало.

Но этот голос быстро затихает. Его больше не слышно.

Ему хочется с громким вздохом раскрыть крылья, ударить по людям огромным потоком воздуха, сбить их с ног. Но он вновь забывает, что вместо крыльев, свободных и чистых, у него незажившие прорези в спине. Инстинкты – хозяева, дёргают за поводок, и ошейник с шипами врезается в горло.

Ян впервые убивает. Руки сами втыкают арматуру в плоть мародёров, и ему кажется, что это также, как оставлять на запястьях шрамы.

Рвано дыша, Яна тошнит за деревом. Он смотрит на свои дрожащие ладони. Это больше не руки. Это стальные клинки, поцарапанные шрамами, созданные только для одной цели – лишать жизни.

Падший, падший, падший.

Горячка мучает его всю ночь. Ему кажется, что он сейчас рассыплется. Ян не может отделаться от мысли, что гниль пробралась ему внутрь, и теперь он сгниёт заживо. Утром он просыпается убийцей. Больше никогда ангелом.

Дни текут здесь слишком быстро. Яну сложно привыкнуть, кажется, он моргает, и уже проносится месяц, вздохнет, уже два. Быстро, смутно. Он будто в болоте, утягивающее его на самое грязное и пыльное дно, из которого не выбраться без света...

А его он, кажется, никогда не имел.

Падшим ничего и не нужно.

Однажды ему встречается на пути женщина. Бледная, с почти зелёным лицом и красными глазами. Она ползает в ногах, кричит, чтоб помог. Жалость к ней охватывает нутро. Ян смотрит на свои руки и не может заставить свои ноги повернуться обратно. Они сами ведут его к ней. К мылу, к антисептику. Возможно, это поможет ему отмыться от грязи и копоти.

Едва успев нагнуться, чтобы помочь встать, женщина тут же накидывается на него, будто змея, раскрывает пасть и почти вгрызается ему в руку. Бывшие рефлексы бессмертного не подводят. Ян отшатывается и только сейчас замечает обглоданные кости на полу, маленькие, тоненькие. Это были кости ребёнка, когда-то обмотанные кожей. Сейчас его органы перевариваются в желудке этой твари, а сама она безумна и давно мертва. Животное, чудовищное животное.  В этом мире нет месту любви, ни материнской, ни какой-либо ещё. Люди превозносят эту любовь, клянутся жизнью в её подтверждении, на самом деле лишь роняя слова. Всё это стирается и унижается без мысли, когда остаётся лишь одна цель – выжить.

Ладони вновь ножи, а Ян снова убийца. Он по локоть в крови. И ему уже никогда не отмыться.

Это нельзя было описать адом. Это то, до чего бы ад никогда не скатился. Эта та грязь, которая скапливается в самых узких углах, та, что на дне, взбирается вверх по стенам, отравляя своими щупальцами всё живое. Эти создания страшнее любых кошмаров, когда-то его душивших.

Яну хочется быть глухим. Хочется вырвать барабанные перепонки, лишь бы не слышать этот вечный шум, суету бесконечных голосов, никогда не замолкающих, вечно что-то шепчущий. Он бы выдрал себе глаза, проткнул бы зрачки, лишь бы не видеть лица людей. Их пустые отверстия на месте глаз. Ян отказывается от этого, отрекается.

Но уже поздно. Ян уже часть всего этого, крохотное звено огромной системы, которую не поменять, не разрушить.

Яну больно. Больно от того, как корни этой людской болезни прорезаются в нём, как сплетаются с сосудами, путаются в рёбрах. Но он не может этому противостоять. Если хочешь жить, живи как они. Ползи змеёй по пыльной дороге, оборачивайся в темноте и нападай первым. Ян вовсе не хочет жить. Не хочет жить так... Но чертова "милость" Ордена живет в груди, не даёт умереть. Ему приходится существовать.

В казарме люди даже не стесняются своей жестокости. Они будто соревнуются друг с другом: кто жёстче?

— Живой? – спрашивает его Павел, протягивая грязную и липкую от крови руку.

Ян моргает несколько раз, медлит, но руку берёт. У него кружится голова.

— Спасибо, – кидает, глядя в глаза того, кто подставился под пулю вместо него.

Что это? Что это было? Попытка обмануть, казаться хорошим? Выгодная сторона? Случайность? Что? Что могло заставить человека пожертвовать собой ради кого-то? Ян не понимает и думает, думает, думает. Лишь потом, глядя Павлу в глаза, в его карие, шоколадные глаза, которые странным образом заставляют Яна забыть, где он, понимает – это значит дружба.

Дмитрий и Павел те, кого раньше он не видел. Остатки таких оказывается не выдуманных черт как сострадание ещё существуют. Они его свет в болоте.

Но когда Павел ложится замертво с дырой во лбу, Яна охватывает ледяной ступор. Дмитрий... Цепи обводят его конечности, тянут к земле, а в вены навсегда затягивают чёрные путы человеческой болезни.

Люди. Одинаковые. Чудовищные.

Даже не дрогнул, не моргнул. Выпустил пулю, спасая в мыслях десятки таких же мертвых, как он и воздвигая себе памятник героя. Такая же тварь, грязь.

Дуло пистолета быстро меняет траекторию. Обжигающе холодная пощечина. Ян не чувствует боли. Откатывает голову назад, и из груди толкается, разгрызая изнутри хриплые надрывные вздохи. Такие частые, такие статичные, хватающие воздух.

Это смех. Битые стекла вырываются из глотки. Он не может остановиться. Что-то горячее стекает по шее, Ян задыхается, хватает воздух ртом, а губы расшиты в порванной теперь вшитой в кожу улыбке. Очередной шрам, очередная цепь.

Она отпечатывается в голове Яна так сильно, что он выжигает её у себя на губах. Он вновь погибает, раз за разом воскрешая и умирая вновь. Кажется, он только сейчас полностью адаптировался в этом мире.

Чтобы выжить, нужно делать лишь одну простую вещь.

Ты раздражён? Усмехайся надменно, злобно.

Ты в бешенстве? Скалься, ухмыляйся.

Тебе страшно? Улыбайся.

Тебе больно? Смейся до безумия, смейся так долго, так громко, надрывайся так, чтобы даже глухой смог оглянуться на этот смех. И только так никто не сможет сломать тебя боле, только так ты можешь высадить ежевичные кусты вокруг себя, острые шипы которых не подпустят к нему никого.

Только так Ян может быть один. А быть одному, значит быть в безопасности.

Смерть это такое относительное понятие. Когда живое существо умирает? Когда перестаёт биться пульс? Или может когда больше не поступает кислород в лёгкие?

Яну кажется, что смерть это та, что стоит у него за спиной, та что всегда рядом. Та что ходит по пятам, и та, что бесконечно не досягаема для него. Можно ли считать смертью выжженное пустое поле пепла? Захватившую грудь пустоту, чёрную и бесконечную.

Если да, то он определённо мёртв.

Ян много думает. Думает о том, кто есть сейчас... и есть ли вообще? Всегда ли он был таким? Ян коротко усмехается, осознавая, что больше не помнит, кем был раньше. Помнит только свой крик. Ян задаётся вопросом: почему так кричал, срывал глотку, рвал связки. Хотел быть услышанным? Почувствовать себя нужным? Вместе с рваной усмешкой Ян срывает с губ слова, тут же подхваченные и унесённые ветром, будто

даже он не хочет его слушать:

— Падшие никому не нужны.

Отродий убивать легко. Если не считать минимальную регенерацию в теле, он справляется. Яну нравится ощущать на себе их удары. Он видит их гнев, принимает его, тянется к нему, чтобы утопиться хоть в чем-нибудь, даже таком не разумном и больном.

Эта боль нужна ему. Так отчаянно нужна.

Но сражаясь с очередным отродьем, Ян больше не ощущает ничего. Изощрённое, в какой-то момент даже «приятное» чувство боли лишь оказывается иллюзией.  Наркотиком, действие которого длится минуту, а последствия наваливаются лавиной. Оно оставило, предало, ушло.  Ян не чувствует даже её. Даже когда руку защемляет в острых лапах, Ян не обжигается. Она стерлась, притупилась.

Ян заталкивает вглубь мысль, что делает теперь это для того, чтобы видеть свой портрет на деревьях и людей, верящих в него.

Теперь всё иначе. Теперь он один, наедине с собой. Теперь ему никто не нужен, а он нужен всем.

Ян смеётся в темноту, дёргая щекой, сбрасывая мысль, что он теперь такой же человек. Такой же, как Дмитрий, убивший единственного живого человека. Такой же, как все эти никчёмные твари на земле. В нём больше не осталось ничего святого, Небесного. Он уже не помнит, что когда-то мог стать воздухом, быть подхваченным живым порывом. Что когда-то мог летать.

Очеловечивание — значит полное поражение жестокостью, алчностью и пустотой. Ян самолично сжег все мосты, когда-то напоминавшие ему о его начале. Теперь он определённо человек.

Глава 2. Заражение

Существование селит его здесь.

Странное место. Ему здесь не нравится. Ян обводит несколько рассеянным взглядом базу "Адам". Он находится в вечном лимбе, в вакууме. Это пространство разрушено, здесь пусто. Сегодня Ян здесь, завтра там. В этом мире стёрлись все чёткие конкретные границы. Горькое отчаяние живёт у каждого дышавшего человека, и, наверное, в нём тоже, раз Ян всё ещё в этом отряде. Для чего он здесь? Сам не знает. Ноги просто привели его сюда.

Он сидит в вагоне, варьируя где-то между Россией и Англией. Здесь пусто. Подходя к кухне, Ян резко вздрагивает от постороннего взгляда в спину и едва удерживает руку от удара.

Вглядываясь в показавшуюся в темноте фигуру, Ян осознает, что чуть не пришиб члена отряда. Маленькая совсем хиленькая по телосложению девушка стоит у окна, странно глядя в одну точку. Ян облегчённо выдыхает и собирается было уйти, как вдруг встречается с ней глазами.

"Пустышки" – думает Ян.

Но присмотревшись внимательно, мужчина не сразу разглядывает странную искру в серых туманных глазах. Она смотрит на него без подозрений. Будто они старые знакомые, решившие вместе попить чай вечером. Ян с интересом щурится, но странная девушка уже отворачивается к окну. Мужчина безразлично пожимает плечами и уходит.

When It Rains I feel Better — Break My Fucking Sky

Видеть лицо Дмитрия в отряде почти также, как пить сгнившее молоко. Там где люди, там отродья. Он готов помогать, но действует всегда в одиночестве. Ян уже привык не замечать одинаковых лиц вокруг. Их слишком много, и они слишком маленькие, чтобы обращать на них внимание. Но одно лицо отчего-то каждый раз бросается в глаза.

— Долго смотреть будешь?

Ян адресует этот вопрос женской фигуре, стоящей за спиной. Её он видел в поезде и, возможно,  в больничном крыле. Её кожа почти такая же бело-серая, как невзрачный свитер, висящий на ней мешком от картошки. Покрасневшие то ли от холода, то ли от чего-то ещё руки прятались в широких рукавах, надёжно скрывающие мелкие резкие движение – ноготь о ноготь. Она тень. Возможно, Ян замечает её каждый раз, потому что сам частый гость в темноте?

Кажется, её зовут Лэйн. Она стоит так, не двигаясь, уже несколько минут.

— Это моё место, – доносится до тонкого слуха тихий шепот. Слова не сочатся обидой или злостью. Они не сочатся вообще ничем. Просто констатация факта.

Ян отвечает ей сарказмом:

— Тот знак «не подходи–убьёт», ты оставила? Извини, тогда мне действительно нужно было спросить у тебя разрешения.

Ухмылка летит через плечо, но Лэйн никак не отражает атаку. Если бы он также кинул в неё снежком, то тот просто бы врезался в её грудь и скатился по серому кашемиру, оставляя след, такой же белоснежный, как её кожа. Ян заставляет себя ухмыльнуться шире, растерянный её заторможенностью.

— Мне уйти? – спрашивает Ян, пытаясь подстроиться под её волну.

Она не волна. Она ветер. Странно знакомый, словно он уже чувствовал такой раньше.  Неосязаемый, растворяющийся в руках, эфемерный. Холодный, обжигающий прохладой. Лэйн садится рядом, свешивая ноги в пропасть, зеркаля его позу. Ян смотрит в непроглядный туман, заглядывая ей в глаза. Он внезапно осознаёт, что не помнит, как звучит её голос. Все люди любят говорить о себе. Почему же она молчит? Ему вдруг интересно:

— Ты всегда такая тихая? – спрашивает, перекатывая в пальцах тонкую сигарету.

— А ты разве хочешь говорить?

Лэйн отрывается от созерцания пустоты и смотрит на него. Ян дёргает плечом, ощущая себя микробом под микроскопом. Её серые глаза – окуляры, заглядывающее куда-то вглубь. Ему кажется, что она быстро бегает взглядом по строчкам всей его истории.

Она права, ему ведь действительно хотелось молчать. Это царапает грудь. Ян посылает ей свою всегда работающую ухмылку. Но она впервые даёт сбой.

Лэйн продолжает вглядываться в него, прожигая насквозь таким странно понимающем взглядом, словно они знакомы тысячи лет. Он кажется пустым, но это не так. В нём нет осуждения, предпосылок, поспешных выводов. Только понимание.

Яну становится не по себе. Он дёргает щекой, закидывая руку в волосы, и отворачивается. Ему не хочется чувствовать её прожектор с точностью находящий даже самую маленькую дырочку в щите. Она не говорит ни слова, только продолжает смотреть ему в след, когда Ян уходит прочь в темноту. Также, как и все муравьи отряда. Туда, где он будет один.

Расколотая луна всё ещё пускает на остатки человечества свои лучи. На крыше прохладно, немного сыро, но зато тихо и спокойно. Ян обводит взглядом кирпичную резьбу крыши, часть которой обломалась из-за отродья. Он достаёт из кармана сигарету и вдыхает в лёгкие ментоловый дым. Он думает, как давно ушла от сюда Лэйн. И почему решила, что это её место.

Это место он нашёл в первый же день своего пребывания в отряде и приходит сюда каждую ночь. Неужели, прямо здесь, в 

 уголке безопасности может дышать кто-то иной. Ян скалится, зло ухмыляясь. Это 

 территория и никаких гостей он 

Он смотрит на луну и в ней вдруг видит знакомые черты. Бледную кожу покрывают кратеры, будто круги вен, просачивающиеся сквозь тонкое полотно. А разлом олицетворяет её кажущийся пустым взгляд. Пронзительный, глубокий.

Ему кажется странным и ненормальным исход своих мыслей.

Ветер вновь уносит усмешку.

В ней во всём ощущалось это ничто, к которому нельзя прикоснуться, нельзя поймать. Её щеки лишены румянца, они белые, фарфоровые. И сама она как кукла, с пустыми безжизненными глазами. Кажется, даже мысли витают вольной птицей, не задерживаясь в морщинке меж глаз, как у Дмитрия, и не отпечатываясь в поджатых губах, как у Анны. В ней не за что зацепится.

Но отчего-то Ян всегда первым замечает только её.

В столовой она сидит одна за самым дальним столиком с потухшей лампочкой. В душ идёт лишь по ночам, когда все остальные муравьи прячутся в туннелях коридоров и комнат. А Ян натыкается на неё тут же, открывая дверь.

В этот раз Ян опаздывает, и теперь уже он стоит у неё за спиной, облокотившись на косяк двери и рассматривая её фигуру. Интересно, о чём эта девушка может думать? Почему сидит одна? Неужели опять не станет с ним говорить, если окликнет? Ян решает проверить:

Она вяло поворачивает голову на его голос. Медленно кивает и вновь лишает внимания. Ян растерянно замирает, впервые не зная, что ему делать. Эта девушка не поддаётся привычным алгоритмам, она не входит в инструкцию. И хуже всего, что Ян совершенно не знает, что от неё можно ожидать.

— Сегодня моя очередь здесь сидеть, – пытается шутить он, но его ухмылку видит только её худая спина.

— Я не собираюсь отсюда уходить.

Ян пытается прочесть в ней злость, злорадство, упрямство. Но эти эмоции ей чужды. Она не реагирует на внешние раздражители; мужчина не понимает как себя вести.

Ноги прирастают к земле, когда девушка вместо того, чтоб уйти, двигается к краю крыши и уступает ему место. А затем смотрит, предоставляя ему 

Он может уйти, избежав неизвестности.

А может остаться. Остаться и попытаться разгадать.

В голове слишком много мыслей, их объём превышает все параметры и сливается в одну линию. Теперь в его голове нет ничего.

Ноги сами отрываются от земли и садятся в миллиметре от неё. Лэйн не истощает тепла. Ян будто сидит с сосулькой. Она едва доходит ему до плеча.

— Спрашивай, – приглушённый, будто под водой, звучит её тихий голос.

— Что? – от растерянности испаряются все слова.

— Я вижу, ты хочешь что-то спросить.

Она читает его, как открытую книгу, и Ян внутренне щетиниться. Покрывается коркой льда, закрывается, затягивается туже. С лица спадает краска, опускаются брови, губы застывают в линии. Остаётся лишь одно. Ян нападает на Лэйн злой насмешкой:

— А ты у нас, значит, самая умная?

Лэйн едва приподнимает уголки бледных губ так, словно он сказал что-то глупое и наивное. Яну кажется, что она смеётся над ним. Но следующие её слова звучат ласково и мягко, подобно шёлку.

— Это не то, что ты хотел спросить.

Ян открывает и закрывает рот. Он чувствует себя голым, обнажённым полностью, в открытом пространстве. Бежать некуда, он под её пристальным надзором. Она словно ветер, когда-то текущий по коже и путающийся в чём-то пушистом, белоснежном и лёгком.

Мысли о той жизни бьют Яна под дых. В груди душат цепи человеческой инфекции.

Он рвано выдыхает, подскакивает с места и вновь скрывается в темноте коридора. Разрезая пол длинными быстрыми шагами, мужчина чувствует спиной её взгляд. У него ноют лопатки, чешутся и колят засохшие прорези. Ян нервно ведёт плечом.

Ян целыми днями охотится на монстров, убивает их с особым очерствением, рвёт крылья и ломает кости. Лишь бы не появляется на базе, лишь бы не натыкаться на её взгляд туманных дымчатых глаз.

Он старается не поднимать головы, проклинает свой рост, потому что видит всю столовую, как на ладони. Ему стыдно признать, что он избегает её из-за острой боли и страха. Как давно он не испытывал его? Как давно он испытывал хоть что-нибудь? Было ли это так больно, как сейчас?

Его движения резкие, идеальные и красивые в своей изящности, скованной вместе с проникнувшей когда-то жестокостью. Механически раздирая монстрами глотки, мысли Яна витают не здесь. Он думает о Лэйн. Она пробралась в мысли такой же инфекцией, как и всё грёбанное человечество, и Ян ненавидит её за это, ненавидит себя, что позволил ей это сделать.

Ян решает взять себя в руки. Он пробует читать Лэйн, пытается анализировать. Мужчина совсем не осознаёт и не хочет признавать то, что сам иногда задерживается допоздна, медленными шагами меря расстояние от двери до двери в коридоре, где Лэйн должна была пройти. В столовую специально приходит позже, чтобы все столики в центре заняли, и садится за самый дальний, где что-то записывая и читая, забивается в угол Лэйн.

Ян только сейчас понимает, Лэйн вовсе не наука. Это какая-то существующая магия, не поддающаяся рамками и законам. Она струится в её белоснежных прядях волос, переливаясь в лунном свете, когда Лэйн сидит в их месте.

Он разглядывает её тайно, прячась за полуразрушенную колону, усмиряя своё дыхание, чтоб не звучало так громко, потому что так Лэйн хотя бы делает вид, что не знает о его присутствии.

На заданиях Лэйн та же воздушная стихия.

— Лэйн, это приказ! – рявкает Дмитрий. — Его не спасти, ты не успеешь!

Его голос сочится гневом и властью, он похож на акулу, всегда плавающую в мутной окровавленной воде. И Яну вдруг очень хочется, чтобы Лэйн не боялась.

Девушка снова удивляет его, безжалостно разрушая систему золотого сечения. Лэйн даже не смотрит в сторону генерала. Открывает двери и бежит спасать члена отряда, имя которого Ян даже не знает.

Он мысленно делает в своей голове пометки. Если бы Ян вёл дневник, то исписал бы его полностью догадками, теориями и мыслями о ней. Он не знал, что она помогает в госпитале. Точнее сказать, девушка там работает.

Один раз, притворившись уснувшим на кушетке, Ян видит, как не терпящая жестокость Лэйн убивает саму себя.

Это открытие кажется колоссальным и огромным.

На часах почти рассвет, а она даже не ложилась. Девушка бинтует раны одному, перевязывает другого и садится за стол, склонившись над чем-то.

Ян не может разглядеть, что это — ему мешает груда папок, ревностно загородившая скрючившуюся фигуру девушки от него. Он лежит, не закрывая глаз, а она всё работает и работает.

Только под утро силы покидают её, и Лэйн засыпает, уронив на свои записи голову. Стоя возле неё и боясь вздохнуть, чтобы разбудить, Яну впервые удаётся ухватиться за ниточку: она такой же человек, как и все, в ней всё та же инфекция, только сломанная, развитая иным путём.

Лэйн бесконечно жестока к самой себе.

Ян бросает взгляд на тонкие запястья. На них будто наручники. Её руки представляют собой печальное зрелище. Кажется, она царапает костяшки пальцев, впиваясь в незажившие раны ногтем, когда отряд не замечает, даже не пытается заметить её. Кровь засыхает в ногтях, когда Лэйн переживает и хочет помочь сотни отрядовцам, поток которых никогда не заканчивается. Никто не заглядывает в это тихое одинокое крыло госпиталя, если не ранен. Никто даже не допускает в голове мысль, что в темноте, скрываясь за горами книг, устало работает до утра тихая незаметная Лэйн.

Ветер просачивается сквозь плохо заклеенные рамы окон. Он словно чувствует присутствие хозяйки и хочет попасть к ней, окутать морозом. Ян не знает, что им движет, когда он берёт колючее покрывало с койки и накидывает на хрупкие плечи. В голове проскакивает мысль, что она похожа на него.

В них есть что-то общее. Ян пока что не знает, что именно.

Лэйн кажется расслабленной, но вглядываясь в каждый её шаг, каждое малейшее движение, Ян понимает – это не так. Его внимательности мог бы позавидовать любой гений. Он подмечает детали, скрытые от всех. Их так мало, но Ян с упоением находит каждый.

Лэйн будто загнанное в щель животное. Оленёнок, потерявший маму. Она ссутулится, глаза пришиты к полу. Что-то гложет, давит ей на плечи, заставляет подходить к пропасти. Она кажется полностью смирившейся со своей участью. Шаг за шагом делает с опущенной головой к обрыву, будто там её ждала бы свобода.

Тишину робко нарушают ржавые трубы и поток воды. В столовой никого нет, только он и немытая посуда.

Ян почти не вглядывается в работу. Тарелки сами сменяются одна за другой, пена на губке не заканчивается, а тёплая вода не перестаёт лить. Признаться, это кажется почти отдыхом. В этом монотонном процессе есть стабильность, столь обыденная, аж до тошноты, но привычная стабильность. И всё же ему хочется скорее уйти.

Одиночество – знакомый товарищ. Не мешает, не отвлекает и не прикасаться. Разве что не моет посуду.

На двадцать пятой тарелке, Ян выключает воду и разминает шею, чтобы через минуту

Негромкий голос звучит откуда-то из-за спины, но в хрупкой тишине кажется почти оглушающим. Ян вздрагивает, но не от неожиданности. Он вздрагивает от того, что не услышал её шагов. Тарелка в руках выскальзывает и в дребезги разваливается в ногах. И пока Ян прячет горькую усмешку в руке, Лэйн уже собирает на коленях осколки.

Ян цепенеет от резкого пронзившего всё тело разрядом тока стук чего-то в груди. Он молча наблюдает, как осколок за осколком оказывается в её тонких руках, а позже в мусорном ведре. Белым пятном разливается на привычно чёрном полотне чувство некого спокойствия, умеренности. Возможно, это было благодаря донельзя странного понимания, которым Лэйн одаривает взглядом. Ян слишком привык к вечной угрюмости, вшитой напрочь к лицам людей, высокомерию и презрению в глазах, надежно пряча под собой слабости, выдавая ту за силу. А она – пришелец, инородный объект, с другой планеты. Она либо сломанная игрушка из всех починенных, либо такая же, как они все, но играющая по своим правилам.

— Знаешь, тебе вовсе не обязательно избегать меня, – Лэйн медленно встаёт и отворачивается к раковине, будто зная все его мысли, словно понимая, что ему трудно видеть её глаза. — Я могу уйти. 

Хотеть...Яну когда-то давали возможность чего-то хотеть? Он не знает, какого это.

Но она снова это делает. Оставляет ему выбор:

Уйти, поддаться слабости, скрыться в темноте, там, где он видит.

Глава 3. Отрицание

Оказывается, это приятно – выбирать.

С того самого дня он целенаправленно 

 садиться за самый дальний столик рядом с ней.

Лэйн никак не реагирует, и если бы Ян не наблюдал за ней столько времени, то ошибочно принял бы это за игнорирование. Она не пытается лесть в душу, не задаёт вопросов, не пытается вытянуть что-то клешнями. Просто подвигает ему дымящую кружку зелёного чая.

— Ты Ванга? – Ян усмехается в стакан, поражаясь, как в очередной раз она безошибочно угадывает нужный вкус.

Fallen

Содержание

Глава 1. Умерщвление

Глава 2. Заражение

Глава 3. Отрицание

Глава 4. Крушение

Глава 5. Зависимость

Глава 6. Освобождение

Комментарии (0)