Numbers they are new, but it's all the same.

Running from yourself, it will never change

Мне оставалось не так много. Я видел это по отцовским глазам, которые даже в моменты счастья были вздернуты непонятной мне пеленой задумчивости. Не так много, чтобы не сказать ему самое важное. Самое нужное.

В машине звучит знакомая мелодия. И в голову приходит до ужаса странная мысль: этот заезженный трек поселится на первых местах хит-парада уже после моей смерти. Мелодия – отвратная и визжащая – продержится дольше меня. И это кажется мне жутким. Отец украдкой поглядывает на меня, но я стараюсь не отвлекаться на это. Страшно снова посмотреть в его полупустые выцветшие глаза. Он давно не улыбался, не выходил на работу, не спал. Давно – слово, заключающееся всего в двух месяцах, а на деле было ощущение, что прошла целая вечность.

– До среды, – нарушает тишину отец.

– Дольше обычного, шериф, – улыбаюсь я.

– Нужны обследования, Стайлз. Мы задержимся там ненадолго.

Я киваю головой, разглядывая уже знакомые пейзажи за окном. Дорога изучена до каждого миллиметра. Я уже с легкостью могу назвать, какой дом будет следующим. Красно-коричневая крыша, выцветший забор, зачахшие молодые деревья, велосипеды у дома с бирюзовыми дверьми. Что-то меняется, но это что-то незначительное слагаемое общей суммы. Руки находят застежку рюкзака, и я нервно одергиваю ее. Внутри учебники, несколько тетрадей, но в основном комиксы, что дал мне Скотт еще в позапрошлом году.

Подумать только, два года назад я и не задумывался о чем-то подобном. О чем-то настолько ужасном. Горло сдавливает ком, я нервно сглатываю и застегиваю сумку. Прежняя головная боль возвращается с новой силой. Это просто мигрень, так утверждают все остальные. Все остальные, кроме мисс МакКолл. Она-то знает, как мало мне осталось. И не пытается скрыть это от меня.

Отец подъезжает к центральной больнице Бэйкон-Хиллс и припарковывается у входа. Сейчас нам предстоит короткий, но довольно содержательный разговор. Но я не желаю этого, потому пресекаю его одной репликой:

– Не пытайся сделать ситуацию более радужной, пап. – Я оглядываюсь на него и добавляю: – Я уже давно не верю в единорогов.

Он смотрит на меня глазами полными  слез. Я знаю, что зря говорю это. Или говорю это не так мягко, как должен был. Но я не пытаюсь скрывать свои настоящие чувства, ведь мы не врем друг другу. Тогда папа просто крепко сжимает мое плечо и смахивает накатившие слезы.

– Тогда вперед, – хрипло отзывается он.

– Вперед, – в тон ему отвечаю я.

Смотреть на то, как других забирают из больницы и на их лице написано счастье как-то странно и даже завидно. Раньше со мной такого не случалось – я был даже рад за них. Теперь же, стоя у регистратуры, ожидая медсестры, нового белого халата и палаты, пахнущей медикаментами, я чувствовал горечь обиды.

– Мистер Стиллински, – мама МакКолла тепло улыбается нам при встрече. – Я уже приготовила палату для тебя, Стайлз.

Она тихо смеется и забирает мой тяжелый рюкзак. На самом деле он легкий. Совершенно легкий. Но для меня и моих медленно отказывающий рук – это непосильная ноша.

– Будешь под моим присмотром день и ночь. И никуда тебе не деться от разговоров с матерью твоего лучшего друга. Мы будем сменять друг друга.

– Действительно, жутко.

– Вы можете остаться здесь, – говорит она моему отцу. – Как только придет наша очередь, мы отправимся на МРТ.

Он коротко кивает, провожая меня долгим, протяжным взглядом. Не знаю, о чем он думает. О том, что хоронит второго дорого человека? О том, что он так и не стал дедушкой? О том, что с моим уходом, доступ к выпивке станет свободным? Эгоистично считать, что папа потянется к алкоголю, но я слишком хорошо его знаю.

– Что в школе? – по привычке спрашиваю я. – Скотт не любит об этом болтать, это не самая удачная тема для разговора.

Мы проходим на второй этаж. Отделение онкологии. Где лежат такие же, как и я. Чуть менее или более удачные люди.

– Скоро полуфинальная игра. Его приняли в основной состав команды, – Мисс МакКолл закатывает глаза, – радуется как ребенок.

– В классе появилась новенькая – Кира, и, мне кажется, что-то тут нечисто…

Я улыбаюсь. Вспоминая последний разговор со Скоттом, имя Кира звучало едва ли не ежеминутно. Он обещал пригласить ее и познакомить со мной, но мне эта идея показалась просто жуткой. В конце концов, зачем зря травмировать еще одного человека?

Моя палата третья с конца. В ней холоднее обычного. В ней темнее. В ней ужаснее. В ней хуже обычного. Предчувствие того, что здесь я и останусь, по какой-то неясной причине не покидает меня.

Мисс МакКолл продолжает болтать без умолку. За эти долгие месяцы между нами установились доверительные, искренние и какие-то простые отношения. Я мог рассказать ей то, что не говорил собственному отцу. Я делился с ней своими переживаниями, когда еще не понимал, насколько плохи мои дела. Я чувствовал к ней дикую, практически физическую привязанность. Как будто у меня была мама, и никуда она не уходила, не исчезала, не умирала. Все это время она держала меня за руку, в роли добродушной медсестры МакКолл.

Она взбивает подушки, аккуратно разворачивает новое постельное белье, готовя мое новое место отдыха на последние несколько дней. И чистый запах стерильности затуманивает мой разум. Он не отгоняет головную боль и не облегчает тяжесть моего тела, просто на мгновение он заменяет реальность. И я даже верю в это – всего лишь поход в больницу. На пару дней, а потом домой. Лакросс. Скотт. Школа. И потекут дальше мои скучные будни.

– Ну вот, – прерывает мои мысли ее голос. – Хочешь, я могу позвонить Лидии?

– Нет, – резко отвечаю я. – Пожалуйста, не надо.

Мелисса помогает мне устроиться на кровати, без лишних расспросов и уговоров. Она знает, что меня не переубедить.

– Стайлз, я просто хочу, чтоб ты знал, – тихонько нашептывает она, перед уходом. – Мы все очень любим тебя. Очень любим. Ты очень важен и мне, и своему папе, и Скотту, и Лидии. Вам нужно поговорить.

Она закусывает нижнюю губу, сжимая мою ладонь.

– Попрощаться, – поправляю ее я.

И она не возмущается, как делала раньше. Не исправляет. Она просто отворачивается, скрывая свои слезы. И уходит, не закрывая за собой дверь. Если вдруг голова заболит, как раньше, она должна услышать мой крик. Свет гаснет во всех палатах. Этот характерный громкий звук, отдается эхом по всему этажу. Лишь в коридоре, греются и гудят больничные лампы. Они все же лучше, чем надрывный и монотонный грохот молоточков МРТ.

Я снова пытаюсь уснуть. Но почему-то не могу. Не от того ли, что из окна слишком дует? А глаза режет от света коридорных ламп? Может, дело в тихом шуршании медицинских дел и хождении докторов по палатам? А если это все головная, бездушная боль?

Если честно, я не знаю ответа. Их поиск превратился в погоню за улетевшим счастьем. Но я продолжаю интересоваться у самого себя, в надежде, что ответы избавят меня от шумов в голове, от болей, и более незаметной атрофации мозга.

Обычно, стоило мне вспомнить Лидию, все уходило на второй план. И я пытаюсь вспомнить ее – цепляюсь за последние воспоминания и общие минуты времяпрепровождения. Но с каждым разом это получается все тяжелее. Забываю, стирается из воспоминаний, рассыпается в сознании. Ее образ, схожий с образом прямоходящей лисицы, становится тенью скользнувшей в сознание. Через несколько дней я и не вспомню Лидию. Ни ее имени, ни лица, ни привычек, которые раньше составляли большую часть моего существования.

Голова раскалывается от надоедливого шума, навязанного атрофией. Все плохо, Стайлз. Все хуже, чем ты себе можешь представить. Но неожиданно чей-то голос разрывает боль и шум на части.

– Прошу, скажите, что все изменилось, – грубый голос надламывается, в нем слышатся слезы. – С ней все будет в порядке? Пожалуйста, скажите…

– Пожалуйста, успокойтесь, – спокойный голос знакомого врача, кажется мне анестетиком – успокаивающим наркотиком, для отчаявшегося мужчины. – Присядьте. Мелисса принесите ему воды.

Ее подошвы со скрипом уносятся вглубь больницы. Слышно только поскрипывание стульев у моей палаты (если это только не игры разума). Тишина давит на уши. Всхлипы мужчины становятся невыносимыми. До боли и хруста сжимаю челюсть, вызвав еще большую волну мигрени.

– Послушайте, для этой стадии мы делаем все, что от нас зависит. К несчастью, вы обратились слишком поздно…

– Она уже не узнает меня, доктор. Вы представляете, какого это?!

– Это нормальное явление для такого заболевания как атрофия головного мозга, – стальной голос врача забивает угловатые гвозди в сердце мужчины и Стайлз буквально слышит это. – Вам нужно готовиться к худшему, мистер Тейт. Потому, что все худшее впереди.

Я слышу шуршание его халата. Замечаю его тень, скользнувшую в коридоре. А затем, слабый, полный боли всхлип мужчины. Мне приходится задуматься о том, плачет ли так папа? И забуду ли я его? Лидию? Скотта или его маму? Мысль о том, что я не вспомню собственного имени или лица кого-то близкого обжигает сознание. Глаза обдает металлической болью. Это слезы. Незванные, нахлынувшие по воле случая. Но я, не заметно для самого себя, сочувствую мужчине, который сидит напротив моей жуткой палаты. Не вижу его слез, не знаю того, по ком он убивается, но уже чувствую, что не готов слышать и знать, что мой отец плачет так же.

Слезы – не привычны мне. Я принял решение уже давно: умирать без слез. Это слабость к самому себе, а я не настолько отчетливо понимаю, что медленно отхожу на тот свет.

А вдруг я забуду, что такое 

? Что если я не вспомню, какого это – любить своего папу? Ждать его с работы по вечерам. Вместе делить подгоревший ужин. Обманывать его. Подслушивать полицейские разговоры. Воровать его дела, пытаясь найти разгадку. Сидеть в рабочей машине, которая наполняется в такие вечера запахом фастфуда. И думать, что это только начало моей жизни. Что впереди еще колледж, а там и девчонки. И, конечно, я забуду Лидию Мартин.

Как неправильно звучит: 

. Ее имя никак не сочитается с этим проклятым «забыть». А я забуду ее. Потому, что стану капитаном футбольной команды колледжа. Потому, что я смогу разъезжать на дорогих иномарках, как и ее бывший парень – Джексон. Потому, что я стану учится, как бы смешно это не звучало. Потому, что она даже теперь едва замечает меня, а я влюбленный в нее мальчишка с лобно-височной деменцией.

Скотт станет мне опорой. Он будет вторым капитаном или нападающим. Мы будем собирать настоящие вечеринки. И у нас будет то, чего не было в школе – популярность. Пока же у нас есть мы. Братья по несчастью. Братья, если не по крови, то по проблемам, какие находим на свой зад. Мы братья – и этим все сказано.

Потому, что я уже с трудом вспоминаю, что такое любовь.  

Часть 1.

Radiel

Нам нужно немного любви. Совсем чуть-чуть на самом деле. Ведь у нас и не было ее, ведь мы и не успели попробовать ее на вкус. Ответную и искреннюю, заключенную в теплых ночных объятиях, резких поцелуях, глупых ссорах, пустых обещаниях, что не сбудутся. Ведь мы, фактически, мертвы.

Волчонок

Стайлз Стиллински / Малия Тейт;

Стайлз Стилински

Малия Тейт

Give us a little love

Гул в ушах становится воем. Такое ощущение, словно эти молотки проделывают в моей голове глубокие выбоины. Я сжимаю челюсть как можно сильнее, закрываю до боли глаза, в надежде, что открыв их, белая поверхность, окружающая меня, наконец, исчезнет. Стук как проводник боли. Стук как инструмент, пробуждающий страх и ненависть. Я стал слишком агрессивен, слишком пассивен, слишком чувствителен к подобным звукам.

Но доктор сказал, что это будет продолжаться в течении нескольких часов. Мне сложно сказать, сколько прошло времени. Не менее двух или трех дней. Я боюсь пошевелиться. Приходится смотреть в белый, низкий потолок и упиваться секундами тишины, когда машина затыкается для передышки. Но это не секундная заминка, она, наконец, утихла. Воя молоточков нет больше. И платформа на которой я лежу, выезжает вперед.

Пусть в этом «коконе» было достаточно освещения, глаза прожигает слабой болью. С трудом привыкаю к свету заново. Я перевожу взгляд на маленькую комнатку за стеклом. После МРТ это обязательная процедура для меня.

По лицам легко определить, что будет дальше. Иногда это было страшно, иногда жутко, а теперь, почему-то безразлично. Я смотрю на них, скорее из привычки, чем по нужде.

Отец отворачивается от стекла. Его руки лодочкой сложены у лица. Он плачет. Наверное, так же, как тот ночной посетитель. Мелисса накрывает его плечи своими заботливыми руками. И один Скотт смотрит на меня, не пытаясь скрыть боли и слез. Его руки впиваются в столешницу, а губы странно подрагивают. Что-то такое в его лице незнакомое прежде, и я с ужасом отвожу взгляд.

Он чувствует ее и просто не может смириться. Я привстаю с койки и усаживаюсь на край платформы. Чувство отвращения к самому себе становится безграничным. Я приношу родным людям такую боль, что лучше было бы, если бы болезнь забрала меня сразу. Чтобы я сгорел заживо, как часто бывает с людьми больными раком.

Наконец, щелкнул замок. Навстречу ко мне идет мой старый, знакомый с первого класса, друг – МакКолл. Единственное, что я успеваю сделать, это улыбнуться. Хотя, наверное, это выглядит жалко.

Крепкие дружеские объятия – без жалости и сожаления – лучшее, что мог сделать Скотт. Он не скрывает слез, и я чувствую, как быстро намокает больничный халат. Просто так сложилось и ему придется с этим свыкнуться.

– Перестань, – сквозь собственные слезы, прошу я. – А то я решу, что дело мое плохо.

И это звучит еще хуже, чем если бы я молча заплакал.

– Я что-нибудь придумаю, слышишь? – сжимая мое плечо, обещает Скотт.

Я киваю головой, хотя мы оба знаем, что из этого пути в один конец выхода нет. Наконец, из маленького помещения выглядывает мой отец. Красные от слез голубые глаза смотрят на меня вскользь. Он подходит к нам нехотя, и так же нехотя кладет руку на мое плечо.

Самое время узнать цифру.

Вопрос заставляет еще одну слезу предательски соскочить с его небритого лица.

– Пап, – протягиваю я, улыбаясь. – Сколько?

Скотт старается сжать зубы, как можно крепче. Я слышу хруст, когда он отпускает мое плечо. Отец по-прежнему не смотрит на меня. Куда-то в сторону, на потолок и белые стены, лишь бы перед глазами не маячило мое белое лицо.

– Сорок. Сорок процентов, – его голос раздается в тишине, как молоточки МРТ.

И я улыбаюсь, хлопая его по плечу. Уже сорок? На прошлой неделе было всего восемнадцать. Всего восемнадцать процентов отмерших клеток головного мозга. Значит, многие звуки и события – всего лишь галлюцинации. Значит, я мог и не сидеть здесь. Скотт мог и не плакать, а отец не скрывать своей боли.

Он держится за меня. Словно я мог его поддержать. Словно я мог поддержать кого-либо здесь присутствующего. И, наконец, ко мне выходит доктор. Я помню его, что удивительно. У него короткие светлые волосы, и голубые, наполненные добротой, глаза. Отец пропускает его и снова отходит в сторону, закрывая лицо руками. Стараюсь не обращать на это внимания, не спуская с лица наигранно-вежливую улыбку.

– Стайлз, – начинает он спокойно. – Мы говорили об этом с тобой на прошлой неделе. Но мне придется предложить это тебе снова.

Я пожимаю плечами, не желая больше слушать его, но он продолжает.

– Твой мозг с каждым днем атрофируется все больше. Это значит, что вскоре начнут отказывать многие системы твоего организма. Обычно, это начинается с памяти. Ты будешь забывать то, что узнавал совсем недавно. Потом, болезнь распространиться и на длительную память. Ты перестанешь узнавать своих друзей  и родных. – Он замолкает, оглядывая присутствующих. – Когда мы имеем дело с лобно-височной деменцией, мы предлагаем своим пациентам перейти в закрытую палату. Болезнь может прогрессировать, а может иметь пассивный характер, но в твоем случае…

Он замолкает, глядя прямо мне в глаза. Вспоминая вчерашний разговор доктора и несчастного мужчины, в сердце которого вбивались  тысячи гвоздей, я чувствую, как начинает кружиться голова.

– Болезнь прогрессирует с неимоверной быстротой, Стайлз. Твой организм отказывается  бороться. Мы продолжим курс анестетиков и болеутоляющих, но ты должен принять решение. – И врач снова останавливает свой взгляд на отце, продолжая обращаться ко мне, – После наступления третьей стадии мы предлагаем тебе закрытую палату.

– Я категорически против, Стайлз, – начинает отец. – Это ничего не изменит. Будет хуже, если я не буду знать, что с тобой. Это не обсуждается, ясно? Ты мой сын, и я хочу знать, что ты рядом со мной до…

Он замолкает, и, глядя мне прямо в глаза, замирает. Его рука до боли сжимает мое плечо. Если бы его видела мама, она бы не сдержала слез. Он вымотан, выжат настолько, что прежняя полуулыбка появляется на его лице исключительно для того, чтобы поддержать меня. Он поддерживает во мне жизнь ценой собственной.

Но мне не нужны такие жертвы.

– До чего, пап? До моей смерти? – шепчу я, в надежде, что меня услышал только он.

Глаза бесстрашного шерифа расширяются от ужаса.

– Твой ответ может иметь вес только сейчас, пока ты еще в здравом уме, – безжалостно говорит врач. – Время есть. Ты можешь подумать до вечера, но ответ нам нужен сегодня. Когда отметка достигнет пятидесяти процентов, ничего уже нельзя будет изменить.

Отец мотает головой, словно боясь признать, что я прав. До моей смерти. До моей смерти. До смерти сына, которого он любил всем сердцем.

– Мы будем присматривать за ним в таком же порядке. Просто это будет закрытое лечение, без слез и ненужных истерик, которые могут навредить больному. Вы должны понять, что это не принудительная операция. Это волевое решение вашего сына.

Врач обессилено вздыхает, оборачиваясь к папе, который изменился в лице – бледный, покрывшийся испариной, он едва дышит в этот момент. Его губы подрагивают, и то ли от ужаса, то ли от недоумения, он пятится назад, упираясь в холодную стену. Миссис МакКолл хватает его под руки, боясь, что он потеряет сознание. Но мы не из таких. Стиллински борются до последнего, и отец знает это.

Разве что я слегка устал от борьбы.

Их тихий разговор раздается эхом в моей голове. И я вновь не могу объяснить этого. Просто сижу на своей больничной койке, листая старые, потрепанные временем комиксы о героях, которые не боялись пуль, болезней, не боялись самого страха. Но меня нет среди них, поэтому я только делаю вид, что заинтересован журналом.

Мигрень пульсирующей болью напоминает о безвыходности моего положения. Беспощадным жалом она проникает в каждую клеточку мозга. Но я стараюсь сконцентрировать свое внимание на разговоре.

– Это неправильно, мам. Неправильно и жестоко, – его голос раздается так отчетливо, словно Скотт стоит в моей палате. – Мы же друзья, какая к черту разница будет он помнить меня или нет?

– Милый, это психология, – вмешивается Мелисса. – Такое допускают, когда болезнь прогрессирует с неимоверной быстротой. Люди умирают, а окружающие не в силах им помочь. Стайлз должен принять решение самостоятельно, не дави на него.

– Как мне это пережить? Как вообще он может умереть, это же Стайлз…

Его голос надрывается. Скотт – тот самый Скотт, который подбадривал меня в минуты моих поражений – второй раз за день дает волю слабости. Я слышу, будто его хрип закрыли ладонью: Мелисса обняла сына, а он уткнулся в больничный халат, от которого несет стерильностью. Я вижу этот образ так ярко, словно нет никакой стены. Но это буйство моего больного воображения. Возможно, Скотта больше и нет на самом деле, а я закрыт в больничной палате, где-то в здании.

– Я не переживу этого, мам…

– Вытри слезы и не мучай его по пустякам. Ты должен быть сильным ради Стайлза. Я зайду через пару минут, чтобы вколоть обезболивающе, – мне кажется, Мелисса снова его обняла.

Она проходит мимо моей палаты, заглядывая внутрь и продолжая освещать окружающую обстановку своей теплотой. Улыбка миссис МакКолл не похожа на нечто вымученное, она действительно рада видеть меня.

– Стайлз, Скотт хочет посидеть с тобой, ты не против?

– Все равно его не выгнать отсюда поганой метлой, – хрипло отзываюсь я, привставая с кровати. – Пусть заходит.

И Мелисса впускает Скотта. Друг неуверенно и виновато шагает внутрь. Ощущение, что он вот-вот кинется на меня с кулаками.

–Чувак, ты действительно хочешь вогнать меня в могилу раньше времени.

– И ты снова шутишь, – он присаживается напротив, упираясь локтями в колени. – Ты должен относиться к этому чуть серьезней, Стайлз.

– Нет, как раз наоборот. Чем проще я отношусь к собственной смерти…

– Ты снова говоришь чушь, – его голос кажется мне стальным.

– А ты обманываешь себя, чувак. Это плохо кончится.

Скотт утыкается взглядом в пол, словно боится моего укоризненного взгляда. Легче заменить правду ложью, когда дело касается смерти. Но рано или поздно она огреет его из-за угла, станет шокирующим звеном, которое добьет Скотта. И меньше всего я хотел именно этого. Оставить друга одного, без присмотра. В одиночку. В таком состоянии.

– Сарказм – моя единственная защита. И это помогает мне справляться. Тебе придется смирится.

– Но не с тем, что ты будешь заперт все это время. Ты подумал о своем отце? Обо мне? Ты как себе это представляешь? По-твоему, если мы не будем видеть тебя, мы будем переживать меньше?

– Это слабоумие, Скотт, – резко обрываю его я. – Ты хоть представляешь, что это? По-твоему синяки под глазами, бледное лицо и вечная усталость это самое страшное?

Друг отворачивается от меня, скрывая злость и слезы. Боль прожигает его, и я не могу не понять этого. Но лучше уж так. Это заноза надежды, которую нужно вырвать мгновенно, не дожидаясь пока она пустит корни.

– Я не вспомню вас, понимаешь? Вы  будете абсолютно чужими мне людьми, которых я вряд ли захочу видеть. Возможно, я буду агрессивен. Возможно, апатичен. Возможно, я буду корчиться от боли, а может, не смогу передвигаться самостоятельно. Кто знает, Скотт, на что меня угораздило?

– Не говори так, – почти жалобно просит друг.

– Почему нет? Потому, что ты боишься правды? – бросаю я. – Нет, Скотт. Давай не будем врать друг другу, как делали это десять лет до этого. Мне будет лучше в одиночной камере.

Я усмехаюсь, и толкаю его кулаком в плечо.

Под теплый смех, воспоминания и наши собственные ляпы мы возвращаемся в историю, которую когда-то сотворили. Мне смешно. По-настоящему. Мне действительно хочется вскочить с постели и рвануть на своем джипе куда-то в лес, на поиски другой половины тела, чтобы снова почувствовать тот адреналин, когда нас поймали на горячем. Хочется мечтать со Скоттом о том, чтобы нас включили в основной состав команды по лакроссу. Но только тело с каждым днем все более неохотно поднимается с постели, я и сам не так быстр, как раньше.

Ощущение, словно за эти два месяца я постарел на несколько десятков лет. Но Скотту лучше не знать об этом. Никому лучше не знать об этом. Через несколько минут в палату входит Мелисса, и Скотт, попрощавшись, выходит из палаты, обещая заглянуть завтра.

Мне вкалывают обезболивающее, и я снова умалчиваю о том, что оно больше не помогает. Я только думаю о том, успею ли, смогу ли, дожить до вечера, чтобы снова увидеть Скотта. Чтобы встретится с папой, поблагодарить Мелиссу, или все же позвонить Лидии?

Часть 2.

Where we do belong, where we did go wrong

If there's nothing here, why are we still here?

Со стороны Скотта это просто жестоко. Конечно, он хотел, чтобы она повлияла на мое решение, и скорее всего, так оно будет. Лидия Мартин значила для меня слишком многое, чтобы я мог сопротивляться. Горло спирает сбивчивое дыхание, когда я замечаю в коридоре ее рыжие локоны. Не знаю, могу ли вообще дышать в этот момент. Глупые комиксы валятся из рук, и даже головная боль на мгновенье уступает место моему оцепенению. Лидия Мартин – девушка-мечта – стоит перед моей палатой, о чем-то беседуя с миссис МакКолл.

Тысячи раз я продумывал наш диалог, выдавая про себя смешные шутки или осыпая ее комплиментами. Но момент истины настал, а сказать мне нечего. Я забыл даже то, что репетировал порой у зеркала. Забыл все подчистую, и мне кажется, дело тут не в страхе.

– Стайлз, – Мелисса заглядывает внутрь помещения, улыбаясь. – К тебе пришли.

Наверное, она читает мою неуверенность по глазам, потому что когда Лидия слабо улыбаясь, проходит внутрь, она поднимает большой палец вверх, в надежде, что это поддержит меня. Она так ошиблась.

Девушка опускается на край моей кровати, и я начинаю незаметно приглаживать волосы, надеясь, что она просто не заметит этого.

– Привет, – срывающимся от волнения голосом, приветствую ее я. – Какими судьбами, Лидия?

Она закатывает глаза и ставит на прикроватную тумбу небольшой, подарочный пакет. Ее улыбка всю жизнь завораживала меня. Я почему-то не помнил этого, а знал на каком-то интуитивном уровне, заложенном в самих ощущениях. И теперь вот она – Лидия Мартин – напротив меня. От нее веет клубничным ароматом летнего вечера. Это ее любимый запах и я знаю это потому, что привык к нему. Потому, что люблю клубнику, потому что спелая, красная ягода ассоциируется у меня именно с ней – Лидией Мартин.

Повторять ее имя нужно. Чем чаще, тем лучше. 

. Она продолжает свою речь. Подумать только. Она рассказывает мне об уроках химии и истории, которые были у нас общими. Наверное, все дело в том, что она не задумывается о будущем. Ей не хочется думать о следующем дне, в котором меня может уже и не быть, поэтому длинный рассказ о новых экспериментах  на уроках Харрисона нечто вроде сахарозаменителя, которым  она разбавляет горечь этого вечера.

Я слушаю ее внимательнее. Еще внимательнее, чем обычно. Ее яркая внешность, тихий, успокаивающий голос – все, что нужно мне для того, чтобы собраться с мыслями. Ведь это то, о чем я мечтал всю жизнь: сказать ей правду, признаться в своих чувствах.

Но Лидия снова удивляет меня.

– Ребята из команды по лакроссу передали тебе кое-что, – неожиданно вспоминает девушка, наигранно хлопая себя по лбу.

Она запускает руку в подарочный пакет и выуживает из него конверт со странными, маркими росписями. Я понятия не имею, чтобы это могло быть, но Лидия только качает головой. Когда я забираю его, касаясь ее теплых ладоней, рыжеволосая улыбается еще шире. Она – антидот. Против всех болезней и страхов, и, кажется, она догадывается об этом. И я уже не боюсь того, что будет завтра, ведь сегодняшний вечер я провел с Лидией Мартин.

– Это была идея тренера. По-моему, это очень мило.

Когда я разворачиваю конверт, внутри создается ощущение вакуума. Все эмоции забирают эти короткие, однострочные записи  знакомых или незнакомых мне людей. Здесь и пожелания наискорейшего выздоровления, и откровенные наезды со словами «ты забылся, Стиллински», или «пора бы вернуться на скамью запасных», или «мы уже соскучились по твоим тупым шуткам». Были и такие пожелания, которые читать просто сложно. Я бы снова не сдержал своей клятвы, а при Лидии это было бы просто стыдно.

Я чувствую, как мелкая дрожь расползается по рукам, когда глаза натыкаются на огромное обращение от Флинстока. Улыбка, которая не сползала с моего лица, становится еще шире.

– Они решили меня добить…– тихо произношу я.

И в этот момент, чья-то рука – бесконечно теплая и знакомая – накрывает мои дрожащие руки. Лидия смотрит мне прямо в глаза, и на ее щеках я замечаю слезы. Румянец делает эту девушку еще более красивой. Зеленые глаза, от слез, становятся еще насыщеннее.

– Они просто очень любят тебя, Стайлз, – уверенно говорит Лидия. – И мы все очень хотим, чтобы ты поскорей выздоровел.

Ее слова оживляют в душе нечто такое, что заставляет меня непроизвольно ответить:

– Конечно, я скоро поправлюсь.

– Без тебя все не так в школе. Это так ужасно не слышать твоих комплиментов между делом, не замечать твоих гримас на уроках, не видеть тебя на скамье запасных. Я стала замечать то, на что раньше не обращала внимания, Стайлз. Понимаешь?

Я плохо понимаю, о чем она говорит. Я вообще плохо понимаю, что происходит. Такое ощущение, что Лидию подменили. И, в не обведенных стрелками глазах, я замечаю намного больше. Замечаю то, чего раньше там не было.

– Мне так стыдно, ты даже не можешь представить себе насколько мне стыдно.

– Тебе не должно быть стыдно, – уверенно произношу я, аккуратно переплетая наши пальцы. – Ты пришла сюда, чтобы навестить меня, пусть и не по доброй воле, но…

– Я пришла сюда не из-за звонка Скотта, Стайлз. Я пришла, чтобы сказать тебе, что было довольно глупо семь лет подряд отрицать очевидное.

Я буквально слышу собственное сердцебиение. Оно быстрым пульсом прорывается к вискам. Мне страшно услышать следующие ее слова. Должен признаться. Должен был. Но не смог. Как и всегда. И потому, приходится слышать это от Лидии:

– Ты влюблен в меня с третьего класса…

– Добрый вечер, Стайлз, – в палату входит врач, и Лидия поспешно одергивает  руки, смахивая слезы. – Я не помешал?

Я не знаю, что ему ответить. Головная боль резким спазмом сдавливает затылок. Мне становится вдруг все равно, что будет дальше.

Лидия, не попрощавшись, выходит в коридор. Я вижу, как она обнимает себя за плечи, прислоняясь спиной к стене. Она вздрагивает, я слышу тихие всхлипы рыжеволосой. Она не может больше молчать. Она чувствует себя виноватой за то, что не отвечала мне взаимностью. И теперь, эта жалость ко мне, эта обязанность – быть влюбленной в умирающего подростка – давит на нее с неимоверной силой. Мартин не куда бежать. Ее сковывают вынуждающие ее обстоятельства. Чувство вины душит ее, не отпускает и заставляет идти на необдуманные поступки.

Врач интересуется моим состоянием, но я отвечаю односложно: все в порядке. Все в порядке 

, как бы плохо мне не было на самом деле. Он снова и снова объясняет ситуацию с закрытой палатой, но я едва слушаю его. Пока в больнице нет отца – мне всегда становилось хуже. Но сейчас он уехал в участок всего на пару часов, а я благодарен ему за это. Потому что моя обязанность – боятся ослушаться его и в первую очередь, не думать о нем, если болезнь сотрет мою память – испаряется.

Я продолжу лечение в обычной палате и смогу видеться с Лидией. Смогу болтать с незнакомым мне Скоттом, Мелиссой или даже папой. Но я не узнаю их. Не вспомню их заботы. Все будет так же, только чуть-чуть иначе. Я уже не буду Стайлзом. Я буду кем-то (чем-то) другим. И этот кто-то (что-то) будет приносить моим родным одну только боль.

Тяжело вздохнув, я перевожу взгляд на окно. За стеклом догорает день. Солнце медленно заходит за горизонт, освещая полупустые улицы своим ярко-оранжевым светом. Небольшая, едва видневшаяся проплешина леса, вспыхивает черными макушками деревьев, разрезая плоть неба. День медленно, но верно подходил к своему логическому завершению. Он не возмущался. Он шел к этому каждый раз, когда вслед за солнцем на небе появлялся диск луны. Ему не было больно, а если даже и было, он мало кому об этом распространялся.

Потому что уходить нужно красиво, не доставляя кому-либо боль.

И тогда я улыбаюсь, переводя взгляд на своего лечащего врача. Он замирает, не понимая, в чем причина моего столь хорошего расположения духа. И тогда я спокойно произношу:

Полупустой всхлип Лидии, что замерла на пороге. Моя слабая улыбка, адресованная ей одной.

Первые ночи в больнице всегда выдаются беспокойными. Обычно головная боль становится настолько невыносимой, что крик срывается с моих губ в буквальном смысле непроизвольно. Мелисса дежурит у палат и вкалывает нечто более сильное, чем мое обезболивающе. Но она не уходит. Она остается сторожить меня всю ночь, потому что, если боль пришла один раз, через несколько часов беспокойного, сбитого сна, она вернется вновь. И я жду этого часа, надеясь, что приступы рано или поздно должны закончиться.

Но сегодня что-то изменилось. Наверное, это от того, что мама МакКолла дежурила в первую половину дня. Обращать же на себя внимание других врачей мне хотелось меньше всего. В полутьме я провожу несколько часов, потому, что обход обычно заканчивается около часа ночи.

Мне чудится, что каждый врач, проходивший по этажу, заглядывает в мою палату. Где-то на креслах, в коридоре, дремлет мой отец. А внизу, около регистратуры, уже ждут очередного выздоровевшего больного. С утра будут раздавать безвкусные завтраки, а папа снова пронесет мои любимые шоколадные крекеры и еще теплую картошку-фри. Я буду заставлять его съесть хоть немного, напомню, чтобы он побрился, а он только отмахнется, и его борода отрастет еще на несколько сантиметров. Зайдет Мелисса. Она тоже принесет что-нибудь испеченное собственными руками. Мы будем пить чай, есть крекеры и картошку пока не начнется ее смена. За этим последуют уколы. Прием таблеток, которые улучшают мое настроение. Антидепрессанты для человека, который не знал слова «депрессия». Иронично.

Последний врач, заглянувший в мою палату, прикрывает дверь. Он не шумит и я спокоен за отца. Он спит крепко. И пусть ему уже сообщили мое решение, он не сказал мне ни слова. Только угрюмо и сухо кивнул доктору. И это было хуже, чем, если бы он накричал на меня. Он принял мою смерть. Пора бы и мне смирится с этой переменной.

Единственный вопрос, который по-прежнему остается без ответа: почему я? Я знал, что на этом этажа еще десятки таких же, как и я. Отчаявшихся и лишенных веры людей. Почему же я среди них? Или смерти моей мамы была для кого-то мало? Или я просто сделал абсолютно все, что должен был? Или сделал что-то не так?

Почему же я. Хотя я уверен, что не пожелал бы такого даже своему врагу. Слишком уж горько видеть лица моих близких. И они не заслужили этого. По-моему, никто не заслужил подобного.

Но неожиданно дверь открывается вновь, и я притворяюсь спящим. На этот раз, доктор не остается у дверей, а проходит внутрь помещения. Он не включает свет. Шуршание его халата едва слышно, словно на этот раз он пренебрег врачебной обязанностью. Мне становится еще более жутко, когда чьи-то холодные пальцы стягивают с меня покрывало. Даже боль, кажется, ошарашена подобной наглостью.

Кто-то очень удачно и компактно сворачивается на моем плече, грея ледяные  тонкие пальцы о мою теплую кожу. От холода чужого тела я вздрагиваю, но даже боюсь возмутиться. Мелькнувшая мысль, о том, что это может быть Лидия, испаряется, когда в нос забивается приятный, свежий аромат лесной лаванды. Она же не могла отказаться от своих предпочтений так быстро. Еще холоднее становится тогда, когда незваная гостья, не удовлетворившись одним плечом, цепляется за края футболки, переходя к животу.

– Что ты делаешь? – мой хриплый голос нарушает хрупкую тишину вокруг.

К моему жуткому удивлению девушка не отдергивает руки. Она лишь приподнимается на локте, глядя на меня сверху вниз. Я не могу разглядеть ее лица, и вижу только блеск незнакомых, кошачьих глаз. Она, кажется, хмурится.

– Разве по температуре моего тела это не очевидно? – говорит она так, словно ничего из ряда вон выходящего только что не произошло. – Я греюсь.

– Об меня? – уточняю я.

– Ты видишь здесь кого-то еще? – говорит она, укладываясь обратно.

У меня отнимается язык. Против ее железной логики у меня не находится никакого аргумента. Мне кажется, что это я слишком придираюсь к ней. Ведь ничего такого действительно не произошло.

– Через дверь, – устало бросает она. – Это же очевидно.

– Ты же здесь не новенький. Должен бы знать, что обход заканчивается в час ночи, – ее голос тихий, убаюкивающий и спокойный, что самое удивительное. – В пять утра начинается утренняя проверка. Я свалю до неё.

– Подожди, – я тщетно пытаюсь отодвинутся от нее, но к несчастью, лежу на самом краю. – Это неправильно. Ты же тоже пациентка. У тебя есть своя палата.

– Я понять не могу, тебе места что ли мало?

И этот вопрос снова вводит меня в некий ступор. Я удостоверяюсь, что места мне, даже с этой нахальной гостьей, предостаточно. Но дело тут не в нехватке места. Это ведь неправильно. Я даже не знаю ее, а вот так просто оказываться в одной постели с незнакомой девушкой, на меня не похоже. Ее руки не сдерживают меня, она действительно просто греется. И это мало похоже на сумасшествие. На что-то аморальное или пошлое.

– Ну? – нетерпеливо спрашивает она.

– Нет, места мне хватает, – сбивчиво отвечаю я. – Но я даже имени твоего не знаю…

– Это еще зачем? Я использую тебя как грелку, знакомиться не обязательно.

– Хотелось бы знать, кто использует меня, как вещь, – язвлю я.

– Дженнифер, – в тон мне бросает девушка.

– Стайлз, – тихо бурчу я, дивуясь абсурдности ситуации. – Погоди, тебя правда зовут Дженнифер?

– Нет. Но ведь и тебя зовут не Стайлз.

Ощущение будто со мной играет мое собственное воображение. Нахальная гостья натягивает покрывало до самых глаз. Я удивляюсь, как она вообще там дышит. Подобное могло случиться только со мной. И я уверен, что даже если попытаюсь рассказать кому-то, меня посчитают больным.

– Ты задаешь тупые вопросы. В любой больничной картотеке указывается настоящее имя и фамилия. Ты, кажется, действительно сходишь с ума.

– Ты залезла в больничную картотеку?

Она ерзает на месте и нетерпеливо привстает на локтях. Даже в темноте несложно разглядеть ее яростный взгляд.

– Я уже жалею, что выбрала именно тебя, парень. Я хочу выспаться и не мерзнуть больше, а не выслушивать всю ночь твои дурацкие вопросы.

– Ты же влезла в мою кровать, – буквально кричу я.  – Без моего спроса.

И она действительно сползает с койки. Она в такой же спальной одежде, что и я: серые штаны, белая футболка и браслет с указанием диагноза. По какой-то неясной мне причине с того момента, как она появилась в комнате, боль ушла. А вот теперь, когда она приоткрывает дверь, чтобы уйти, она вонзается в сознание такой едкой, невыносимой агонией, что я едва сдерживаю крик.

– Эй, Дженнифер. Подожди, – тихо зову я, когда девушка переступает порог комнаты.

Она оборачивается. В свете коридорных ламп ее лицо не выглядит таким же бледным, как у меня. У нее русые, длинные, слегка вьющиеся волосы. Ее нельзя сравнить с хрупкой Лидией. Она выглядит куда массивнее, но тем не менее, она складная и какая-то компактная, раз умащивается со мной на одной больничной койке.

Give us a little love

Содержание

Часть 1.

Часть 2.

Часть 3

Часть 4

Часть 5

Часть 6.

Часть 7.

ЭПИЛОГ

Комментарии (0)