Крестится. Влажной ладонью накрывает район сердца. Сглатывает слюну в иссохшем горле.

Прокашляться бы. А еще и в груди что-то жутко щемит.

Натягивает прохладную цепочку на шее. Соединительные цепи неприятно тянут за волосы. Ее это раздражает, но не время думать о цепях.

чтобы я могла ясно осознать грехи мои,

Прислоняет мученика к разгоряченным губам. Она почти чувствует его боль. Святую, принесенную в жертву боль.

прикоснись к сердцу моему,

Вдыхает сырой запах церкви.

чтобы я сожалела о них,

Опускает цепочку обратно. Холодная святыня послушно ложится на кожу.

и улучшила жизнь свою. 

Поднимает глаза на громадную статую распятого Иисуса Христа, мертвенно висящего перед ней. Взгляд косит вниз, на мозаику, изображающую лицо Пантократора. В некоторых местах мозаики вставлены стеклянные пластины.

От мозаики отскакивают солнечные лучи. В одной из пластин она видит свой глаз. Кошачий зрачок, суженный, настороженный, и длинные паучьи ресницы. Она наклоняет голову в сторону: в мозаике виднеются уже оба глаза, до этого по-лисьи изучающие Небесного Царя и Судию, а теперь смотрящие прямо перед собой.

В зрачках на мгновенье проскальзывает блеск. А может быть, это просто солнечный луч.

— Аминь, — вторит вслух она, смотря в ореховые глаза. — Аминь.

Шершавый язык слизывает сухость губ, она тихо встает со скамьи, поправляет длинную юбку и стучащими по полу низкими каблуками выходит из главного церковного зала. Сворачивает налево.

В этом глухом месте стук ее сердца до неприличия громко разносится по всему костелу. Она бы заглушила его, ударив по солнечному сплетению, но ее руки обессилено и бесчувственно висят вдоль туловища.

Вот пожалуйста — стоит ей сделать шаг по направлению к конфессионалу, как собственное тело перестает ей подчиняться. Противится, что ли.

Успокойся. Успокойся сейчас же.

Таких, как ты, здесь сотни. 

Она замирает у деревянной кабинки, что разделяет священника и кающегося сплошной перегородкой. По времени — наступил ее черед. Еще пять минут назад.

Гермиона сжимает челюсти до скрежета, снимает обувь, открывает дверцу — та неприятно скрипит, — закрывает за собой. Погружается в темноту. Кроме бледного солнечного луча, просачивающегося сквозь непрозрачную шторку, повешенную на маленькое оконце, больше источников света нет. Оконце тоже разделяет служителя церкви от служителя Богу при определенных — удобных — обстоятельствах.

Пахнет древесной смолой и одеколоном предыдущего прихожанина. Аромат такой резкий и бодрящий, словом — побуждающий к действию. Она передергивает плечами и падает коленями на подставку для коленопреклонения. Голова склоняется.

Отношения сын и Творец ощущаются особо отчетливо в таком положении.

— Святой отец, — выхаркивает она начало.

— Приветствую тебя, дочь моя, — голос священника сквозь окошко кажется приятным. Ласкающим. Обнимающим.

Кажется, его вовсе не волнует ее опоздание — промедление, если быть точнее.

— Я... я совершила один из семи смертных грехов, — ее затылок почти касается разделяющей их перегородки. — И я хочу исповедоваться.

Часть 1

Nina16

Гермиона считает, что причиной ее бед является совершение одного из семи смертных грехов. Она решается на последний шаг: уверовать в Господа Бога и пройти таинство покаяния.

Роулинг Джоан «Гарри Поттер»

Гарри Поттер

Драко Малфой/Гермиона Грейнджер

Гермиона Грейнджер/Драко Малфой

Исповедь

Она торопливо достает маленький скомканный сверток из своего бюстгальтера и, кашляя, разворачивает его у себя на коленях. Руки немного подрагивают, будто бы только у Гермионы Грейнджер есть грехи, и будто бы только она впервые в жизни пришла на исповедь.

И с чего ей, интересно, следует начать?

С того, что в последний раз она освещала своим присутствием храм в пять лет, будучи ребенком, когда Гермиона, в истерике обвивающая ноги отца, вопила и рыдала, что в храме ей скучно и что местные священники ее пугают?

А может, с того, что одним летним днем она прониклась идеями Ницше, и что этот магловский философ заставил ее не просто прочитать «Антихрист», а еще и согласиться со многими высказываниями, подтолкнул на глубокое изучение литературы, что доказывала невозможность существования «высших инстанций», занырнуть в мир протестантского богословия и перейти из состояния агностика в состояние законченного атеиста?

Или еще лучше: что Рождество Гермиона праздновала не из великой радости за рождение Иисуса, а потому что ей нравился ромовый пунш, запах ели и невиданные скидки во всех магловских и магических магазинах? И что любимой фразой в ее ежедневном обиходе стало выражение «прости господи», взывающее совершенно не к прощению от этого самого Господа?

Сейчас священник наверняка спросит ее, как часто она причащается, исповедуется, как часто посещает храм и делает пожертвования, и что ей на все это нужно отвечать, позвольте полюбопытствовать? Что заявилась она в этот храм исключительно из корыстных, личностных мотивов, опасаясь, что Бог все же существует, а кара Божья настигла и ее атеистическую гнилую душонку?

Может, соврать, что она часто жертвует деньги на «постройку храмов», «церковные школы» и пропагандирует Христианство в массы?

Она чуть ли не спрашивает: «А можно врать на исповеди?», но вовремя прикрывает эту разговорную лавочку, осекшись.

Жаль, интересный можно было бы получить ответ.

Священник уже покашливает. Видимо, пытается ненавязчиво подтолкнуть ее к началу исповеди — она, как-никак, не единственная здесь желающая отпустить грехи, покаяться и прочие занимательные вещи сотворить.

Хочется поинтересоваться, к чему тут этот кашель, если можно самому продолжить беседу, но священник, слава Богу — опять это чертово богохульство! — понимает, что сидящая за перегородкой прихожанка, если ее вообще можно так окрестить, с большой натяжкой может назваться «членом религиозной общины». Разве что отдельным членом чего-то другого, не имеющего никакого отношения к церкви.

Он вежливо интересуется:

— Вела ли ты должный образ жизни пред исповедью, дочь моя?

Гермиона в своей стороне будки не дышит и молчит, как глухонемая. Может, служитель таким образом подумает, что ее больше здесь нет?

— Читала ли ты надобную литературу, молилась ли ты с утра и пред ночью, читала ли молитвы пред едой? Думала ли ты о совершенных грехах? Простила ли тех, на кого держала обиду, раскаялась ли перед теми, кому причинила зло?

К концу этого монолога у нее так горят уши, что можно ночью дорогу освещать, а стопы указывают на выход из исповедальни, пространственно намекая на то, что пора собирать удочки. Разложенная на ногах бумажка мозолит глаза.

— Я… Святой отец, я не соблюдала все предписания, но всячески старалась. Обдумала все свои грехи и постаралась их отмолить за эту неделю.

На месте служителя, ей показалось бы, что прихожанка одной ногой стоит на пути к отходу в небесное царство — таким загробным и глухим голосом разговаривают разве что люди при смерти.

— Ничего страшного, дочь моя, это хорошо, что ты поняла свои проступки и нашла в себе силы их отпустить. Покаяние должно быть искренним — только при истинном, чистом желании переродиться и не повторять своих ошибок Господь отпускает нам то, в чем мы раскаиваемся, — гладко, как масло на хлеб, звучат слова священника, и Гермиона немного успокаивается, ощущая, что служитель принимает ее. — Исповедь — это второе рождение каждого человека, исповедь очищает наши души и снимает тяжелый крест грехов с наших спин. Прочтем молитву и помолимся.

Священник начинает читать молитву, которую Гермиона шепотом повторяет, держа перед собой руки, закрыв глаза. В ее голове вихрем крутятся мысли: «Прости, Господь Бог», «Прости, прости, умоляю, прости, Господь, отпусти мои грехи», и это желание кажется ей самым искренним из всех на свете.

Далее служитель предлагает:

— Теперь, дочь моя, поведай Господу Богу свои грехи.

Сердце в груди Гермионы крутит смертельные колеса, ее глаза жгут Марианскую впадину на развернутом листе, в ногах покалывает — те явно готовы бежать при любом удобном случае, и она хрипло начинает:

— Благослови меня, Отец, ибо я согрешила. Прошло… — Гермиона тяжело вдыхает горячий воздух исповедальни, — прошло… много времени с тех пор, как я была в церкви…

— Когда ты в последний раз была в храме, дочь моя?

Ее уже колотит всю. Если бы Гермиона знала, как стыдно будет рассказывать свои грехи постороннему человеку, она бы в жизни сюда не пришла.

— В пять лет, — пылко выдыхает она. Хочется закрыть уши руками и не слышать ответ священника.

— Это твоя первая исповедь?

— Хорошо. Бог радуется, что вера вновь повернулась к тебе лицом.

Хорошо, что не задницей, как это обычно с ней бывает.

— Продолжай, дочь моя, тебе есть, что сказать и чем поделиться с Господом.

Ее сейчас вывернет от нервов.

Еще и аромат гребаных духов от предыдущего прихожанина. В носу все разъедает.

— У меня много грехов, Святой отец. Я подвергала сомнениям существование Господа Бога, читала… читала литературу, опровергающую его, как Отца… как Творца, — в глотке режет и царапает так, будто там кость от рыбы поперек застряла.

— Человеку свойственно сомневаться и стремиться к познанию мира и его устройства. Нет ничего постыдного в том, чтобы искать ответы на вопросы, однако же надобно обращаться к праведным источникам, чтобы не заблудиться на пути познания Господа Бога. Читать Библию, посещать службы, спрашивать у служителей церкви то, что тебя интересует, дочь моя. Это поможет тебе разобраться в твоих сомнениях и обрести веру.

Гермиона кивает головой. Какое же счастье, что в голосе священника не сквозит ни единого намека на порицание или желание упрекнуть ее в этих прегрешениях.

Ее глаза вновь останавливаются на листе бумаги. Следующий грех.

Черт побери, как же много этих грехов.

Гермиона чуть ли не кричит.

Какой черт? Какой еще черт в исповедальне?

— Я каюсь перед вами, Святой отец, и перед Богом за то, что во мне есть гордыня. Я очень горделивый человек, и это мешает мне в общении с другими людьми.

Она резко останавливается. Думает, стоит ли говорить то, из-за чего она сюда на одном порыве явилась.

— Мне кажется, это мой самый большой грех. Я чувствую, что Господь наказывает меня за мою гордыню.

Священник вздыхает — Гермионе кажется, что вздыхает он тяжело — и произносит:

— Господь прощает твой грех. Продолжай.

Гермиона уже забыла про свой листок с подсказками. Она и так прекрасно помнит все свои проступки.

Список грехов льется из нее, как из дырявого ведра:

— Я позволяю себе грубость, я снисходительна в отношении других людей. Я… мне кажется, что я всегда лучше всех и пытаюсь это доказать. Я пренебрегаю семейными традициями, не хожу в храм. Я… я часто обманываю, как мне кажется во благо, но это ведь все равно… это ведь считается ложью?

— Каждый раз, когда человек кривит душой, может считаться ложью.

— Тогда я часто лгу. Я не соблюдаю предписаний Божьих, я… я совершенно не верующий человек, но теперь… Мне кажется, что Бог существует и что я несу его кару, потому что… все люди, с которыми я близко общаюсь, они… с ними всегда что-то происходит.

Ее лицо пылает, руки пляшут бешеный танец на ногах, а лист трясется, как на ветру.

Дурацкая рыбная кость горизонтально дерет ей горло.

Священник по какой-то причине молчит. Она выдает неловкое:

— Что происходит с твоими близкими людьми?

— С ними случаются несчастья. Всегда. И я знаю, что дело во мне.

— Ты не знаешь их судьбу, дочь моя. Быть может, они несут тяжкое бремя своих грехов и не находят в себе сил, чтобы их отпустить. Ты назвала все грехи?

— Хорошо. Я прочитаю твою исповедь, а ты повторяй за мной.

Она вытирает мокрые ладони о ткань юбки и снова сводит их в молитве. Неужели Господь действительно отпустит грехи, и этот кошмар ее жизни подойдет к концу?

— Исповедаю Тебе, Единому Господу Богу моему и Творцу, прославляемой всеми Святой Троице, Которому поклоняются все люди: Отцу, Сыну и Святому Духу, все мои грехи…

Она шепчет слова, склонив голову перед оконцем.

— …которые я сделала во все дни жизни моей, которыми грешила каждый час, во время сегодняшнего дня и в прошедшие дни и ночи…

Она отчаянно пытается отогнать слова Ницше о Боге и дурости людей, верующих в его существование.

— …делом, словом, мыслями.

Делом, словом, мыслями.

— Я исповедаю тебе, Единому Господу Богу моему: гордыню, сомнение в Твоем существовании, отвержение от религии, грубость, нетерпимость и снисхождение над другими людьми, ложь.

Пытается полностью погрузиться в «здесь» и «сейчас» и не ставить под сомнение проводимую священником исповедь. То, что Гермиона находит в своем согнутом положении, в этом окошке, в этой деревянной будке, слишком много иронии, жутко ее злит.

— Своими грехами я прогневала Тебя, моего Бога и Творца, и причинила боль и зло моему ближнему. Обо всем этом я жалею, признаю и сама раскаиваюсь. Господи Боже мой, помоги мне, прости меня, смиренно прошу и умоляю Тебя: все мои грехи прости мне по милосердию, отпусти все грехи, что я Тебе назвала в молитве Тебе, по Твоей Благой воле и любви ко всем людям. Аминь.

Внутри у Гермионы как-то непривычно пусто. Ей хочется верить, что это отпущение грехов, а не голод.

Священник затем читает молитву на латыни, Гермиона, склоненная, продолжает стоять на коленях. После молитвы он говорит:

— Дочь моя, я предлагаю тебе епитимью. Тебе следует чаще ходить в церковь, прочитать Библию, читать молитвы с утра и пред ночью, дабы очистить твои мысли от неверия и сомнения. Помирись с ближними своими, проводи время с семьей, научись принимать иных твоих. Начни это делать с сегодняшнего дня и приступи к чтению Библии этим вечером.

Она кивает головой. Благодарит священника, хватает свой жалкий лист с грехами и вылетает из исповедальни, вся мокрая и с шарами вместо глаз, попутно натягивая обувь на ноги.

У будки уже стоит очередь из прихожан, и все они косо глядят на ее перекошенное лицо.

Выйдя на улицу, Гермиона жадно вдыхает и глотает прохладный весенний ветер. Ей дурно. Ей как будто еще хуже, чем было раннее.

Ощущение, будто она не все сказала. Будто не все свои грехи смогла произнести вслух, будто все равно, стоя на коленях перед священником и Богом, с горящими глазами и рвущим душу желанием отпустить грехи, Гермиона ставила под сомнение каждое произнесенное священником слово.

Ей хочется разрыдаться. Ей хочется разрыдаться прямо у входа в храм, перед всеми этими людьми и священниками, и заорать, что от одной исповеди вера в Бога не поселилась у нее в груди, и что ее слезные просьбы отпустить грехи ни черта не сработают.

У нее кружится голова, и Гермиона быстрым шагом направляется в сторону дороги. Пройдя пару кварталов, пока она пытается успокоиться и внушить себе то, что желание отпустить грехи было искренним, ее сбивает машина какого-то магла, который случайно проехал на красный цвет.

Гермиона лежит на дороге звездочкой, смотря на небо, пока магл кружит вокруг нее, пытаясь привести в чувство.

Есть желание рассмеяться. Ей так сильно хочется рассмеяться, что из ее груди вырывается вначале приглушенный не то смех, не то свист, а потом она заливается в таком диком, лающем хохоте, что перепуганный человек явно начинает взвешивать шансы повреждения головы сбитого прохожего.

Когда магл подает ей руку, чтобы Гермиона поднялась на ноги, она со злостью бьет по его руке своим листом бумаги и уносится прочь с этой улицы.

У нее зарождается идея: она пошлет письмо в Министерство, сказав, что она заболела и ей нужен больничный, поселится в ближайшем мотеле и будет ходить в храм.

Будет ходить в него до тех пор, пока вера в Бога не вытеснит в ней все эти дьявольские мысли, и до тех пор, пока она не сможет отпустить все свои грехи по-настоящему.

Часть 2

Цены в местном мотеле кажутся Гермионе настоящим грабежом — ей совсем не хочется отдавать несметную сумму за ночку в этой халупе, стены и мебель которой пахнут застарелым потом, удушливой пылью и сыростью. С другой стороны, к звездам без терний еще никто не попадал, поэтому она, мысленно прикидывая в голове, сколько дней ей придется поголодать в будущем месяце, все же соглашается на эту авантюру и заселяется в одноместный номер на первом этаже.

Номер этот пластом располагается за стенкой стойки приема гостей — так, что слышен каждый разговор между клиентом и администратором; окно из комнаты открывается после особенного, резкого толчка. Ей приходится упираться коленями в оконную раму, нагибаясь раком, и дергать ручку что есть мочи, под определенным углом воплощая в жизнь вырезку из порнографического журнала. Этот долбанный иллюминатор, наконец, приоткрывается на миллиметр, и в номер премиум-класса дует затхлым, смрадным воздухом (прямо за ее стенкой, ноздря в ноздрю, стоит столовая такого же «класса», своими благовониями кружа Гермионе голову и вызывая рвотные позывы).

Она бросает кожаную сумку на кровать, матрас которой прогибается и недовольно скрипит даже под весом этого саквояжа, скидывает обувь на пол и, удрученно вздыхая, садится на деревянный стул, ножки которого намекают и предостерегают Гермиону о том, что эти посиделки могут совсем скоро закончиться в травмпункте. Она достает бутылку красного сухого от Шарпхэм Бинлей Резерв Каберне Совиньон — каждый раз, когда она правильно произносит это название в магазине с должным пафосом на лице, Гермиона чувствует сладкий приход оргазма, — вытаскивает Библию, которую она приобрела сегодня в местной книжной лавке, и, закидывая ноги на стол, предвкушает не такое уж и плохое завершение этого дня.

Стаканы в номере отсутствуют — как отсутствуют здесь и нормальные условия для кратковременного проживания, — поэтому Гермиона, магией выбивая пробку, начинает пить прямо из горла нотки красных и черных ягод с привкусом спелой вишни.

Сделав первый глоток темно-гранатового напитка, Гермиону словно молнией пронзает: ей же нельзя пить! Совершенно точно под определение «интересоваться церковью, молиться утром и перед сном, читать Библию» никак не входит распитие алкогольных напитков, да еще и с улыбкой мартовского кота на лице.

Она несколько секунд таращится на бутылку, пытаясь выиграть в «гляделки», и приходит к выводу, что раз уж один глоток был сделан, выхода другого нет — придется пить дальше. Войну с совестью в первом же раунде со счетом 0:1 побеждает вино под слоганом «Один раз не…» и обещанием, что с завтрашнего дня Гермиона закончит этот алкогольный марафон.

Положив руку на Библию, она клянется себе, что эта бутылка ее зависимостей была последней…

…последней на этой неделе, естественно. Становиться трезвенным маразматиком на всю оставшуюся жизнь даже сам Бог ее не заставит.

Кстати, о Боге. В местной лавке книг по пальцам пересчитать, на религиозную тему — так тем более, поэтому единственным экземпляром священного писания является Библия для детей с иллюстрациями и возрастным ограничением 3+. Гермиона решает, что это лучше, чем ничего, ведь все с чего-то начинают путь познания Господа, да и к тому же, она сама с себя взяла слово, что завтра купит стандартную Библию. Для взрослых. Другими словами, Библия 18+, ограниченный тираж.

Она зевает, открывая первую главу священного писания, и тупым взглядом смотрит на оглавление «Сотворение Мира. Начало», будто теория эволюции Дарвина ей не знакома. Хотя… может, Библии удастся удивить Гермиону и в чем-то переубедить.

Например в том, что Бог существует.

Вначале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет…

Когда Гермиона оказывается на главе «Сотворение первых людей», а бутылка вина либо наполовину пустая, либо наполовину полная, ее голова с особым усердием кренится в сторону, а веки приходится поддерживать двумя пальцами рук.

И благословил их Бог, и сказал им Бог, плодитесь и размножайтесь…

Гермиона замирает и прислушивается. За ее стенкой — с другой стороны от небезызвестной столовой — вдруг раздается какой-то шум, похожий то ли на стук молотка, то ли на передвижение мебели. Как будто бы шкаф тягают или тумбу какую.

Она задумчивым взглядом окидывает свой узкий номер-катакомбу. Ему бы тоже ремонт не помешал.

…и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею…

— А-а-а… боже… бо… же… да! — слышит Гермиона за стенкой, и предположение насчет ремонта как-то само собой испаряется из ее головы.

За богохульством следует стук, бормотание, что «мне жарко, жарко», какие-то омерзительные хлопки и стоны. На пару секунд бесплатное аудиопорно приостанавливается — видимо, потому что меняется поза, — а дальше высокий голос девушки снова отскакивает от смежной с Гермионой стены.

Грейнджер уже порозовевшая, без единого намека на сон, статуей сидит на стуле, оттопырив ухо.

Да уж… все, как по Библии: и плодятся, и размножаются, и обладают.

Гермиона откидывает этих грешников за стенкой из головы и возвращает свое внимание главе.

…и владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким…

— Да, да! Сюда! Чуть дальше, под другим угло… о, да!

Гермиона не знает, что ее бесит больше: что ей мешают читать (наглядно демонстрируя указания Божьи), или что она сидит в этой жуткой комнате с книгой на коленях вместо того, чтобы тоже кому-то мешать.

Еще и этот восторженный женский голос, как будто ей нравится все происходящее.

…животным, пресмыкающимся по земле. И сказал Бог, вот, Я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть…

Поток мыслей уже не остановить. Парочка за стенкой не только обладает, но еще и семена рассаживает.

Гермиона подавляет смешок, бросив книгу на стол, молниеносно прикладывается к горлышку бутылки, делая несколько глотков вина, и стучит кулаком по стене.

— Можно тише там? Я здесь, вообще-то, Библию читаю! — кричит она.

На утренней службе Гермиона сидит помятая с видом отпетой пьяницы, подпирая свое оттекшее лицо рукой, чтобы не заснуть прямо на лавке, и иногда вовремя говорит: «Аминь». Молитвы, длящиеся уже больше часа, никак ее не интересуют, и она то и дело отсчитывает время до их окончания, чтобы пойти в ближайшее кафе и позавтракать. Жирный тост с колбасками и крепким кофе мелькает у Гермионы перед глазами, что норовят, в конце концов, окончательно закрыться и отпустить хозяйку в глубокий молитвенный сон.

— Аминь, — в который раз вяло повторяет за священником Гермиона, просверливая дырку в молитвеннике, что лежит прямо перед ее носом. Еще один час в церкви, и она заденет этот самый молитвенник этим самым носом, упав головой на приделанный к лавке столик.

Состояние ее в шесть утра пятьдесят минут скверное: Гермиона, не выспавшаяся, злая и голодная, думает о том, зачем она во все это ввязалась, и как службы, с которых ей хочется побыстрее свалить, могут помочь в отпущении грехов. Седовласый священник со скрипучим голосом, дикое желание спать и язык, стертый от этого глупого слова «аминь», не добавляют очков в пользу нахождения в храме.

Она уже разглядела каждую икону, каждую мозаику, каждую стену, элемент одежды священника и прочие никому не нужные детали, забыв о том, что страницы в молитвеннике нужно переворачивать вместе с тем, как начинается новая молитва или продолжается старая, подумала обо всех тостах в соседнем кафе и своей клятве не пить алкоголь — в общем, сделала все, что к церкви и «очищению» не имеет никакого отношения.

Она в десятый раз зевает в рукав кофты — как раз тогда, когда заканчивается последняя молитва, и прежде чем священник говорит свое финальное слово, ноги Гермионы уже несутся по направлению к выходу, как будто все сосиски в кафе разберут.

Интересно, это у всех такой путь к познанию Господа, или это она какая-то «неправильная»?

Гермиона открывает двери из церковного зала с тем же энтузиазмом, с каким она обычно открывает двери в винный магазин, и ее взгляд по совершенной случайности цепляется за одно яркое пятно во всей этой утренней скучающей церкви. Это как рассмотреть яркий луч света в заднице у негра — как спасение и надежда.

Она останавливается, опускает руку с двери и с внезапной улыбкой на лице рассматривает священника, который, несмотря на небольшую толпу людей, покидающих зал, выделяется из всей серой массы и буквально заставляет Гермиону смотреть на него.

Занятно, как быстро сосиски и тост перестают интересовать ее. Гермиона пропускает прихожан, снующих мимо нее, и смотрит на молодого священника, который ходит по рядам и методично складывает молитвенники так, чтобы они ровно лежали на своем месте и чтобы ни одна страничка не была согнута.

Его волосы цвета платины отливают свинцом, а серые глаза напоминают то ли туман, то ли дождливую пасмурность.

Она нерешительно раскачивается на ногах, наблюдая за тем, как плавно двигается падре и как каждое его движение похоже на заученную хореографию: нет ни одного лишнего жеста, будто он предварительно репетировал свой обход по церкви.

Когда священник поднимает на нее море своих глаз, Гермиона окончательно понимает: сосискам придется подождать. Это похоже на вожделение — ей кажется, что если она не заговорит с ним, то упустит что-то важное. В животе сжимается тугой узел, и Гермиона, как марионетка, делает несколько нервных шагов к священнику. В голове ни одной мысли, что ему сказать, и она выпаливает:

— Да? — его голос такой мягкий, что она сейчас кончит. — Доброе утро.

Гермиона почти закусывает губу от желания, смотря на его невинный, девственный, такой чистый взгляд этих долбанных серых глаз.

Церковь вдруг становится приятным местом.

— Доброе утро, — она вежливо улыбается. — Я… я хотела спросить… у меня есть несколько вопросов насчет Библии. Я только стала на путь… путь принятия Господа Бога, и у меня есть вопросы. Я могу их вам задать?

Улыбка на ее лице кажется уж слишком навязчивой.

Но священник кивает. И приятно улыбается уголками губ.

На это безгрешное и непорочное лицо можно рукоблудить.

— Конечно. Бог возрадуется твоему интересу к церковной жизни и священному писанию, — его рука замирает над очередным молитвенником, который нужно поправить. — Я слушаю, дочь моя.

Гермиона понимает: голос падре напоминает голос священника из исповедальни.

Гермиона понимает: это один и тот же человек.

Гермиона понимает: она остается здесь намного дольше, чем на неделю.

— Я… я хотела спросить… быть может, это нестандартный вопрос, но мне хотелось бы узнать, почему священникам нельзя иметь жен. Почему, если Бог велел людям размножаться, священникам это делать запрещено?

По лицу падре непонятно, смущен он или спокойно относится к данному вопросу: лишь по легко изогнутым бровям можно сделать вывод, что ему не слишком часто приходится решать такие дилеммы.

— Для того, чтобы найти разгадку для твоего вопроса, дочь моя, нужно немного копнуть в истоки истории.

Глаза священника лучезарно глядят на нее, пока руки разглаживают страницы книжечки — движения чувственных полусогнутых пальцев чересчур сильно будоражат сознание Гермионы. Она не замечает людей, которые остались в храме, чтобы продолжить молитву.

— Я люблю историю, — вырывается у нее, и Гермиона глуповато посмеивается.

— Это правильно, дочь моя. Без прошлого нет будущего.

Святой отец поправляет одежды и переходит к следующему ряду, накрывая рукой очередной молитвенник. Создается ощущение, что пастор парит над землей, так невесомо и тихо касаются его ноги паркета.

— Миссия любого священника заключается в служении Господу Богу и человечеству, что было сотворено Его милостью. Соблюдая и сохраняя целибат, священники посвящают себя службе Ему, посвящают себя Господу Богу, обручают верных и верующих Единому Мужу, показывая Господу Богу таинство брачного союза. Единым Женихом для церкви служит Иисус, и священники следуют этому предписанию. Апостол Павел говорил, что неженатый заботится о том, как служить и угодить Господу, в то время как женатый думает о том, как служить и угодить жене.

Священник заканчивает свою мысль, размеренно двигаясь вдоль очередного ряда, а Гермиона судорожно пытается придумать еще один вопрос. Его слова, как хрустальная теплая вода, укутывают Гермиону, и ей не хочется заканчивать этот разговор. Она по пятам следует за молоденьким падре.

Ей вспоминается последняя прочитанная перед сном глава Библии, и Грейнджер выдает:

— У меня есть еще вопрос, он касается первых людей.

— Пожалуйста, — улыбка пастора напоминает солнце.

— Если Адам и Ева были единственными людьми на Земле, то, значит, их дети были единственными детьми на Земле?

Священник поднимает на нее глаза, в которых читается нескрываемый вопрос. Он, наверное, хочет поинтересоваться, все ли у нее в порядке с головой, но вежливо молчит.

Гермиону бросает в жар.

— Да, дочь моя, дети Адама и Евы были первыми и единственными детьми, которых родила первая женщина, мать всех живущих, пока их количество не позволило людям разделиться на отдельные семьи.

— Каким образом тогда у этих детей появились свои дети? Ведь… ведь, получается, им приходилось размножаться со своими братьями и сестрами, так? Я читала Библию и не могу понять, откуда у Каина, например, взялась жена.

Гермиона замечает, что священник, читавший утреннее молитвы, поглядывает в их сторону, пока пастор, заинтересовавший ее, кажется, уже не слишком рад такой компании. На его лице сохраняется улыбка, но она больше не напоминает солнце.

— Церковь не может утверждать, как звали жену Каина, но известно, что у Адама и Евы было много детей разного пола, так как прожили они длинную жизнь и следовали заповеди «плодитесь и размножайтесь». Так как единственной матерью, от которой пошел человеческий род, была Ева, а спасены могут быть только люди, являющиеся потомками Адама, это значит то, что ранним братьям пришлось жениться на своих сестрах для того, чтобы человеческий род мог продолжиться.

Рука священника поправляет последний молитвенник, и священник вновь смотрит на Гермиону. Он говорит:

— Прошу прощения, дочь моя, мне нужно готовиться к уроку в церковной службе. Благодарю тебя за интерес к истории человечества, добра тебе в этом дне.

Гермиона кивает головой и провожает взглядом высокую фигуру священника.

Она сглатывает ком в горле и вспоминает о сосисках.

Сейчас она позавтракает, выпьет кофе и придумает план действий.

«Больничный» затягивается. Болезнь Гермионы ужасающе прогрессирует.

Часть 3

Гермиона на скорую руку строчит письмо начальнику своего отдела, предупреждая о том, что болезнь дает неожиданные побочные явления, ухудшая состояние ее организма и перетекая в разного рода осложнения. Какой именно недуг настиг Гермиону и что это еще за «побочные явления» она не уточняет, ограничиваясь коротким: «Моя близкая подруга работает колдомедиком, она назначила мне лечение и постельный режим», решив, что этой информации будет более чем достаточно для небольшого «отпуска» человеку, который за пять лет службы в Министерстве ни разу не воспользовался официальным отпуском. Если суммарно взять все отгулы, которыми она пренебрегла, Гермиона легально может просидеть в этой деревушке больше месяца, а этого ей вполне хватит для осуществления своего плана.

Едва ли речь идет об искуплении грехов.

Она всерьез берется за это дело — «очищение» и просветление, но с момента ее последнего визита в церковь единственным светлым пятном остаются платиновые волосы того падре.

Гермионе не удается с легкостью выкинуть его из головы. Трудно в это поверить, но за все время ее бренного существования, Гермионе лишь дважды удается разглядеть в чужих глазах столько безгрешности и хрустальности — в глазах маленькой племянницы, которая в силу своего возраста еще не особо смыслит в том, насколько жесток и разрушителен этот мир, и в глазах падре, который уже достиг того возрастного порога, когда все нежное и милое на этой Земле вдруг перестает быть таковым.

Ранее священники казались Гермионе прикрытием для поразительного обогащения служителей церквей, которые в ее глазах только отрицали возможность посредничества между Богом и людьми. Нельзя сказать, что сейчас ее мнение разительно отличается от прошлых устоев, однако глаза падре… его безмятежные глаза, девственное лицо, излучающее небесный свет, его движения… Все, что касается этого молоденького священника, будоражит в Гермионе воображение и вожделение, и она начинает замечать в себе искреннее желание ходить в церковь. Другое дело, что желание это вызвано целью почаще, как бы случайно, пересекаться с одним определенным падре, и что желание это лишь косвенно затрагивает первоначальную идею об исповедании.

Исповедь

Содержание

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Часть 4

Часть 5

Часть 6

Часть 7

Часть 8

Часть 9

Часть 10

Комментарии (0)