Сегодня «Садко» выглядел уныло. Виной этому был то ли проливной дождь, нещадно льющий над Брайтон-Бич, то ли полупустой зал. Гостей — от силы человек шесть, и даже они выглядели так, будто rasstegai выглядели совсем не тем экзотическим блюдом, за которым они пришли. Забавно. Пришли сюда с заоблачными ожиданиями, а получили обычный кусок теста с ливером внутри.

Справедливости ради, Майкл, он же Михаил — кажется, он из Одессы, приехавший сюда во время второй волны эмиграции из Советского Союза — готовил очень даже хорошо. И подача такая интересная. Вовсе не то, что мы с Эндрю привыкли видеть в ресторанах на Манхэттене, никаких тебе украшений из ягод, никаких искусно вырезанных цветов из томатов черри, нет уж, dudochki. Например, в незнакомом мне супе, сильно отдающем то ли кислятиной, то ли перебродившим тестом, вершиной подачи служила горстка зеленого лука и небольшая креманка со сметаной. И аккуратно вставленная в эту густую жижу веточка укропа, словно последний штрих.

— Эндрю, — я понизила голос, когда официантка удалилась с натянутой улыбкой. — Куда ты меня, блядь, привел?

Его открывшийся буквально пару часов фанатизм касательно советской кухни поражал. Еще вчера я ела настоящего — самого-самого настоящего! — краба, приправленного соусом из манго с чесноком, и хотя на слух это звучало ужасно, но на вкус оказалось великолепно. А сейчас меня занесло в 

легендарный «Садко», Zheka, там часто едят русские мафиози,

 про который раньше мне доводилось лишь слышать. Беда в том, что Эндрю, или Andrey, как его там раньше звали?.. Он был русским, следовательно, ностальгия по давно покинутой родине его никак не отпускала. Символичный, конечно, выбор — провести очередную сделку с датчанами в русском ресторане. И очень практичный, ведь на 

 территории никто не станет устраивать беспорядки. Гениально.

— Тебе здесь не нравится? — он выглядел расстроенным, прожевывая кусок черного хлеба.

— Как минимум, меня напрягает запах этого…м-м…супа? — я скривилась, в очередной раз помешивая странное месиво в глубокой тарелке. Боже, какая большая порция!

— Shchi, Zheka. Традиционная кухня.

— Щи… — с произношением я знатно провалилась, судя по его ухмылке. — А почему так воняет?

— Так ведь капуста квашеная.

— Квашеная. Укладываешь в бочку, прикрываешь чем-то тяжелым и оставляешь на неделю.

— Фу! — я тут же отодвинула от себя тарелку. — Как ты это ешь?!

Он откинулся на спинку громоздкого деревянного стула и захохотал.

— Что, Zheka, аристократические замашки никак не отпускают?

— Джеки, дубина. Меня зовут Джеки.

Это странное прозвище намертво закрепилось за мной еще пять лет назад, когда я впервые пришла в чудовищную смесь гротеска, безвкусицы и алчности, именуемой «Эмпориум» — ресторан в Гарлеме, чересчур громко кричащий о богатстве его владельца. По крайней мере для района с рекордным количеством безработицы. По этой причине я и оказалась там дождливым летним вечером, потратив на проезд последние гроши. Мне было плевать, куда меня пристроят, лишь бы дали хотя бы сотню долларов на уплату долга за обучение и пачку дешевых макарон. Просто хотелось поесть что угодно, хоть остатки картофельного гратена с тарелок в руках официанток, беснующих туда-сюда в этом огромном, пышно убранном зале.

Я знала, на что иду. Знала, что моей задачей будет вовсе не протирка бокалов и складывание салфеточек в форме Сиднейской оперы. Единственное, на что мне было не плевать — хотя казалось, что еще пара дней мучительного голода, и я буду готова на все, — я не хотела никого убивать. Отвезти чихуахуа скучающей женушки на стрижку? Ради бога. Передать небольшой кейс с неизвестным содержимым в нужные руки? Без вопросов. Но все оказалось немного интереснее.

— Неважно, — отмахнулся Эндрю, проводя кусочком хлеба по уже пустой тарелке и запихивая его в рот. — Если не хочешь суп, можешь заказать какой-нибудь десерт. Я угощаю.

— Я не хочу, — сложив руки на груди, я отвернулась. — До сих пор, если честно, не понимаю, как Ромео дал разрешение на эту сделку. Мне совершенно не нравится идея торговаться с этими ребятами.

— Не забывай, кем ты работаешь, милая, — едко бросил он, закуривая сигарету. — В контрабанде мнение таких, как мы с тобой, не учитывается. Он и сам думал начать торговлю с Йоханом.

Интерес нашего босса к датчанам объяснялся очень просто. Вместе с наплывом эмигрантов из России началась и бешеная торговля антиквариатом, привезенным оттуда же. В начале нулевых, например, Эндрю попалось платье одной из русских императриц, как он утверждал — самой Марии Федоровны, матери Николая II. Я даже взглянула на фотографии, которые он делал перед каждой сделкой, и была удивлена, узнав платье, в котором она позировала для фотографии из наших учебников в школе. Покупателей было много, но больше всех платили датчане, отваливая баснословные суммы даже за всякую мелочь вроде чернильниц и наперстков, поэтому Ромео старался им угодить, как никому другому.

Через наши руки проходило очень много подобного, хотя мы оба думали, что практически все «сокровища Российской империи» были распроданы большевиками еще в начале двадцатого века. Но огромный поток товаров, который я описывала каждую неделю, принимая их в тесной каморке в порту, говорило об обратном. Иногда попадались подделки, порой настолько качественные, что я не сразу их обнаруживала, несмотря на свое образование искусствоведа и пятилетний опыт работы с такими вещами. Я видела почти гениальные контрафакты королевских украшений и картин, якобы старинные монеты и неплохие предметы интерьера, которые выдавались за едва ли не древние, как тот комод из спальни Жозефины

. Ага. Ни налета на золоченых узорах, ни потертости, ни царапинки. Отвратительная подделка, цену заломили космическую, и Ральфу очень повезло, что я оказалась рядом в тот момент, когда он собрался выкатить на свой стол чемодан с наличкой. Я не сразу поняла, где же тут подвох, пока какой-то невысокий англичанин, кажется, Джозеф, не начал распинаться:

— Этот комод, джентльмены, стоял в спальне самой Жозефины…

— Не стоял, — в один голос пробормотали мы с Эндрю, осматривая комод на наличие естественных дефектов. — У нее спальня была в ампире. А это барокко. Жозефина даже родилась позже, чем стиль утратил популярность.

— Неправда! — тот нахмурился, продолжая настаивать на своем. — В тысяча семьсот девяносто четвертом, когда этот комод был доставлен в ее спальню…

Мы с напарником переглянулись и синхронно встали, с показательно брезгливым видом отряхиваясь.

— В девяносто четвертом Жозефина была арестована, — отрезала я. — И уж никак не могла располагать такой роскошью. Это даже не барокко, черт возьми, это обычная подделка. Можно было бы придать этому мусору старину, нанести пару царапин как угодно. Комоду от силы лет пятна…

— Двадцать, — поправил Эндрю. — Ты не заметила бирку.

Для англичанина та история закончилась плачевно, для нас — внеочередной премией и повышением процента от продаж. Ральф, как и всегда, вышел сухим из воды. Этот болван ничего не смыслил в антиквариате, но все еще крепко держался на своем месте. До невозможности алчный, тупой и невнимательный — по слухам, из-за него Ромео, наш 

, уже терял пару миллионов, но отчего-то даже не сломал ему хотя бы палец, как это часто бывало с остальными контрабандистами в нашем районе. Григорию, который был управляющим в порту где-то в Манхэттене, он отрубил, блядь, кисть! А когда он хотел вообще отойти от дел и уехать обратно на родину, его вывезли в Атлантический океан на несколько часов. Что с ним делали, не знал никто, но после такой экзекуции он начисто забыл о своем желании свалить. И заикаться начал. Для меня, тогда еще новенькой девчонки, которую из-за нескромных познаний в области искусства закинуло в контрабанду, это стало отличным уроком и жестким напоминаем — обратно не свернуть. Работать, только работать. Тщательно проверять каждую брошку, каждую ниточку, все, что могло указать на подделку, или наоборот. Иначе становишься калекой, но продолжаешь батрачить, но на этот раз куда внимательнее, чтобы не повторить судьбу несчастного 

Поэтому, когда нам в руки попало нечто ценное — старинная реликвия, принадлежащая когда-то давно императорской семье Романовых, я впала в ступор. И мне, и Эндрю строго запретили открывать кейс, который мы получили позавчера в порту, и это было странно. Как мы можем отвечать за сохранность и подлинность, если даже не можем это осмотреть? Чем больше вопросов, тем меньше ответов, разве что коронная фраза Ральфа:

— Нехер лезть, куда не просят.

Чем ближе стрелка на огромных напольных часах ползла к двум, тем сильнее меня охватывало дурное предчувствие. Датчане мне никогда не нравились, еще покойный отец говорил, что с ними нельзя пересекаться — лет двадцать назад его кинул какой-то Николай, поэтому неприязнь к этой нации стала передаваться в нашей семье по наследству. Национализм?.. Ну, что поделать.

Я без энтузиазма поковыряла вилкой в куске морковного торта, то и дело поглядывая на своего напарника. Тот уставился в окно, выглядя напряженным. Нас обычно не отправляли на сделки с «интуристами», как он их называл. Среди русских он чувствовал себя, как рыба в воде, поэтому ни разу не возвращался от них с пустыми руками, но на этот раз… Что-то шло не так. Продать то, чего мы не видели тем, кого мы толком не знаем, уже звучит как какая-то херня.

— Твоя чуйка тоже бьет тревогу? — поинтересовался Эндрю, не глядя в мою сторону. Я кивнула.

— Еще как. Почему именно мы?

— Не знаю, Zheka, но дело не бело. Подстраховался, как мог, — он обвел взглядом ресторан. — Но не уверен, что поможет. Этот Йохан… Умный парень. Знает все примочки, нам с тобой сто очков вперед даст. Если решит, что это… — он положил кейс на стол. — подделка, ни нам с тобой, ни той официантке живыми не выйти.

— Если вещь настолько ценная, почему Ромео сам не провел встречу? — вопрос скорее риторический, но поразмыслить все равно хотелось. — Он ведь обычно так и делал.

— Не знаю, думаю, что… Ох, твою мать, — за окном припарковался внушительных размеров джип, откуда вышло несколько человек в черных костюмах. — Ладно, давай поскорее закончим с этим дерьмом, у меня потом свидание с Мэри. У тебя, кстати, все еще ничего на личном?

— Нет. Я же тебе рассказывала, что последний намек на что-то нормальное был кучу лет назад, — я поморщилась, когда в голову тут же полезли не самые приятные воспоминания: он стоит на крыльце моего дома, продолжая истязаться над дверным звонком, отец смеется…

— Думаю… — сглотнув, я продолжила. — Думаю, он умер. По крайней мере все так считают.

Эндрю открыл было рот, чтобы ответить, но его опередили — распахнув массивные двойные двери, в ресторан зашли несколько телохранителей, настолько типичных и киношных: с автоматами наперевес, в солнцезащитных очках и каменным выражением лица, что я едва удержалась от того, чтобы прыснуть. Вслед за ними, приветственно раскинув руки, неторопливо зашагал высокий худощавый мужчина, одетый, как настоящий адвокат дьявола — черный костюм тройка и кожаные перчатки, волосы, уже тронутые сединой, зачесаны назад. Выглядел он вполне безмятежно, но у меня по спине пробежал холодок, и предчувствие, до этого дающее о себе знак где-то в уголку, сейчас завопило во всю глотку. Это Йохан, вне всяких сомнений.

— Andrey, — он заулыбался еще шире, подойдя к нам. — Ты с дамой?

От его оценивающего взгляда стало не по себе, будто меня только что раздели. Я поежилась. Конечно, он знал, что мы напарники, не мог же он прийти сюда вслепую. Повыделываться решил…

— Это Жаклин, — прочистив горло, ответил тот, и я тут же покосилась на него, не веря, что он все-таки запомнил мое полное имя. — Мы работаем вместе. Она тоже отвечает за подлинность товаров.

Йохан снисходительно посмотрел на меня, склонив голову.

— Такая молодая, и уже преступница? Ты ведь окончила школу, lille kanin? 

— У меня полное образование искусствоведа, — я не могла найти в себе силы посмотреть ему в глаза. Обстановка стала какой-то давящей, и я даже порадовалась, что не рискнула есть тот суп: меня бы точно стошнило.

Мужчина кивнул, переведя свое внимание на кейс. Эндрю тут же взял его в руки, протягивая одному из телохранителей. Затем подошел обратно ко мне, на мгновение заглянув в глаза — ему тоже было до жути страшно. Когда тот амбал начал по одной открывать защелки, я вдруг прислушалась к песне, играющей из многочисленных динамиков на стенах и мысленно удивилась — совсем не шансон. Джордж Майкл. «Freedom». Внутри все ухнуло вниз — фисташковый пломбир, летний дождь, бьющий по щекам, мы с ним бежим домой и смеемся, смеемся… Где же ты сейчас?

Леон держит цветы дрожащими от холода руками, пока ливень буквально хлещет по лицу, но он даже не обращает на это внимания: в сотый раз жмет на дверной звонок, прекрасно понимая, что я смотрю на него через окно, но виду не подает.

— Может, все-таки откроешь ему? — сочувственно спрашивает папа, неслышно подойдя ко мне. Злобно задергиваю штору и топаю ногой.

— Черта с два, ясно? Выбрал свою работу, вот и пусть валит!

— Вопросов нет, Джеки, — он приподнимает ладони, миролюбиво улыбаясь. — Но мне не охота отключать звонок, чтобы снова возиться с проводами, как в тот раз. Пожалей мать, у нее скоро мигрень начнется.

От этого шутливого, беззлобного «Джеки» у меня перекашивает лицо. Какого хрена отец перенял эту дебильную кличку у Леона? Джеки, Джеки… Я не знаю, с чего вдруг ему пришла идея сократить изящное, почти аристократическое «Жаклин» до «Джеки», но он произносил это с таким теплом, что я сопротивлялась совсем недолго. Вскоре и родители стали обращаться ко мне именно так, извиняясь после моих поправок и повторяя это раз за разом.

Приоткрываю занавеску, чтобы взглянуть на крыльцо еще раз, хотя необходимости нет — звонки продолжаются. Папа недвусмысленно кивает в сторону мамы, которая, читая какой-то журнал, нервно постукивает пальцами по подлокотнику дивана. И нервировал их вовсе не Леон, оба, казалось, души в нем не чаяли, их раздражает мое упрямство. Я складываю руки на груди, не желая признавать свое поражение, и отец нагнетает:

— Хорошо, хорошо… Жаклин, он стоит там уже час. Стало быть, если бы работа была важнее, он бы давно ушел, разве нет?

— Он уезжает! — сдерживаться уже не хочется, и я кричу во всю глотку. Мама, поправляя очки, чуть кашляет, как бы намекая, что тон лучше бы сбавить. Звонки продолжаются, и отец, положив руку мне на плечо, сжимает его, затем бесцеремонно разворачивает меня и толкает вперед.

— Предатель, — бормочу я, спускаясь по лестнице. Вот сейчас открою, обложу матом и обязательно выгоню, обязательно…

Мощный порыв ветра пробирает до костей, когда я распахиваю дверь со всей силы. По коже бегут мурашки от мелких капель дождя, и я ежусь, складываю руки на груди и в упор смотрю на Леона. Стоило открыть дверь, расстроенное, уставшее лицо преображается, а посиневшие от холода губы растягиваются в широкой, лучезарной улыбке. Он смотрит на меня несколько секунд, будто заново подмечая каждую деталь, и радуется, как щенок, а я изо всех сил борюсь с желанием расплакаться и простить его. Еще несколько секунд назад я даже разговаривать с ним не хотела, черт возьми!

— Джеки… — он весь дрожит, зуб на зуб не попадает. Промок насквозь, даже куртка не спасла.

Леон на секунду растерянно смотрит вокруг, будто пытаясь придумать, что сказать. И тут же находится с ответом — протягивает мне уже вялый букетик фиалок, глядя на меня чуть виновато, словно это из-за него все так случилось, а не мое детское упрямство заставило его стоять под дождем у двери дома. Наши пальцы на мгновение соприкасаются: как же он замерз! Он вздрагивает, когда я принимаю цветы и молча смотрю на него в ожидании. Но сказать ему нечего — точнее, ничего нового он не придумал с того дня, как мы виделись последний раз. Джеки, так надо, это мое призвание, Джеки, я должен это сделать ради приемного отца…

— Прости меня, — наконец выдавливает он, пряча глаза. — Мне жаль.

— За что я должна тебя простить? — я закатываю глаза, уловив его трюк. — Ты и сам не знаешь, за что извиняешься, верно? Просто хочешь, чтобы я услышала твои извинения и приняла их, ради галочки.

Леон открывает рот, чтобы ответить, но в этот момент позади меня проходит отец, на ходу жуя сэндвич. Я оборачиваюсь как раз тогда, когда он с широченной улыбкой показывает Леону большой палец и тут же с веселым свистом отворачивается.

— На этот раз все по-другому, — тихо говорит он, терпеливо дождавшись, когда отец скроется из виду. — Мне действительно жаль, Джеки. И мне тоже больно.

Я тут же вскидываю голову, чувствуя неприятный укол совести после его слов. Он поджимает губы, глядя на меня все так же терпеливо, будто бы разъяснял очевидные вещи, которые я никак не хотела понимать. Леон улыбается — так по-доброму, так искренне и чисто, и так может только он. Он все знает, все понимает. Ему бы бросить меня после той ссоры, жить дальше и уехать учиться, достигать своей цели, но он почему-то здесь, на протяжении часа трезвонит в дверь, не обращая внимания на дождь и адски холодный ветер. Спустя много лет я часто буду вспоминать этот день и думать — поразительная верность. Даже если бы я так и не открыла, ночью он бы все равно продолжил попытки со мной поговорить: встанет под окном и будет швырять маленькие камни в мое окно с невероятной точностью, пока мое терпение не лопнет.

Мне ничего не остается, кроме как отступить. Не впущу сейчас — придется просыпаться посреди ночи и открывать ему окно. Отхожу в сторону, давая ему пройти и снова ежусь, когда он оказывается рядом и обдает холодом.

— Извини, — он вздыхает, оглядывая себя. — Не думал, что дождь будет настолько сильным.

— Тебе бы переодеться во что-нибудь. Пап!

Он тут же материализуется из гостиной, с победной улыбкой пожимая Леону руку. Тот смущенно улыбается в ответ, явно приятно удивленный такой группой поддержки.

— Пап, можешь одолжить Леону свою одежду? У вас, вроде бы, одинаковый размер.

— Никаких проблем, — он кладет руку ему на плечо и уводит наверх, не обращая внимания на стекающую с него воду. — Идем, сынок. Тяжело с женщинами, да?

— С ней — нет, — тихо отвечает Леон.

Боль. Такая резкая, что я даже не сразу поняла, в чем дело.

Прикрыв рот в беззвучном крике, я пошатнулась, держась за простреленное плечо, пока Эндрю, согнувшись, пытался доползти до меня. Окровавленные пальцы прикрывали пульсирующую рану на животе, а из его рта хлестала бурая жидкость, запачкавшая собой его синюю футболку. Он едва не упал, но вовремя схватился за стол, пока Йохан, скривившись в безобразной гримасе, неистово швырял пустой кейс по полу. Резко остановившись, он уставился на нас и вытащил пистолет, целясь в мой лоб. Я сделала пару шагов назад, не в силах сказать хоть что-то. В испуганном, пораженном адской болью мозгу прошлась мысль — нас всех обманули. Кейс изначально был пустым.

Часть первая. "Всё, что нужно нам понять..."

Bonnie-Blue

Rosamund Merry

— Что с тобой произошло, Леон? — прохрипела я, схватившись за его руку, сжимающую мою шею едва ли не до хруста, — Что произошло? Это ведь не ты, совсем не ты!

Дышать все тяжелее, а легкие уже горят от недостатка кислорода, но ему откровенно плевать. Прищуренные глаза чуть сверкнули, когда он, не ослабляя хватку, прошипел:

— Что ты вообще могла обо мне знать?

Resident Evil

Heavy Rain

Леон Скотт Кеннеди/ОЖП

Леон Скотт Кеннеди/Ада Вонг

Норман Джейден/ОЖП

Otherside

ru-otherside-bonnie-blue-beta-rosamund-merry

— Я забросила твои вещи в сушилку, — прислонившись к двери в ванную, крикнула я. — Сухие положу здесь, ладно?

— Хорошо, — едва слышно ответил Леон. — Я еще немного погреюсь.

— Как скажешь. Я пока сделаю кофе.

Родителей уже не было — мама тактично намекнула отцу, что они давно не ездили за продуктами. Доходило до нас обоих довольно долго: они буквально вчера были в магазине. Потом, когда папа все понял, он буквально со скоростью света оделся, сказал мне, какие вещи нужно дать Леону и ретировался, оставив меня недоумевать — на улице страшный ливень, какие, нахрен, магазины? Я понимала, что мама просто хотела оставить нас наедине, но если они реально собрались за город, то могу лишь искренне пожелать им удачи.

Кофе нигде не оказалось, пришлось довольствоваться зеленым чаем. Из сладкого — вчерашние кексы, которыми я пыталась порадовать маму, но из-за плохого настроения после ссоры с Леоном они получились немного… Обгоревшими. Самую малость. Кое-как срезав обуглившиеся кусочки, я залила их взбитыми сливками, надеясь, что это будет выглядеть не так позорно, как мне кажется.

Когда я вернулась в комнату, держа в руках поднос, меня ждала интересная картина. Леон, ловко орудуя своим складным ножом, прикручивал отвалившиеся ручки от ящика на свое место, выглядя при этом таким сосредоточенным, что я не сразу решилась объявить о своем присутствии — так и стояла в дверях с недоумевающим лицом, пока он не бросил через плечо:

— Как не приду, ручки так и валяются на столе. Почему не попросила отца починить?

— Забываю. Кофе закончился, я сделала чай. И… — я вздохнула. — Кексы. Но, думаю, они ужасны.

Он поднялся и забрал у меня поднос. Папина одежда сидела на нем неплохо, не считая коротковатых рукавов — Леон был намного выше отца. Он красив, как бог, обладал действительно ангельским характером — все, кто меня знал, поражались его терпению. Порой с ним было сложно, когда он начинал откровенно упрямиться, но достоинство не позволяло ему сидеть и дуться в ожидании моих извинений. Настоящий джентльмен — всегда забирал у меня пакеты, когда встречал из магазина, делал застенчивые комплименты маме и был весьма обходителен с Катиной и Стефани, которые даже немного завидовали мне — где ты отхватила такого парня?! Его доброта была искренней, не имеющей под собой никаких задних мыслей. Одна его улыбка — брови чуть поднимаются, светло-голубые глаза светятся так, будто ты единственный, кто смог его обрадовать, — заставила меня влюбиться, учителей забыть о невыполненном домашнем задании, а моего отца едва ли не принять в семью.

— Поговорим? — осторожно спросил он, отхлебнув из чашки. Я уселась на кровати по-турецки, изображая полную готовность слушать. Но внутри все неприятно кольнуло, наблюдая, как он хмурится, сжимая чашку в руках.

— Джеки… — он чуть сжал мою руку. — Послушай меня и постарайся понять, хорошо? Эта работа… Это не просто моя прихоть. Это мой долг перед…

— Перед Скоттом, — глухо произнесла я. — Помню.

— Нет, — он покачал головой. — Не перед ним. Перед мамой и папой. Родными.

Я удивленно посмотрела на него, не до конца веря, что он сам решил затронуть эту тему. О том, что его настоящие родители мертвы, я узнала лишь недавно — отец, пригласив его на семейный ужин, очень упорно спрашивал у Леона, куда делась его мама. Тот старался отвечать уклончиво, но в конце концов сдался и честно рассказал, «что маму с папой убили, когда мне было двенадцать, меня взяли под опеку». Он вроде бы говорил спокойно, но я, сидя рядом с ним, видела, как дрожат его губы, а пальцы крепко сжали ткань брюк. Папа поспешил принести свои извинения перевел разговор в другое русло, и, казалось бы, обстановка стала менее напряженной. Но я слишком хорошо знала Леона, чтобы не заметить, как его чуть потряхивало на протяжении всего вечера. Для него эта тема была табу — единственный запрет, который он четко обозначил в тот день.

— Я не очень понимаю, если честно…

— Их убили мафиозники. Это все, что я могу тебе сказать, — Леон поджал губы и помотал головой, дыша как-то неровно. — Прости за резкий тон. Мне…Сложно. Я хочу сказать, что… — он встал, нервно прошелся, собираясь с мыслями, затем опустился перед кроватью на колени и быстро заговорил: — Я должен, понимаешь? Джеки, я всю жизнь мечтал об этом. Попробовать восстановить справедливость, помогать таким же людям, как я. Это будет правильно. Я знаю, что ты боишься за меня, но…

— Да нет же, — я обхватила его лицо руками. — Я боюсь другого. Ты уедешь, а я нет. Мне ведь… — к глазам подступили слезы.— Я не смогу уехать с тобой, мне нужно закончить чертов институт, сдать экзамены. А что, если ты…

— Этого не будет, — жестко перебил он. — Джеки, даже не думай об этом. Вот дурочка, — он взял мою руку, сжатую в кулак, и почти невесомо ее поцеловал. — Боже, а я-то думал, что она действительно боится, что меня там прибьют, или что-то в этом роде.

— Тебе смешно? — я прищурилась и попыталась отдернуть руку, но Леон сжал ее так крепко, что попытка отказалась тщетной.

— Немного. Джеки, это бред. Не нужно забивать этим голову. Я буду приезжать к тебе, как только появится возможность. Буду писать хоть сто писем в день. А потом мы уедем с тобой в Арклейские горы, и все будет лучше, чем сейчас. Хотя… — он улыбнулся так по-доброму, что у меня перехватило дух. — Наверно, лучше, чем сейчас, уже не будет.

Когда десятая по счету капля, приземлившись с треснутого плесневелого потолка, резко и неприятно коснулась кожи, я чуть прикрыла глаза. Здесь холодно и очень сыро, создавалось ощущение, что даже рана на плече от этого ныла лишь сильнее. Штатная медсестра поработала на славу, но без анестезии, и меня все еще подташнивало после неприятного зрелища наложения швов. Дышать вообще нечем — каждый вдох заканчивался жутким кашлем из-за плесени, заполонившей все стены. Если все камеры в полицейских участках выглядят так, имеет смысл стать законопослушным гражданином. Отличная профилактика.

За ржавой решеткой, к которой и прикоснуться-то нельзя без страха подхватить какую-нибудь заразу, давно дрых полицейский, предварительно убедившись, что я никуда не денусь. Сложив руки на столе, он уткнулся в них лицом и периодически похрапывал, прекрасно вливаясь в какофонию из звуков падающих в убитую раковину капель, писка мышей где-то под моей койкой и громких шагов в дальнем коридоре. Все это уже давно играло на нервах, и совсем не музыкально. Отвлечься не на что.

Эндрю, скорее всего, мертв — в него выстрелили еще раз. Последним, что я запомнила перед тем, как потерять сознание, был вой полицейской сирены и отборная ругань Йохана, а затем темнота. Потом — медицинский кабинет, швы, противный запах спирта и острая боль от иглы. Допросы, непонятные обвинения:

— На пистолете ваши отпечатки, мисс де Ла Поль.

— Вы убили своего напарника выстрелом в упор, мисс де Ла Поль.

Эти уроды скрылись вместе с кейсом, мать их. Никто ничего не видел — видимо, успели запугать всех работников. Я вляпалась, и еще как.

Срок светил приличный, доказательств невиновности никаких, отпечатки только мои. Йохан был в перчатках, а перед исчезновением вложил пистолет в мою руку, пока я была без сознания. У Эндрю тоже нашли пистолет, которым он якобы прострелил мне плечо. Да он даже обозвать меня не мог, гребаный слюнтяй! Все хотели обставить как обычную ссору из-за денег: в моем рюкзаке нашли пачку банкнот. Десять тысяч долларов, вроде бы. Только рюкзак не мой. Мать приучила меня только к сумкам, едва мне исполнилось двенадцать.

— Хотите сказать, что паспорт и водительское удостоверение тоже не ваши? — коп осклабился, услышав мой тупейший аргумент.

Туше. Если я им скажу, что паспорт уже пять лет лежал в ящике у Ральфа, а права и вовсе липовые, до следующего допроса я точно не доживу.

Меня подставили, без вопросов. Кто-то из своих, но кто? Ральф слишком трусливый, чтобы пойти против Ромео, Эндрю вообще помер, Стив… Не думаю, что он на такое пойдет, мы, как-никак, друзья. Да и знать он ничего не мог: сделка была совершенно секретной. Кому я вообще сдалась? Работала я нормально, прибыль приносила, что им могло не понравиться?

В курсе ли Ромео? Безусловно, он слишком важный человек на Брайтон-Бич, чтобы ему о таком не доложили. Следовательно, помру я в любом случае: либо ко мне придет не самый добродушный дяденька с пистолетом, либо подхвачу в этой мусорке какой-нибудь сепсис. Вряд ли кто-то поверит, что кейс был пустым. Повезет еще, если дело ограничится только пулей в лоб, а не маленьким катером с приятной компанией в виде Ромео и его охраны.

Я вскочила с жесткой навесной койки, которая, казалось, даже под моим весом могла не выдержать, измерила тесную камеру нервными шагами. Бояться бессмысленно — все возможные варианты приведут к моей смерти. Близких у меня уже давно нет — отец разбился в аварии, мама повесилась через пару месяцев. С друзьями было туго еще со школы, разве что пара подружек, да и те разбежались после похорон матери. Звонить некому. Ждать спасения тоже не от кого.

Грязная, пропитанная кровью и запахом плесени джинсовка не спасала от холода. Возле стола дежурного стояла небольшая тепловая пушка, дующая примерно в моем направлении. Я прижалась как можно ближе к решетке в тщетной попытке согреться и хотела было протянуть руки вперед, за решетку, но странный металлический звон ясно дал понять — я в наручниках. Услышав шум, коп тут же встрепенулся, вздрогнул и поднял голову.

— Че шумишь? — недовольно буркнул он, протирая глаза.

— Так я это… — я шмыгнула носом. — Согреться хотела.

Он ненадолго задумался, затем с тяжелым вздохом поставил пушку прямо у решетки с таким видом, будто от сердца оторвал.

— Тебе повезло, я сегодня добрый. Велено беречь тебя, как зеницу ока.

Я без особых церемоний уселась на пол, как можно ближе к теплому потоку воздуха и крепко зажмурилась. Затем спросила:

— Беречь? А чего тогда в больницу не положили? — я указала на свое плечо, и тот усмехнулся.

— Много хочешь. За тобой скоро придут, так что наслаждайся.

На негнущихся ногах добравшись до койки, я улеглась на нее, чувствуя, как из продавленного матраса мне в спину упираются металлические рейки. Стало вдруг так горько — вот он, мой конец. Боже, сказал бы мне кто-нибудь несколько лет назад, что я умру так позорно и несправедливо, я бы расхохоталась, как дура. А я и есть дура. Не нужно было идти в сраный «Эмпориум», пусть даже я бы окоченела где-нибудь под забором от голода. Может, я бы смогла выбраться из той нищеты, получить нормальную работу и жить вполне себе неплохо… Обвинять совсем некого, кроме себя самой. Я тихо всхлипнула, свернувшись клубком. Вернуться бы назад, хоть ненадолго! Там все было просто, там была мама, был папа, 

Вовсе не то подобие человека, вовсе мне не принадлежавшее. Это ведь не ты, Жаклин, совсем не ты!

— Почему ты плачешь? — Леон искренне недоумевает, не зная, куда себя деть. Я мотаю головой, упрямо продолжая смотреть в окно и плакать. Что я ему скажу? Что я маленькая, избалованная эгоистка, что я до смерти не хочу, чтобы он уезжал?

Он ведь и так это знает. Тихо вдыхает, совсем не скрывая своей досады. Кладет руки мне на плечи, утыкается носом в макушку и бережно меня покачивает, как ребенка.

— Я… — он запинается. Проводит рукой по еще мокрым волосам, берет кружку и садится обратно на кровать. Сгорбился, поджал губы и молчит, сжимая кружку. Я сажусь на стол, и смотрю куда угодно, лишь бы не на него.

Как-то…Тяжело. Громко тикают настенные часы, за окном лает моя овчарка Ренни, слышна болтовня соседок, сетующих на прошедший дождь — уже солнечно.

Бог ты мой. Три долгих года я его практически не увижу. Он не будет заходить за мной ровно в восемь с букетом фиалок в руках, я больше не расскажу ему о том, что узнала за этот день. Будут звонки, будут письма, а 

. Как объяснить ему, что мне действительно сложно просто так взять и смириться с этим? Опускаю голову, судорожно сглотнув колючий ком в горле — от подступающих слез.

Такое неприятное ощущение. Будто в этой комнате, в этих стенах, увешенных плакатами Джорджа Майкла и Курта Кобейна, стало невероятно тесно и душно. Дурное предчувствие сдавливает глотку, кричит и бьется в истерике — 

это наша последняя встреча.

Я прикусываю губу, собираюсь с духом, и едва слышно спрашиваю:

— Врешь, да? Мы больше не увидимся?

Леон тут же бросается ко мне, подойдя вплотную.

— Не смей даже думать об этом, — шепчет он, обхватывая мое лицо холодными ладонями. — Как ты можешь, Джеки? Нет, нет, — он сгребает меня в объятия, и я слышу, как бьется его сердце. Так часто и так громко… Его сердце, самое доброе и мягкое во всем мире.

— Я не могу по-другому, Джеки, — его голос срывается, становясь то громче, то тише. — Мне также паршиво, как и тебе. Я не представляю жизни без тебя, клянусь. Но не могу сидеть где-то в сторонке, пока такие же уроды, как те, разгуливают на свободе. Я даю тебе слово, — Леон ненадолго отстраняется, глядя мне в глаза. — Как только ты закончишь учебу, я приеду за тобой. И все будет хорошо. Будут кошки, собаки, хоть десяток детей, неважно. Все, что захочешь.

— Подожди! — он жмурится, затем быстро оставляет поцелуй на раскрытых губах, эдакий способ велеть мне слушать. — Я готов на все, Джеки. Только 

Он смотрит на меня с такой мольбой, что все внутри выворачивает наизнанку. Даже не дышит, ожидая моего ответа. Как я могу ему отказать?.. Лишиться его прямо здесь и сейчас будет гораздо, гораздо больнее, чем каждый день проверять почту и автоответчик, смотреть в окно по вечерам в слепой надежде увидеть, как он уже подбрасывает камушек. Мне нечего ему сказать. Я слишком сильно к нему привязана, чтобы отпустить, но и держать его здесь не выйдет — он уедет в любом случае. Утыкаюсь лицом в его грудь, вздыхаю и чуть киваю. Ответом служит тишина, и я начинаю думать, что сейчас он вприпрыжку побежит домой, собирать вещи. Но внезапно его пальцы аккуратно касаются подбородка и приподнимают его. Леон снова смотрит мне в глаза, но уже с улыбкой. Как можно одной только улыбкой озарить всю комнату, все мое существо?

— Спасибо, — выдыхает он, наклоняясь ближе. — Это… Это действительно тяжело для тебя, я понимаю.

Его теплые губы накрывают мои — совсем ненадолго, чтобы перевести дыхание и снова их коснуться. И все мысли вмиг улетучиваются, оставляя за собой лишь бешеный пульс и дрожь по телу. Леон осторожно берет мою руку, целует тыльную сторону ладони и прикрывает глаза.

— Все, что нам нужно понять…

— Это то, что я тебе не принадлежу, — я горько усмехаюсь в ответ, повторяя слова любимой песни.

Он, кажется, совсем не слушал. Поцелуй настолько неожиданный, что я невольно откидываюсь назад, позволяя ему нависнуть надо мной. Его руки накрывают мои, буквально вдавливая их в деревянную поверхность стола. Он чуть прикусывает нижнюю губу, шепчет мое имя, опаляя кожу мятным после чая дыханием, затем… О, боже! Длинные пальцы скользят по ключице, задевая ворот футболки, и язык с точностью до миллиметра повторяет их путь. Я сейчас задохнусь, черт возьми, еще до того, как он в своей привычной манере отстранится, чуть кашлянет и пробормочет что-то вроде:

— Кажется, хватит. Извини.

Он никогда не позволял себе чего-то большего. Бывало, что нас обоих заносило, когда мы оставались наедине — доходило до сброшенных футболок и поцелуев в шею, сбившегося дыхания и опухших губ. Но Леон всегда останавливался. Аккуратно хватал меня за руку, отводя ее от своего ремня, подавал мне футболку и повторял одну и ту же фразу. Говорил, что слишком рано, что я еще не готова. А я после этого ночами уснуть не могла, мучаясь от не очень приличных мыслей. Просто поцелуев не хватало, отчаянно хотелось большего, но он всегда держался с завидной стойкостью, не давая мне заходить за черту, которую он сам же и определил.

Поджимаю губы, когда он отстраняется, и уже приготавливаюсь услышать коронные слова, но вокруг…Тихо? Я распахиваю глаза ровно в тот момент, когда пуговицы на отцовской рубашке расстегнуты, и во рту мгновенно пересыхает.

— Лучше помолчи, — бормочет он, прежде чем притянуть меня за затылок.

На этот раз все по-другому. Он целует меня жадно, без единого намека на отказ, пока руки пробираются под футболку и сжимают талию едва ли не до хруста. Я не упускаю возможности прикоснуться к обнаженной груди и в сотый раз удивляюсь нежности бледной кожи, покрытой мелкими веснушками. Идеальный торс напрягается, когда я случайно задеваю его, пока вожусь с ремнем и мысленно уповаю на то, что Леон не остановит меня. 

Я вздрогнула и проснулась, когда с потолка снова закапала вода. Какого черта это лезет в мою голову? Ответ пришел сам собой — а о чем можно еще думать перед скорой смертью? Вспомнить хоть что-то хорошее. Головокружительные поцелуи, рассыпанные по коже, отсутствие кислорода из-за боязни хоть немного вдохнуть — а вдруг опомнится, уйдет?

Думать о родителях стало невозможно практически сразу после их смерти. Легче было закопать это где-то в памяти, пусть гниет, разлагается, перерабатывается. Это выше моих сил. Сидеть в отцовском кресле, оглядывая гостиную, и с тупой улыбкой размышлять о новой оградке для памятников? Нет, черта с два. Я жить хочу — нормально, по-человечески. Не выть по ночам от этой пожирающей боли, как первые два года после их смерти, а просто жить. Выходить из дома, покупать еду без ежеминутной мысли «все могло быть по-другому». Плевать мне, хотели они этого или нет, 

Леон, по сути, был единственным теплым воспоминанием, которым можно было утешаться без страха зарыдать. Он… Просто пропал? Может, он и правда мертв, но мне хотелось бы верить, что это не так. Разрыв был странным и болезненным. Без прощальных поцелуев, слезливых смс и трепетной просьбы простить — или хотя бы понять. Исчез, и все. То время казалось мне адом на земле. Он пропал не только из моей жизни, он 

Потеря первой искренней любви оказалась сравнима лишь с потерей родителей. Я смутно помню те дни. Все слилось в одну необъятную, режущую изнутри с особой жестокостью боль, в серое пятно, накрывшее собой наш дом. Какая-то часть меня ждала, что Леон придет хотя бы на похороны, ведь они с отцом друг друга обожали. Но его не было. Я не помню, как прошла церемония, помню только, как мама сжимает мою руку в немой просьбе 

выдержать — не за себя, так хотя бы за нее.

 Но никто не выдержал. Мама повесилась, а я кубарем скатилась вниз по социальной лестнице, превратившись в настоящее отребье. Хотела ли она этого? Нет, конечно. Но в моей голове ни разу не возник ее образ, с укором смотрящий на меня светло-серыми глазами в обрамлении густо накрашенных ресниц. Если она меня бросила, то почему я должна жить так, как ей бы хотелось? Сомневаюсь, что она думала о том, как я буду выживать одна, когда лезла в петлю.

Нельзя сказать, что у меня не было выбора. Можно было бы устроиться официанткой, разносить еду, продавать спорттовары в магазинчике на соседней улице. Выбор был, и еще какой. Но мне хотелось всего и сразу, и вот я здесь — в сырой камере, с пулевым ранением в ожидании смерти. Даже сожаления никакого нет. Просто холодно. И плечо болит.

— Ты там не померла? — не отрываясь от заполнения журнала, поинтересовался дежурный.

— Нет. Кто за мной придет?

— Кто-то очень важный. Как ты здесь оказалась, вообще? — он окинул меня взглядом. — С виду неглупая, симпатичная. Очередная подружка какого-нибудь мафиозника?

Я скривилась и протянула за решетку руки.

— На ногти мои посмотри. Была бы я его подружкой, сидела бы здесь в норковой шубе и с пуделем в обнимку. И маникюром стоимостью в две твоих зарплаты.

— Если тебя задержали в «Садко», то ты явно не из библиотеки прогуляться вышла.

— Может, так и было, откуда тебе знать? — я хмыкнула, прижавшись щекой к металлическим прутьям. — Шла, шла, и решила прочесть Библию, попивая компот после порции квашеной капусты.

— В ресторане, где собираются сливки мафиозного общества Брайтона? Очень правдоподобно. Так как ты здесь очутилась?

— Ну-у… — он посмотрел на часы. — До конца смены еще полтора часа, спать неохота. Скучновато. В конце концов, я с тобой поделился казенным теплом.

— В рапорт загляни, — я зевнула. — Там ведь все про меня написано.

— Его изъяли. Так что… — он не успел договорить. В конце коридора скрипнула дверь, и раздались тихие, едва различимые шаги. Коп тут же вскочил, поправляя чуть смятую форму. Я оглядела себя — тут уже ничего не поможет.

Значит, за мной уже пришли. Быть может, Ромео или кто-то из его головорезов. Ну что, Жаклин де Ла Поль, пожили, и хватит. Хотелось бы, конечно, умереть в более приличном месте и более приличном виде. Не дома в окружении детей и внуков на кровати с балдахином, но хотя бы как-то благороднее, чем в камере и в окровавленной одежде. Я поежилась, пытаясь унять участившееся сердцебиение, но выходило не очень. Я не хочу умирать, но что моя воля против нацеленного дула пистолета?

Шаги становились все громче. Закрыв глаза, я пробормотала:

— Пиздец, прости господи.

— Такие выражения вас совсем не красят, мисс де Ла Поль, — едкий, оставляющий неприятное ощущение голос раздался где-то рядом. Я подняла голову, не совсем понимая странное чувство дежавю, отдающее паникой.

Мужчина остановился у двери, не позволяя свету озарить себя. Было видно лишь сложенные на широкой груди руки, и чуть сверкающие глаза, наблюдающие за мной исподлобья. Пока я пыталась рассмотреть его, полагая, что этого человека прислал Ромео, коп подошел к решетке и быстро снял с меня наручники.

— Жива и относительно невредима, сэр, — отчеканил он, выискивая в кармане ключ. — Пулю вытащили, рану обработали.

— Прекрасно, — холодный, равнодушный тон заставил меня дернуться. — Хотя… Я бы пулю не вытаскивал.

Когда в замке щелкнул ключ, я инстинктивно отошла на пару шагов назад. Что-то мне не нравится этот человек, вот совсем. Он не от Ромео. И это натурально пугало. Он это заметил и ухмыльнулся, затем неспешно двинулся вперед. Я прищурилась.

— Возможно, — тут же отозвалась я. И, когда свет настольной лампы позволил разглядеть знакомые черты лица, ноги подкосились. Рука непроизвольно накрыла рот, сдерживая хриплый выдох, рвущийся наружу.

Леон заметил это. Четко очерченные губы изогнулись в усмешке, когда он негромко, вкрадчиво произнес:

Часть вторая. "...Это то, что я тебе не принадлежу."

Отвратительный, режущий слух звук перелистываемых страниц — нарочито медленно, с едва заметной улыбкой, — заставил в третий раз клацнуть зубами и уставиться на сидящего напротив мужчину.

Он казался незнакомцем. Назвать его Леоном, как раньше, означало окончательно принять то, что при улыбке брови больше не поднимаются, а глаза выжидающе, осмотрительно щурятся. Что яркого, ослепительного лучика солнца давно нет и больше никогда не будет, а та пустая оболочка, оставшаяся от 

, давно вымерла, а он ее так безжалостно выкинул где-то на дороге, словно мусор. Он не просто изменился — он действительно умер. А на меня сейчас смотрит кто-то совсем другой, кто-то, кто одним лишь взглядом дает понять, что может меня убить. И это пугало.

Я посмотрела на него еще раз. Ответом послужил спокойный, непроницаемый взгляд темно-голубых глаз — но я помнила их другими, совсем светлыми. Верхняя губа чуть дернулась. Ему не нравится, что я его разглядываю, но затем он откинулся на спину и сложил руки на груди, повел плечами — 

смотри, сколько влезет. 

Волосы слегка изменили свой цвет, будто на солнце выгорели. Пробор сместился немного в сторону, челка приятно подчеркивала мужественное и в то же время чуть по-женски красивое лицо. Столько родинок — о, я запомнила каждую из них! — на лице, на шее… Скулы заострились, и падающий на них свет люминесцентной лампы отбрасывал мрачную тень, будто из нее только что выбралось истинное зло. И зло это читалось во взгляде, читалось в его позе. 

 Беззвучно, одними губами. Я нахмурилась и поспешила перевести взгляд.

В комнате для допросов обстановка не то что бы располагала к беседе, но все лучше, чем там, в камере. Существенно теплее, и, что самое главное, не сыро, а это уже огромный плюс. Шаткий пластиковый стол, два таких же стула и услужливо предоставленная пепельница. Я зашарила по карманам — сигарет не оказалось. Эндрю взял у меня пачку еще рано утром, когда мы шли в кабинет Ральфа. «Я верну, но потом, ладно?». Вернул, блять…

— Не сказать, что легкие, но… — Леон с усмешкой подтолкнул ко мне пачку «Капитана Блэка», затем подался вперед, чиркнув зажигалкой. Я даже не шевельнулась.

Тонкие брови сошлись на переносице. Он пожал плечами, мол, не хочешь — как хочешь, затем сел обратно и закурил сам. Выпустил густую дыма, и, стряхнув пепел, лениво бросил:

— Жаль тебя разочаровывать. Итак… Полагаю, у тебя ко мне есть несколько вопросов.

— Что произошло? — мгновенно выпалила я.

— Ну, если опустить все ненужные подробности… — он закинул ногу на ногу, брезгливо осмотрел помещение, и наконец взглянул мне в глаза. — 

— У меня не так много времени, Жаклин, — отрезал он, прищурившись. — Поэтому сейчас ты выслушаешь меня, а затем решишь, где тебе провести ближайшие… — он приоткрыл папку, заглянув в нее. — Восемь лет. Ну, или десять, зависит от того, как справится адвокат, которого тебе предоставят.

Сердце ненадолго сжалось. Я закрыла лицо руками, пытаясь скрыть судорожный всхлип.

— Значит, Эндрю все-таки мертв? И обвиняют меня?

Otherside

Содержание

Часть первая. "Всё, что нужно нам понять..."

Часть вторая. "...Это то, что я тебе не принадлежу."

Часть третья. "Я пронзительно кричу, что это не мой друг"

Часть четвертая. "Ты в силах склеить разбитое?"

Часть пятая. "Be my very own constellation"

Часть шестая. Свобода, сырость и тошнота.

Часть седьмая. "Scary, my God, you’re divine"

Комментарии (0)