— Верочка, передай, пожалуйста, красные нитки, они прямо перед тобой.

Солнце находилось почти в зените, и даже покатая крыша на веранде не помогала от него спрятаться. Тётушки, сидевшие на небольших зелёных софах рядом с журнальными столиками, постоянно закрывались широкополыми шляпами, охали и ахали, откладывая свои вышивки, и поминутно звали Катю, домработницу, принести им воды со льдом. Вера над ними из своей тени только посмеивалась, даже не стараясь делать вид, что занята делом. Вышивка в её руках безнадёжно портилась, и даже лента инстаграма с одинаковыми постами казалась интереснее.

— Ох, милые, Вася-то мой потерял кучу акций, да, — начинала тётя Марина, кивая на дядю Васю, который с другими мужчинами играл в теннис во дворе. Белые бейсболки казались солнечными бликами. Всюду носились повара и официанты, накрывая на длинные столы. Знакомая и очень любимая суета, от которой было нечем дышать и от которой ужасно хотелось сбежать. На Аляску. — А всё из-за какого-то… механичишки, который вычислил неисправность в его машинах и доложил об этом прессе. И как он только умудрился? Пять лет всё было нормально. Да что там пять — пятнадцать. А эти жёлтые газетёнки… вы же их знаете, дорогие, их хлебом не корми.

— Какая жалость, теперь придётся вместо бриллиантовой икры на завтрак есть чёрную, — лениво тянула Вера. Можно подумать, говорила она всерьёз, если бы не смешинки в серо-зелёных глазах. И на веранде вставала тишина, прерываемая лишь криками мужчин со двора. Тётушки неловко переглядывались, а Вера с довольным видом взирала на это. Так она развлекалась, когда в редкие моменты оказывалась дома.

— Кхм, — кашляла матушка, стреляя в неё предупреждающим взглядом. — Верочка плохо себя чувствует, бедняжка, перегрелась на солнце, не правда ли?

— Ну конечно, дамы, — с готовностью кивала Вера с самым честным на свете лицом. И разговоры продолжались. Кто что купил, кто где вышел замуж, кто кого родил, кто кого похоронил. Всё одно. А солнце продолжало нещадно палить, даже не думая спускаться.

Вдруг на веранду упал теннисный мячик прямо перед Верой. И тотчас её глазам предстал русоволосый симпатичный мальчишка лет пятнадцати — кажется, один из её каких-то-юродных братьев. Он наклонился, чтобы забрать мяч, и, не разгибаясь, медленно поднял на Веру волчий взгляд исподлобья. Она с интересом за ним наблюдала, развалившись на софе, на вишнёвых её губах блуждала лёгкая полуулыбка-полуусмешка — это было естественным состоянием её красиво очерченного рта. На секунду он застыл, а потом, покрывшись едва заметным румянцем на щеках, нахмурился, опустил глаза, поспешно схватил мяч и отвернулся. «Забавный», — издала смешок внутри Вера, — «только я совсем не помню, кто ты такой».

Тётя Ира воскликнула, всплеснув руками (ясно, это её троюродный брат):

— Артёмка, опять бил ракеткой со всей дури? Весь в отца — тот тоже как долбанёт по столу! — и дамы залились смехом. Артём хотел спуститься во двор, но его мать цепко схватила его за руку и начала поправлять непослушные волосы. Тот угрюмо вырвался из её рук. Тётя Ира сначала застыла со странным полуиспуганным выражением вытянутого лица, а потом неестественно засмеялась, махнув рукой: — Ох уж эти подростки, уж и матери не даются приласкать. Иди играй, котёнок, — Тот что-то буркнул ей, злобно покосившись на неё. Когда Артём ушёл, тётя Ира начала говорить доверительно и тихо, но с таким напыщенным видом, что становилось смешно: — Он у меня отличник почти и пловец. У нас все по Андрюшкиной линии плаванием занимались, и дед его.

— Ой, Ир, а я слышала, он у тебя дерётся постоянно. У меня с ним Людочка учится, она говорит, Тёмку твоего психолог вызывал… — сказала тётя Лена, хищно взирая на тётю Иру.

— Ну так это по молодости все дурят! В нём кровь кипит отцовская, — снова фальшиво и чересчур поспешно засмеялась тётя Ира. Вера с ленивым интересом взглянула на Артёма. Тот, почувствовав её взгляд, пропустил мяч. Вера почти умилилась. — Зато соревнования выигрывает, золото берёт, прям как его дед…

— Ой, ну не знаю, — с сомнением покачала головой тётя Марина, и тётушки с опаской передёрнули плечами. — Был у нас дядь Ваня, так он и маму порой колотил.

— Мой сын не такой, — возразила тётя Ира, побледнев и с остервенением взявшись за вышивку.

Дверь в дом открылась, и на веранду вошла Аня. Вера окинула её насмешливым взглядом — та в оранжевом платье, в туфельках на небольших каблуках и с идеальным макияжем. Сестра в ответ недобро на неё уставилась и надменно приподняла бровь. Уголки её тонких губ были постоянно опущены вниз, запечатлев на себе вечное недовольство.

— Всё валяешься без дела? Ты хоть стакан к губам поднести можешь?

Вера потянулась головой к стакану, лежащему на подлокотнике, и захватила губами трубочку, усмехнувшись сестре. Та только закатила глаза и затараторила:

— Мама, я официантов организовала, они уже разносят салаты. Через час привезут торт. А через полчаса приедет визажист и стилист, будь готова. Скоро гости начнут собираться.

— Ой, милая моя, — сердечно воскликнула матушка. — Вот Анечка молодец, всё мне организовала. Я уже на старость лет и юбилей не могу сама устроить, хорошо хоть девочки выросли. А Анечка мне такой подарок подарила, я вам потом покажу…

— Да, с работой в этом году хорошо вышло, клиентов было много, — говорила довольно зардевшаяся «Анечка». Она работала адвокатом с девятнадцати лет, закончила МГУ в этом году, купила машину и квартиру и, естественно, начала собирать аплодисменты. Вера тихонечко в сторонке сардонически ухмылялась, беся сестру одним своим видом.

— Ты даже подарок маме не можешь купить, — наконец прошипела она ей напоследок. «Да ты что». — Какая чёрная неблагодарность.

— У тебя благодарности на двоих хватит. И денег, кстати, тоже.

Не найдясь с ответом и окинув её ненавистным взглядом, Анечка ушла работать, как пчёлка, не покладая рук, чтобы заработать всеобщее одобрение и любовь. Веру и так все ненавидели, ей уже ничего не поможет, поэтому она просто наслаждалась весёлым деньком, попивая апельсиновый сок. Жаль, без водки, но мама весь алкоголь спрятала перед её приездом. Оскорбительно, на минуточку.

— А у тебя, Верочка, как дела?

Вера широко улыбнулась в ответ на их сахарные, очень дружелюбные улыбки.

— О, замечательно. Бросила таможенную академию (ну, точнее, меня отчислили за плохую учёбу, а вот это совсем не в деда), начала работать в Макдональдсе, жить в съёмной квартире на деньги своих мужчин и вести беспорядочные половые связи. И совсем — совсем! — не навещаю родителей, — в конце прибавила она зловеще, выпучив глаза для пущего эффекта. Настало молчание. Потом Вера буднично прибавила: — Вы же это от меня хотели услышать, правда?

— Верочка, иди пообщайся с братиком, с Артёмом. Спроси, как у него дела, — с нажимом сказала мама. В глазах — знакомая злость. Выражение: «Мы ещё поговорим о твоём поведении», так неизменно звучавшее в детстве и переставшее пугать уже лет десять. И знакомый стыд за младшую и нерадивую дочь. Вера весело пожала плечами и грациозно встала с места. Вдогонку она услышала чьё-то боязливое шёпотом:

— Она что, правда работает в Макдональдсе?

— Отец был так расстроен…

Когда она бесцеремонно влезла в игру и подошла к вспотевшему мальчишке, мужчины начали что-то ей говорить, но она не обращала внимания. Она пристально и чуть насмешливо изучала лицо Артёма, который настороженно смотрел на неё. А потом она очаровательно улыбнулась и начала трепать его по волосам и щекам:

— Какой ты вырос, а помню я тебя совсем маленьким, — весело приговаривала она, едва сдерживаясь от смеха. Что странное — парень не вырывался, как с матерью, а лишь внимательно прожигал её каким-то чересчур взрослым взглядом. Наверное, таким он запугивал своих сверстников. Вере даже стало слегка неуютно, но она не задерживалась долго мыслями на одних людях, одних и тех же лицах, потому что ей становилось скучно. Они, её мысли, порхали как бабочки. Но при этом она могла видеть людей насквозь.

«Волчонок», — окрестила она его почти с восторгом, а потом снова отошла к тётушкам и дурашливо спросила взглядом: «(Так) я должна была поговорить?». Мама лишь устало потёрла виски.

Лёгкая музыка ненавязчиво лилась из-под инструментов музыкантов в тёмных костюмах. Прохлада вечера в свежем саду приятно окутывала плечи, а аромат лилий, роз и георгин смешивался в один сладкий, дурманящий запах. Официанты с подносами ходили от одних группок гостей, тихо беседующих, к другим, как и мама, порхающая над ними с чинным, в меру счастливым лицом. Вера один за другим пила бокалы игристого шампанского, который почти не давал в голову.

— Вера, прекрати себя так вести, на тебя уже пялятся, — процедила сквозь зубы мама, отбирая у неё бокал. Вера надула губы. — Ты ведёшь себя как дешёвка.

— Ну что ты, мамочка, я просто бесценок, — заметив вдруг надменные взгляды группы девушек возле яблони, Вера изящной походкой от бедра подошла к ним, застучав каблуками золочёных туфель по гравию. Они тут же растерялись и прекратили свои змеиные разговорчики. — Вы, наверное, хотели со мной поговорить, дамы? — с очаровательной улыбкой осведомилась она, хотя больше всего на свете она хотела вцепиться им в волосы, как это делают настоящие дешёвки, чтобы мать это увидела. Но она в дорогом обществе, надо соответствовать. А что за вечер без маленького скандальчика между дамами?

Она не могла отказать себе в удовольствии «нечаянно» толкнуть мимопроходящего с подносом официанта. Шампанское пролилось на их платья, и они завизжали. Вера так усердно извинялась; казалось, нет в мире человека, который раскаивался бы больше за испорченный кусок ткани.

— Ну что за грубиянка, — мама схватила её за плечо, уводя за собой. Вера сжала челюсти. — И зачем только я тебя пригласила?

— Ну, знаешь, мама, я немного отвыкла от твоего общества. Три года с тобой не виделись, — выцедила Вера, и лишь в этих ядовитых словах была слышна вся её потаённая злость. Она резанула мать взглядом. — Хорошо хоть на юбилей вспомнила, что у тебя, оказывается, две дочери. Знаешь, не всегда же мне тебе напоминать. Я и сама об этом забыла.

— Если бы ты ничего не портила, как сейчас, тогда бы я тебя звала, — парировала она. А затем наградив её взглядом «Ну за что мне такая дочь, чем я провинилась?», удалилась, ублажать очередного гостя.

На секунду Вера застыла с приподнятыми бровями, ещё не успев убрать то выражение лица. По всему телу ходили волны жара, и хотелось кинуть хрустальный бокал в мраморную статую на фонтане, чтобы полетели в разные стороны осколки, как брызги воды. Она сжала руки до ноющей боли в ладонях. А затем подняла голову так высоко, что подбородок и шею судорожно свело, и нацепила свою любимую, полусаркастичную-полуулыбку. И снова принялась пить, вливая в себя дорогой алкоголь. Что толку в его высокой цене и брендовой этикетке — от его неизменно горчащего, будоражащего вкуса в желудке становилось горячо, и люди превращались в животных.

Сумерки сгущались, беседы для разговора постепенно заканчивались, когда на глаза Веры легли две тёплые ладони.

— Боже правый, я уже заждалась, — выдохнула Вера с облегчением и обернулась, чтобы встретиться с кривой усмешкой черноволосого кузена Кирилла. Смокинг на нём сидел идеально. Немного пьяные глаза озорно блестели, а галстук по-мальчишески перекосился. Окинув его взглядом с головы до пят, Вера насмешливо сказала: — Бьюсь об заклад, большинство наших родственниц разных возрастов, глядя на тебя, думают только об инцесте.

— А вот и моя дорогая Верочка, — удовлетворённо рассмеялся Кирилл и приобнял её, делясь теплом. В коктейльном платье чёрного цвета, обнажающем худые фарфоровые плечи, становилось прохладно, и лёгкий алкоголь не помогал согреться. — Вот и встретились две паршивые овцы. Скучала без меня? У меня для тебя кое-что есть, — и братец достал из кармана ключи от машины. Со значком «БМВ». Вера удивлённо приподняла брови, а потом на её губах заиграла коварная ухмылка. Машина её сестры. Она посмотрела на Аню, с почтительной улыбкой слушающую распинающихся старушек и кивающую на каждое их слово. Она сегодня особенно раздражающая.

— Ты меня не разочаровал, Кир.

— Зря надеется, бабки уже составили завещание, и в нём нет её. Я всё выведал.

— Ах, Кирюшка, я тебя, конечно, люблю, но иногда ты такой глупенький, — легкомысленно засмеялась Вера. С Кириллом было весело, но он совершенно не проницателен. Ане не нужно было наследство. Аня хотела, чтобы все вокруг её любили и говорили, какая она замечательная.

— Ну что, поехали уже, я кое-кого позвал, — нетерпеливо говорил братец.

— Подождём ещё минутку.

Всегда было весело смотреть, как аристократы снимают свою сияющую золотом шкурку и становятся обыкновенными напившимися дядями Васями с корпоративов. Так и случилось — ровно через полчаса начался переполох, когда один из многочисленных дядей накинулся на другого, потому что тот его толкнул. Их жёны начали визжать и звать на помощь, однако мужчины, которые должны были их разнять, сами вступили в этот круговорот молотящих кулаков, разорванных рукавов дорогущих костюмов и красных пьяных рож. Аня тоже визжала в толпе испуганных женщин. Всегда одно и то же. За три года родственнички не поменяли своих привычек.

В этот эпичный момент Вера и Кирилл поспешили к гаражам, хихикая друг с другом. Выходя из сада, Вера заметила одиноко стоящего угрюмого мальчишку. Троюродного братца Артёма. Он сразу же вцепился в неё каким-то полуиспуганным взглядом, а она снова почувствовала волну умиления и остановилась.

— Волчонок, пошли с нами. Давай-давай, не бойся, — захохотав, она схватила его под руку и потащила за собой. Он не сопротивлялся, а Вера с Кириллом попеременно и немного пьяно смеялись.

Машина оказалась шикарным внедорожником. Кирилл присвистнул. Идеально чистая — конечно же, она ведь Анина. Кожаные сидения, которые она с братом лапала, улюлюкая и хохоча от удовольствия, пахли каким-то сладким дурманящим ароматом, который Вера блаженно вдыхала, высоко подняв голову. Она не замечала, что Артём, сидящий с ней рядом на задних сидениях, скользил туманным взглядом по её белой шее. Она вообще о нём забыла, особенно когда Кирилл вручил ей бутылку виски. Вот это она понимала. Не то что какое-то шампанское.

Вскоре машина заполнилась каким-то шумными друзьями Кирилла, от которых уже пахло алкоголем, и Веру прижало к мальчишке. Пьяно засмеявшись, она пощупала его бицепсы пловца. Весьма внушительные. А такой маленький… И молчаливый. Он её забавлял, хотя она мало о нём думала. В сознании всё спасительно перемешалось, в ушах свистел ветер из открытых окон, трепавший её тёмные волосы, когда она удивительно трезвым насмешливым взглядом впилась в его карие глаза и спросила:

— Ну как тебе взрослая компания, мальчик? Только маме своей не рассказывай, хорошо? — засмеялась она и глотнула виски. Он пристально пожирал её голодным, каким-то очумевшим взглядом, но она этого не видела и пила, переговариваясь с другими людьми. Из колонок бухала какая-то дерьмовая новомодная музыка.

Они ехали по полупустой трассе элитного дачного посёлка, обгоняя попутно машины. Пьяный Кирилл за рулём никого не смущал. Вера визжала, вцепившись за переднее сиденье, а потом, откинув голову, хрипло смеялась и давала подзатыльники Киру («Да как ты смеешь, наглец, ты всех нас убьёшь! А, чёрт с тобой!..»). Сигарета ещё больше опьянила её. Выдыхая дым в уже накуренную машину и расфокусированно пялясь на его веснушки на носу, которые она сочла очень трогательными, она дала ему покурить со своих рук. Пухловатые губы мальчишки слегка коснулись её пальцев, обхватывая напомаженный бордовым фильтр. Он закашлялся, а Вера снова рассмеялась.

— Ух, ягнёночек ты мой, ты же спортсмен, точно-точно, тебе больше нельзя.

Наконец машина остановилась. Выходила из переполненного салона Вера, уже шатаясь, вцепившись в мальчишку, который оказался удивительно сильным. На улице была практически ночь. В тёмном небе были протянуты нитками созвездия, белыми точками швов протыкая его бархатную ткань. Вера знала только созвездие Медведицы, в отличие от Ани, прошедшей курс астрономии. Вот только толку от её точных академических знаний, если она не могла ими по-настоящему восхититься. Задержать дыхание и еле-еле выдохнуть. Увидеть в этом нечто большее, чем просто сгустки газа и пыли в небытии.

Они оказались у берега озера, вокруг которого был небольшой лес. Кто-то пошёл купаться, кто-то включил музыку на машине и начал танцевать, кто-то постелил покрывало и начал на нём целоваться.

«Я ведь могу умереть молодой, я ведь 

 умереть молодой», — подумала вдруг Вера, и в груди всё та отчаянно сжалось. «Но ведь я так молода, я не хочу умирать, чёрт возьми».

— Послушай, волчонок, ты не пей, ладно? Я тут за тебя в ответе, — еле-еле выговаривая слова и цепляясь за его плечи, сказала она плаксивым голосом. — Я, чёрт возьми, пьяная всегда начинаю плакать и думать о смерти.

Она совсем забыла о нём, когда начала танцевать в темноте под музыку, почти не слыша её, но чувствуя на щеках влагу от озера и манящий запах ночи. Ей просто хотелось танцевать, как это делали те самые дешёвки, — выгибаясь, призывно двигая бёдрами, проводя руками по телу. Она танцевала остервенело, почти дёргано и непривычно для её пластичного тела ломано, думая о реакции матери на такой её танец. «Как бы тебе это понравилось… стерва». В лёгких жгло. «Рак, наверное, рак… точно умру молодой». В голове всё перемешивалось.

По её щекам катились слёзы.

Когда она обессиленная и едва дышащая, почти всхлипывающая жадно, навзрыд, легла на покрывало рядом с волчонком, она дрожала. Она беспомощно посмотрела в его глаза, блестящие в темноте, и положила его руки к себе талию. Тёплые. Дрожащие. Она закрыла глаза. Так можно представить, будто она не здесь. Будто она не дешёвка и не лежит рядом с каким-то незнакомым ей мальчиком, с которым даже потрахаться нельзя. Да и не хотелось. Но лучше бы потрахаться, чем 

Она обязательно найдёт кого-то позже, для грязного, животного секса. Чтобы перестать чувствовать собственное тело, забыть имя и фамилию, ей принадлежащую, но совсем не её. Она обязательно найдёт кого-то, когда сможет снова соображать.

— Ты меня береги, волчонок, ладно? А то ведь я пойду и утоплюсь, — полушутливо сказала она с закрытыми глазами, едва ощущая его прикосновения. Это было непривычно. К ней никогда вот так — едва-едва, на грани, дрожащими руками. Она снова улыбнулась, но улыбка разошлась по уголкам. Треснула.

— Ты веришь в бога? — впервые, кажется, она услышала его голос. Уже не мальчика, но ещё не совсем мужчины. Она сначала нахмурилась, но потом почувствовала прикосновение пальцев к впадинке между грудями, где лежал обычно прижатый к сердцу железный крест.

Где-то вдалеке послышался вой.

— А это не по твои молочные зубы, — она открыла глаза и спрятала крест за платье.

Он смотрел на неё по-волчьи голодно, и она рассмеялась.

Когда они вернулись, она была уже почти трезвой, хотя осознавала, что от неё несёт, как от портовой шлюхи. Аня ревела возле гаража. Кирилл куда-то сбежал, как всегда изворотливый уж на сковородке. А мать дала Вере пощёчину.

Глаза Веры загорелись от унижения и гнева, но она не согнула железный позвоночник. Мальчишка всё ещё стоял рядом с ней, поддерживая её за талию, и она скинула с себя его руки. Ей не нужна защита. Тем более, от какого-то школьника.

— Ты… как ты посмела! — звенящим от ярости и презрения голосом сказала мать. Вокруг были собраны уставшие гости, те, кто остался под утро. Мать Артёма, вся заплаканная, подбежала к ним и прижала своего сыночка к груди.

— Ну, видимо, смелости много, — саркастично сказала Вера, глядя на эту картину. — Или алкоголя в крови.

— А вот это совершенно зря.

— Она ещё и перечит! Это невыносимо! — завизжала тётя Ира. — Ты… ты

посмела брать моего сыночка на свои сборища… да ты… все мы знаем, какого ты поведения, но моего сына чтобы не трогала, тварь! Ещё раз ты к нему прикоснёшься…

Чужие глаза ощущались на её тонком теле как ножи. Но ей было плевать, потому что она была обёрнута в толстый хитиновый покров.

— Да ради бога, — равнодушно сказала Вера. — Можно здесь принять душ?

Мать снова отвесила ей пощёчину.

Capo

лебрин

//о вере (с маленькой буквы). вере настолько сильной, что когда тебя отторгают и не принимают, ты чувствуешь себя преданным;
и Вере (с большой буквы), которая всегда была лишней 
(но свободной)

Ориджиналы

Отведи меня к Богу

Настоящее время, 31 декабря

— Верочка, передай, пожалуйста, иголки. Они прямо перед тобой.

За окном валил снег — настоящий, декабрьский, пахнувший больше мандаринами, чем влагой и зимой. В огромном трёхэтажном матушкином особняке снова царила суета, особенно в бальной комнате — по паркету носились чужие люди, устраивающие всё к празднику. Вера чувствовала себя одной из них, даже сидя в гостиной, где снова собрались по привычке тётушки, якобы самые близкие. Она всё равно чувствовала себя гостем.

«Я пущу тебя на порог своего дома, если ты пообещаешь не устраивать скандалов».

В первые секунды после этих слов стоявшая на пороге Вера хотела развернуться. Она едва не рассмеялась, нервно, истерически и хрипло. Она едва не нагрубила — даже не кинула шпильку, хотя с языка так хотели слететь самые изощрённые ругательства, а горло уже судорожно сжалось для крика. В носу защипало — должно быть, она простудилась. На улице ведь такой мороз, что в лёгких будто ледяная крошка, и она так колет, так колет… Мороз пронимал её тонкую кожу, обычно покрытую панцирем презрения ко всем. Но сейчас она чувствовала себя удивительно беспомощной, будто с неё резко сняли этот панцирь, оставив истекать кровью.

И она впервые промолчала, разом растеряв все слова. Почувствовав себя такой пустой.

«Ну, разумеется, мама».

А потом она подумала, что в этом вовсе не было ничего удивительного. Во взгляде матери, одетой в изящный шёлковый халатик внизу шубы, накинутой впопыхах, будто она смотрела на нечто отвратительное, но неизбежное, что надо перетерпеть. Эти христиане такие до идиотизма жертвенные — сами взваливают на спину тяжёлые кресты и несут их до крышки гроба, как самый главный идиот из них — Иисус. Так они к нему якобы ближе. Для матери таким крестом была, очевидно, Вера. Христианское имя не очень-то оправдало надежд матери. Большое разочарование. Это стоило отметить. Поминки её благочестивости.

Вера сначала замерла, а потом её перекосило. Злость, тугая, неожиданно сильная, дающая поддых, родилась в горле, а потом прокатилась по всему телу. Она промолчала. И молчала (в её понимании: не говорила ничего злого, порадовав бесконечно матушку) почти всё это время, пока в доме везде была суета. Везде, кроме тех уголков, где была она. Куда бы она ни шла — еë накрывает вакуум. И эти взгляды, прячущиеся за ресницами, в полу, а в её прямую спину — испуганные. Вера бесилась и шутила без остановки, буквально вынуждая с ней говорить, заполняя эту дурацкую тишину. Она всегда шутила, когда злилась.

«Так ты встречаешь меня после того, как сама же позвонила, дорогая мамочка?».

Её гордость была уязвлена, и постоянно хотелось виски.

— Вы знаете, что бойкот чаще всего устраивают тем, кого боятся? — непринуждённо спросила Вера, со злостью откинув от себя вышивку. До чего она докатилась, боже. Только пальцы себе исколола. А в окружении дорогой мебели невозможно было дышать. Она сама была куплена на распродаже и предпочитала такие вещи. Паршивая овца в семье. — Вы меня боитесь, тётушки? В вашем очень милом овечьем стаде появился волк? — она даже клацнула для убедительности зубами, расширив глаза.

— Вера, — предупреждающе рыкнула мама. Вера даже не подозревала, что она умеет рычать. Но какая, к чёрту, разница, если она устала молчать. Зачем она вообще здесь? Мать кинула замершим в неловких положениях тётушкам извиняющуюся улыбку: — О, вы же знаете мою Верочку, такая шутница.

— Ну, так давайте же посмеёмся! — и гиенисто, как злобная ведьма, расхохоталась. Её улыбка была больше похожа на оскал дикого взбешённого зверя. В груди пекло. Хотелось уже что-нибудь. Что угодно. Тишина угнетала. Материны губы сжались в белую линию. Это значит, что её терпение лопнуло. Вера буквально так и видела, как она думает: «Я… её пригласила, хотя никто не хотел её видеть, а она… какая неблагодарность! И за что мне это всё?». — Прежде, чем меня выкинут с позором, как всегда. Можем и над этим посмеяться. Помните, как в прошлый раз…

Тётя Ира в чёрном кружевном платье по последней моде и платке выронила железную коробку с иголками. Она была бледная (тональный крем) и не поднимала глаз. О, как замечательно. Траур. Кто-то умер. Как тётушки всё-таки блистательны — даже траур могут превратить в фарс. Вере хотелось им похлопать.

— Замечательно! Хочешь поговорить, давай! — мать в бешенстве кинула платье на журнальный столик и встретилась гневным взглядом с дочерью. Голос звучал холодно и ядовито. — Где ты работаешь, доченька? Как твои стихи, приносят доход? Ты же знаешь, мы совсем не против твоего выбора, пусть даже он настолько глупый… быть поэтессой…

— О, я не сомневаюсь, вы так не против! — иронично встряла Вера.

— Нашла себе мужа? Двадцать третий год, пора бы уже!

— Даже несколько. Пытаюсь заделать детей — ты же так хочешь внуков — но всё никак не выходит, наверное, дело в презервативах и противозачаточных. Ничего, довольствуйся пока анечкиными отпрысками. Она тебе ещё нарожает, только скажи, — голос Веры звучал всё так же иронично. Всё так же враждебно и твёрдо. Никто не смел и слова вставить — только фарфоровая посуда гремела на фоне, но шум в ушах всё заглушал. И лишь Вера чувствовала, что ещё секунду — и она сорвётся. Голос задрожит, сорвётся и упадёт в писк, как фальшиво набранная нота. Никто ничего не замечал, как обычно. И совершенно никто — никто — не видел в ней человека, который способен дышать, плакать и задыхаться. Она всего лишь железный монстр, который всех третирует. Как удобно найти для этого одного человека.

Оно, конечно, хорошо. Но ей срочно надо покурить, иначе она перегрызёт им глотки.

— Ещё не попала в больницу от передозировки?

Теперь лопнуло терпение Веры, и она вскочила с места.

— О, мамочка, это ниже моего достоинства. Ты всё-таки меня не такой воспитывала.

Пока она сбегала из дома, по пути захватив пальто и накинув на чёрную обтягивающую водолазку, мать бежала за ней, всё что-то пытаясь ей вталдычить, влезть в голову. «Ты такая неблагодарная, вот я тебя растила совсем не такой, бла-бла-бла». Мозг Веры вскипал и пузырился, как колдовское варево. Ещё секунда — и она взорвётся.

Пока она нервно чиркала зажигалкой, борясь с желанием кинуть её в снег, пытаясь прикурить сигарету из красной пачки Мальборо, на той самой веранде, дрожащими губами вдыхая морозный воздух, мать всё это время стояла рядом.

— Ты куришь, как самый настоящий мужчина! — с отвращением кривилась мать. Вера выдыхала дым и чуть ли не хохотала. Мать хотелось толкнуть в острые края кирпичного дома, чтобы раскроить висок. Может, хоть тогда бы она заткнулась.

— Хочешь проверить наличие яиц? — и начала одной рукой расстёгивать пуговицы на джинсах. Она вдруг заметила в саду тёмную фигуру в длинном пальто, показавшуюся вдруг знакомой. Мальчишка со знакомым лицом, знакомым волчьим взглядом, и русыми волосами, в которых запутались снежинки. Вера силилась припомнить, откуда же она его знает, а потом её словно ударили по голове. Тот самый волчонок. Только гораздо выше… и шире в плечах. Он стоял за старой яблоней и внимательно за ними наблюдал. Встретившись взглядом с Верой, он нахмурился и опустил глаза, сжав пухлые губы. Её прострелило узнаванием, и хотелось улыбнуться.

Она вспомнила, как тётя Ира опасливо, шёпотом говорила тётушкам: «После смерти Андрюши он сам не свой стал… И так не подарок был, а тут как с цепи сорвался… Он даже мне… даже мне… смотрите, какой синяк!», и после этого слышны были высмаркивания и утешения тётушек, которые сами потом с опаской оглядывались на одиноко ходящего Артёма. Как приведение по дому. С ним тоже никто не разговаривал. А он и не горел желанием ни с кем разговаривать, в отличие от глупой Веры, которая никак не могла успокоиться.

«Единственный нормальный человек среди этого курятника».

— Ты снова не надела бюстгалтер, ну что такое, Вера! Это неприлично! И постоянно грубишь, — мать чуть не плакала, но Вера уже забыла о ней, смотря на волчонка и что-то обдумывая.

— Что поделать, мама, иногда на меня накатывает желание быть циничной. Всё дело в том, что я ненавижу этот мир.

— Но это же ненормально, Вера, ненормально! Ты куда, Вера? Вера!

Она уже не слышала, с улыбкой направившись к старой яблоне.

«Знаю, мама, что я ненормальная, можешь не трудиться».

Она курила сигареты одну за другой, и Артём из её треморных рук тоже затягивался, не отрывая от неё взгляда, даже не моргая. Она смотрела сквозь него, витая мыслями в себе. Вера до сих пор не застегнула чёрное пальто и дрожала, чувствуя, как ледяной ветер порывами стучится в её грудную клетку. Её сердце вальсировало там в одиночестве.

Так легко затеряться в этом огромном, заснеженном саду. Деревья замерли, как и антрацитовое небо над головой. На повзрослевшем, обострившемся, лице волчонка играл лёгкий румянец от мороза. Вере было странно видеть его таким, хотя она видела его всего один раз в жизни. Но она тут же выкинула эти мысли из головы — перед ней всё ещё мальчик.

Она схватила его за руку и просто потащила вглубь. Он послушно, как пёс, привязанный к ней цепью, последовал за ней. И теперь она задыхалась, вываливая из груди бессвязные слова. В ней всегда было много слов, и их некуда было девать. Поэтому она занялась поэзией, хоть это и причиняло ей боль. Без этого никуда — хочешь писать так, чтобы не зажигать чужие сердца, а поджигать их, выворачивайся наизнанку сам.

— Они не понимают… она не понимает… Какие стихи — они говорят! Можно подумать, я романтичная дурочка… Они смеются, а я умираю, — сказала она с невероятной мукой на лице, и тут же сделала в голове пометку запомнить это выражение. Она любила драматизировать. Иногда. Ради творчества. — Ты же знаешь, волчонок, зачем это? Господи, да откуда тебе знать, — засмеялась она, кинув на него мимолётный взгляд. Он впитывал в себя каждое её слово, и ей это нравилось. Он чесал её воспалённое самолюбие. — Потому что они в цепях, а я свободна, — после этих слов ей невыносимо хотелось заплакать, но она улыбнулась непослушными губами и провела пропахшими табаком пальцами по его гладкой щеке в награду за то, что он её так внимательно слушает, вряд ли понимая, о чём она. Все в этом доме его боялись, а ей очень хотелось с ним поговорить. Он ей нравился, этот забавный зверёк, и она, как и всегда, игнорировала любую опасность. Её вечно пьяное и сумасшедшее нутро неслось к этой опасности.

И всё же она не воспринимала его всерьёз. Он был как мебель, которая могла её послушать. Ей всё равно, кто перед ней, и она не заботилась о том, что открывает ему свою дурацкую ненормальную душу, потому что не видела в нём живого человека.

— Какой милый мальчик, ты ещё не бросил свой футбол? — с умилением спросила она, проведя рукой по шелковистым, немного влажным русым волосам. Её накрыло волной невыразимой нежности почему-то.

Она не воспринимала его всерьёз до тех пор, пока он не поцеловал её.

Вера оцепенела. Тёплые губы со вкусом малины накрыли её в судорожном, осатанелом желании, мальчишеском жаре, от которого ей самой стало жарко, с головы до пят, и в груди потянуло. Он касался её осторожно, сначала едва-едва, но потом, выдохнув ей в губы горячей волной, словно слетел с катушек. Вера приоткрыла рот в шоке, и его язык тут же этим воспользовался — с обезоруживающей наглостью. Он был груб и тороплив, но не от жестокости. Он дышал так часто, не смея к ней прикоснуться больше ничем, кроме как жадными губами, но она почти слышала бешеный стук его сердца.

Веру накрыло волной ужаса. Первая её глупая мысль была: «Господи, я же так ужасно выгляжу». За эти два года она похудела так, что кости почти вспарывают кожу. Она побледнела и была перед ним слишком беспомощной. Не такой он её знал два года назад. Тогда она была саркастичной и блистательной. Сейчас она злая и несчастная. И некрасивая — не накрашенная и бледная. Только зелёные глаза на скуластом лице торчат.

Но он… как он посмел… они же брат и сестра! Их родственная связь, пусть даже весьма тонкая, встряла гвоздём в череп и начала бить, и бить, бить по мозгам. И он несовершеннолетний. Боже, какой кошмар. Ужас. Вера, ты грешница даже больше, чем думала.

— Что ты творишь?! Это неправильно, — она оттолкнула его и постаралась сделать строгий вид. По правде она выглядела скорее испуганной.

Он затуманенным взглядом, с высоко и часто вздымающейся грудью, сначала посмотрел на её вишнёвые губы, а потом перевёл взгляд на её глаза. Она всегда знала, что ответить, а сейчас все слова резко покинули её, и она еле могла дышать, с пустотой на губах.

— Но я хочу тебя, — хрипло сказал он, и Вера совсем растерялась. Его голос звучал 

. По-взрослому низко и будоражаще, отчего у женщин коленки становятся ватными. Но всё же что-то неумолимо юное в этом было — в этой порывистости, жадности.

Она вдруг встрепенулась. На неё никогда — 

 — подобным образом не смотрели. Словно она восьмое чудо света, и если её не достать, то можно задохнуться и погибнуть. Раздробить пальцы в кровь, лечь грудью на меч, словить в кости картечь, — плевать. Как она этого хотела. И получала лишь полуфабрикат. Её горячее сердце и сумасбродная душа поэтессы требовала совсем не этого.

Нежность затопила так внезапно, что горло покрыло ангинной горечью, и стало нечем дышать. Она начала тихонько напевать себе под нос.

— Гимн своим пропавшим мозгам, — сказала она прежде, чем впиться поцелуем в его губы. Она вцепилась ногтями в его подбородок, и он легонько застонал, нежно проведя языком по её губам. Тогда она укусила его за губу и отстранилась. — Я тебя сожру, понимаешь?

Этот вопрос прозвучал неожиданно тоскливо. Её глаза были потемневшими и совершенно сумасшедшими. Он прижался лбом к её лбу.

— Я хочу быть сожранным.

Вера приложила палец к его губам, прижимая его к стене и тихонько запирая дверь своей комнаты. Она положила руку на его грудь — ей показалось, его сердце вот-вот прорвётся сквозь мешанину костей и мышц. В темноте его глаза блестели, как в лихорадке, и он больно сжал её запястье, притягивая к себе. Только сейчас она обнаружила, насколько он выше её. И это заставило её чувствовать себя слабой. Иногда ей нравилось чувствовать себя слабой.

Вера засмеялась над его пылом, но он заткнул её поцелуем. Между их губ словно появилась наэлектризованная пропасть, бьющая их током по коже с разных сторон. И эта пропасть притягивала, притягивала, и сопротивляться было невозможно. Словно от их смешанного смородинового дыхания расцветали цветы.

Он спустился кусающими, несдержанными поцелуями на её шею. Она едва дышала, чувствуя, как покрывается жаром. В темноте ощущения так обострялись. Она не видела, где его губы. Она не знала, куда он двинется дальше. Ей было интересно и не терпелось.

Артём опустил её на кровать и провёл пальцами по её телу, что загудело, запело, как струна, к которой прикоснулась 

 рука. Пальцами — с ключиц по впадинке между грудей, по рёбрам. Невесомо, заставляя изогнуться. Между ног стало жарко, и она выдохнула, притянув его к себе, обхватив ногами его за талию. Её руки блуждали по его телу — гибкому, совсем не слабому. Стальные мышцы его сокращались, и он дышал так часто и горячо на тонкую кожу её шеи. Он содрогался, словно в агонии, от одних только её пальцев.

Голова Веры кружилась, что от неё можно 

 сходить с ума. Её захватывало, кружило на волнах ощущение, что она совершает нечто на грани безумства и преступления. Всё это было преступлением. Она никогда не внимала голосу божьему. Всё, что она слышала, — это ехидные нашёптывания дьявола, сидевшего в её душе вместо совести.

Он начал поднимать майку, задевая ладонями впалый живот. Потом — жадно, хаотично обхватывая небольшую грудь, сжимая соски, заставляя её тихо стонать на выдохе. Всё вокруг горело адским пламенем и сжалось в одну точку, когда он нежно, едва осязаемо прикоснулся губами к бьющейся венке на её шее. Она откинула голову, вцепившись пальцами в его волосы.

Вера откинула его от себя, а потом оседлала его. Он смотрел на неё снизу вверх, как на божество, и у неё захватило дух. Его пальцы оказались на её бедрах, сжимая до красных следов, задирая края пижамных шорт, поднимаясь по спине, путаясь в тёмных волосах до электрошока на коже. Она закрыла глаза и начала двигаться. Ощущения даже сквозь одежду были такими острыми, что дыхание стало прерывистым сквозь стиснутые зубы. Он застонал, и она наклонилась, закрыв ему ладонью рот, а потом прошептала на ухо:

Она резко, грубо прикусила кожу на его шее, и он снова подмял её под себя. Он накрыл её губы своими, целуя влажно, размашисто, бешено.

Одежда покинула разгоряченные тела, и они столкнулись, как волна и скала. Как два противоположно заряженных заряда.

И погрузились в бесконечный кипучий жар.

За окном валил снег крупными хлопьями, а в бальной комнате матушки уже собрались люди. Множество ног в изящных туфлях скользили по паркету, люстры в форме подсвечника переливались и создавали приглушённую атмосферу. Музыканты играли какой-то до боли пронзительный вальс, и Вера, вцепившись в плечи Артёма, позволяла себя вести. Временами она откидывала кружащуюся от вина голову и смеялась, шепча что-то бессвязное. Его ладони лежали на её талии, и она стреляла в него озорными взглядами. Хорошо быть пьяной и той, кому по статусу позволено совершать глупости.

— О, кажется, твоей маме не понравились наши танцы, — протянула Вера, глядя на приближающуюся к ним тётю Иру. — Можешь отходить, я с ней разберусь. Можно рассказать, что мы трахаемся, и тогда от нас точно отстанут…

Но он не отошёл. В глазах Веры на него был нерасплещенный океан нежности. Как он всё-таки её умилял.

— Тебе было мало того, что было два года назад? Решила, что можешь портить моего сына дальше? Я сказала тебе к нему не прикасаться! — выкрикнула она, вклиниваясь между ними. Она хотела прикоснуться к Артёму, но тот резко откинул от себя её руки, и она вздрогнула, испуганно округлив глаза. Мальчишка встал между Верой и своей матерью, закрывая первую своей широкой спиной. От него так и исходили вибрации ярости, и, кажется, Вера даже слышала какой-то полуживотный рык, и тётя Ира в страхе попятилась. Она перевела взгляд на безмятежную Веру и обвинительно, но очень неуверенно сказала: — Что ты с ним сделала, поганая девка? Нельзя было твоей матери приглашать тебя, а она, дура, пожалела несчастную Верочку…

— За. Ткнись, — холодно, но с угрозой сказал Артём. Вокруг них уже начал собираться народ. — Ещё одно слово и я…

— Что ты сделаешь? — ядовито спросила тётя Ира. — Ударишь родную мать? Я тебя уже не боюсь! Зачем ты защищаешь эту девку? Разве ты не знаешь, какая она…

Нецензурное слово заставило Веру приподнять брови. Артём чуть не кинулся на мать вперёд, но Вера схватила его за руку. Он вцепился в неё, дрожащий от ярости.

Она начинала теряться от взглядов вокруг. Не впервые она оказывалась в центре внимания, и не по самой радужной причине, но впервые 

. Как будто против них целый мир. Она начинала дрожать, а глаза её начали метаться. За загривок она будто держала личного хищного зверя, которого все боялись, но который с ней мурлыкал.

— Я… люблю её, — выпалил глупый мальчишка, и тётя Ира замерла. Как и другие. Наступила тишина. Даже музыканты перестали играть. Вера в муке закрыла глаза — веки пекло.

Господи, она же пошутила. Какая, к чёрту, любовь?

— О, как храбро, волчонок, но вовсе необязательно, — простонала она. «Глупый, вздорный мальчишка, что он наделал, я его взгрею, шкуру с него сдеру», — в ярости думала она, наблюдая, как взгляды из шокированных становятся испуганными. И отвращёнными.

И среди всей этой массы она увидела взгляд матери, которая остановилась на полпути к ней. В Вере вдруг поднялась волна отчаяния, и стало совсем нечем дышать. Она умоляюще глядела на мать — кажется, впервые на её памяти, и сердце билось как бешеное. Почему-то вдруг именно её глаза стали самым важным в мире, средоточением целого лилового космоса и круговорота звёзд.

И в нём появлялось что-то очень похожее на ненависть.

— Ты совратила своего брата? Да ему даже восемнадцати нет! — Вера сжалась. Слова матери пробивали её броню, на секунду ослабшую, и с каждым новым слогом становилось всё больнее («Вот что бывает, когда на секунду, на секунду…»). Хотелось всё отрицать — всё, что бы она ни сказала. Таких грандиозных скандалов она ещё не устраивала. Начались шепотки, всё громче и громче, но они резко перестали её волновать. — Я терпела, как могла, твои вздорные выходки. Да весь город знает, какая у меня дочь! Пустила тебя в свой дом. А ты вот как мне отблагодарила. Вон из моего дома! И больше не возвращайся.

Из лёгких будто выкачали воздух, а из Веры — жизнь.

Сначала она вдохнула воздух, но он был не жаркий, а холодный. Но она не почувствовала. Ничего. Она лишь смотрела на мать, холодно улыбаясь, ядовито улыбаясь. 

Что ж, мамочка, это для тебя. Это представление. Самое лучшее.

 Она собрала весь свой яд в ухмылку, горделиво, изящно выпрямила спину.

— Что ж, если уходить с позором, так только с музыкой. Играйте, музыканты! Играйте, я сказала, — и властно взмахнула рукой. Сначала стояла тишина, а потом музыканты неуверенно заиграли тот самый вьюжный вальс — сначала тихий, едва слышный, а потом всё набирающий громкость, глубину. Вера запомнит его мелодию на всю жизнь — под неё она выходила из зала, пока гости расступались перед ней. В красивом серебристом платье, переливающемся на лампах. «Отличный сюжет», — с остервением думала она, стуча каблуками по полу. Спину кололо, а ноги были стёрты в кровь. Именно эта мелодия будет крутиться у неё в голове долгие годы, пока она будет перебирать на бумаге рифмы.

— Если она уходит, то и я уйду, — в спину ей летел грубый, срывающийся голос мальчишки, совершенно ничего не всколыхнувший в Вере. Его мать пыталась остановить, вразумить, но он оттолкнул её и полетел за спиной в серебристом платье.

Еле сдерживаясь от слёз, Вера судорожно кидала свои вещи в сумку. Она почти их не разбирала, когда приезжала. Лишь один раз она позволила себе сползти по стене и забыться в рыданиях. Где-то там, на этаж ниже, ещё продолжался праздник — всё ещё играл тот самый вальс, и все танцевали, будто ничего не произошло. Вера колотила кулаками по двери, сбивая их в кровь, беззвучно крича в ладонь, кусая кожу до побеления. «Как вы можете, как вы можете, как вы можете…»

Сжимая в руках маленький билет на автобус, она вышла из дома, из сада и побрела к остановке на трассе в полной темноте — лишь несколько фонарей горели, ловя в своём свету танец снежинок.

— Вера! — к ней бежал Артём со спортивной сумкой. Она остановилась. Он задыхался, растрёпанный, покрасневший, глядящий на неё как щенок, ждущий её ласки. В его волосах запутались снежинки, и Вера милостиво к ним прикоснулась, давая ему эту ласку.

Он будто спрашивал глазами: «Ну как тебе? Как тебе?». Искал её одобрения.

В ней всё сводило от ненависти к нему. И одновременно, поперёк её кровоточащих ран ложилась жгучая, невыносимая нежность, которую она не могла сдержать. И это напугало её не на шутку.

Вера улыбнулась непослушными губами.

— Это было великолепно.

Подъехал автобус, останавливаясь возле остановки. В лицо ударил тошнотный запах бензина и жидкости, с помощью которых с мягким, бархатным звуком открывались двери. Это был звук их расставания.

— Мы ещё увидимся? — полубезумно спросил он, будто выревел из себя, и резко прижал её ладонь к своей щеке. А потом покрыл её горячими поцелуями. Вера содрогнулась, с ужасом вырывая руку и спеша к автобусу.

— Да… да, конечно, — улыбалась она, как лежащая на смертном одре больная раком, но не желающая расстраивать родственников, заходя в автобус. Он провожал её диким взглядом.

«Господи, больше никогда, никогда»…

Он мечтал схватить её в охапку и прижать к себе, а она — никогда его больше не встречать.

Amoroso

Он появляется тогда, когда она почти успела о нём забыть (и иногда жалела, что «почти» — в любом случае значило это уже немного).

Он появляется, когда весна цветёт на серых улицах, прокатываясь свежестью по одинаковым дворам, расстилая ручьи по треснувшему российскому асфальту как цветы в лугах. Появляется, как дитя этой весны, цветущее, юное, с лихорадочным румянцем на белых впалых щеках, агоничным блеском в тёмных, будто скрывающих древнюю хтонь, глазах («агон» — борьба, состязание, и он боролся с отсутствием её).

Дитя весны в тёмном пальто и смородиновым дыханием впротивовес ей, запутанной Вере, порождению индустриального пыльного века, надышавшейся выхлопных газов страшных блоковских фабрик-монстров. В тёмной водолазке, из своей тёмной норы, пропахшей дымом, с чахоточно-худыми кистями и приподнятой иронично бровью.

У неё были бы какие-то эмоции, застань она его, с этой сумкой в руках и взглядом сбежавшего с плахи преступника под открытым небом, до того, как она закончила стихотворение. Сейчас же — больной мальчик был не более чем призраком из прошлого, нежитью. А её на порог не пускают.

По-хорошему эту нежить нужно изгнать молитвой, святой водой и мечом. Но Вера не верила в Бога, а руки вряд ли бы выдержали тяжёлую сталь.

— Ты чего-то хотел? — холодно спросила она, игнорируя и сумку, и его заворожённый взгляд не пущенного в тепло щенка. В конце концов, игры, в которые она играет в доме матери, остаются в доме матери. Здесь у неё не было сил пришивать к себе чужую звериную шкуру, и она была всего лишь человеком, если не пустотой. В конце-то концов, три месяца прошло, и чего тебя к её берегу примкнуло, Артём? Глупый мальчик.

Его пальцы разжимаются, чтобы притащить её к себе к шею, напористо, нагло, обескураживающе, обхватить, лишить кислорода горячими и сухими губами, и сумка с глухим стуком падает на пол. Вера будто мёртвая, на автомате раскрывает рот. У неё тогда уже возникает чувство, что всё неправильно, что мальчик этот — источник её бед, яблоко Эдема, ахиллесова пята.

Гнать от себя нужно беды, бежать подальше, прятаться от урагана, есть могильную землю.

Но сейчас она была абсолютно беспомощна, бессильна. Будто смерть схватила её за горло, а она заворожённо смотрела ей в глаза, влюблённая до невозможности.

И так всегда. Глупая Вера.

— Ты обещала, что мы увидимся, — шепчет он ей в губы дьявольским жаром. Она от страха не может и слова вымолвить — «вот же ты, мальчик, моя личная погибель, и чего ты припёрся, мне это не нужно, не нужно, уходи сейчас же». Где-то в глубине квартиры, сквозь пахнувшие затхлостью стены комнаты-гроба и низкие потолки, кипит чайник, а на глазах Веры закипают слёзы, пока он, дрожащий, прижимает её к себе, прижимается губами к шее, дышит, дышит этим своим жаром. И все его угловатости, твёрдости, остроты, причиняющие боль — в её безжизненное тело уже не человека. Она должна, должна его оттолкнуть. Сил на это нет. — Я без тебя будто приговорённый к смерти. Я не мог больше… так. Вообще. Я ушёл от матери. Разреши мне остаться с тобой. Я не могу больше среди них.

В его словах — тоска (не только связанная с ней), которая её не коробит. Она смаргивает слёзы и распахивает для него дверь, равнодушно произнося, безразлично скользя глазами:

— Как тебе угодно. Я не буду удерживать тебя от глупостей.

Пусть делает, что хочет. Она не мамочка и не спасительница, как бы он что ни думал. Он не спаситель, как бы он что ни думал. Никто никого не может спасти.

В его взгляде — оголтелая радость идолопоклонничества, что рубанула её холодом. Её всю стянуло ужасом, как стальным обручем сердце одного из людей в старой сказке. «Что я творю… боже, что я творю…», — промелькнуло в голове, и она, никогда не чувствовавшая стыда и впредь не собиравшаяся, сглотнула что-то вязкое и горькое. Ядовитое и смертельное.

Он приговорённый к смерти, с петлёй на шее (и вот-вот, вот-вот…) только без неё. Она — всю свою жизнь.

Жизнь с Верой не была простой. Порой она не видела ничего и никого, кроме строчек в своей голове, пробегающих в голове разноцветным, врезалась в косяки, резко останавливаясь, роняла предмета и бежала к блокноту, изящно чертыхаясь по пути и чиркая зажигалкой (туманная голова всегда лучше трезвой — в этом смысле она сходилась с ранним Кингом). Электронные носители она не принимала и фыркала на них. Она не принимала интернет и поэтов в сети, которые «печатают свои ванильные стишки в ванильные сборнички». Она не принимала ничьё творчество, кроме своего, фыркала на «всяких там». Ей всё время казалось, что они недостаточно отдали этому себя. Что они не продали душу дьяволу и не готовы убивать, если он им скажет, как она, ради музыки слов в голове. А она могла. Она знала, что в своих попытках жить в двадцатом веке, с кровавой революции вместо мозгов и сердца, зашла слишком далеко, но ничего не могла поделать.

Отведи меня к Богу

Содержание

Capo

Amoroso

Devoto

Crescendo

Coda

Комментарии (0)