В глазах её бесконечностью безупречности застыл монолитом лёд — не тот, что сковал своим холодом стену от вершины до основания, но Лёд отцовский — полоса смертоносной, холодной стали. «Этого требует долг. Этого требует честь» — но почему же так гадко? Почему ей сейчас так гадко?

В чертоге холодно. Сансе кажется: холоднее, чем во дворе, холоднее, чем на стене, чем на далёком севере, чем где-либо, где когда-то было и может стать.

Но она ведь казнила Рамси. Она убила. И вот перед ней Петир. Почти жалкий, испуганный, коленопреклонённый Петир перед нею, леди.

— Я любил вас. Больше, чем кого-либо.

И пальцы для всех незаметно терзают платье.

— Однако же предали меня. — Королевская Гавань научила лгать, научила играть. Иначе не справилась, не смогла — зарыдала, зарыдала бы или того хуже. Леди такого не делают. Леди даже думать не позволено о таком. Но Санса справляется, Санса сильная, Санса может.

— Санса. — Зелёные глаза затравлены. Он впервые растерян. И ей бы заговорить, но в горле мешает ком. Он спасителен для Петира, почти спасителен. — Вы приговариваете меня к смерти, миледи? — вскидывает он голову — и Санса в душе ликует, в душе умоляет: «пожалуйста, придумай что-то, спасись и меня спаси». Вместо ответа — сухой кивок и Санса слышит, как ропщут лорды, но слушает лишь его: — В королевской гавани, леди Санса, у меня было достаточно времени, чтобы понять вашего отца — он был благороден…

— Вы предали его, — отрезает Арья. Кончик кинжала в её руке нетерпеливо пляшет. «Пожалуйста, Арья, если уж суждено, пусть это будет не больно, пусть будет быстро» — Сансе слишком хорошо известно, что значит боль.

— Да, я предал. Потому, что такие люди не могут играть в престолы. Эддард привёз с собой принципы, привёз честь — проку от них не много. Вы сами всё видели, вы сами всё знаете, леди Санса. Но я искренне восхищался им. Он воспитал вас суровой, но справедливой. По старым законам севера. Тот, кто выносит приговор…

— …сам заносит меч. — Они закончили говорить вместе и Сансе почудился третий голос, голос Эддарда Старка, наставляющий сыновей. Санса забыла. Санса забыла, а Бейлиш вспомнил.

— Я не хочу этого, Санса. — Теперь он снова нависал над ней, опершись ладонями о столешницу, и лица их разделяло одно дыхание. — Не потому, что страшусь смерти. Она тоже пугает меня — врать не стану. Но ты — маленькая, хрупкая девочка. Оставь эти вещи брату, оставь лордам. Себя огради, прошу.

— Оградить, лорд Бейлиш? — Сансе смешно, страшно и больно одновременно. — Вы знаете, как умер Рамси? Знаете или нет?

Он знал. Бейлиш, конечно, знал — все в Винтерфелле знали. И он попятился. Рукоять кинжала, согретая сильной ладонью Арьи, скользнула в пальцы.

Санса не умеет, Санса не может. Санса училась шить платья — не убивать клинком. Она не сделает это быстро, не сделает милосердно.

Она должна. «Тот, кто выносит приговор, сам заносит меч».

Её каблучки цокают, ропот наконец смолк. В главном чертоге так тихо, что, если глаза закрыть, можно представить крипту. Кончик кинжала пляшет — в страхе, не в нетерпении.

— Ты уже однажды хотела, Санса, — улыбается Бейлиш одними губами. Он говорит так тихо, что вряд ли кто-то другой разберёт слова. Сильные пальцы сжимают запястье, перекладывают рукоять: — правильно так, смотри. — И он откидывает голову. — Ты хорошо учишься. Знаю, сможешь.

Только она не может. Она не может. По-мужски жёсткие волосы под ладонью — это, чтоб было вернее, чтоб удобнее было бить. Или резать? Или?.. Она не знает… она не знает!.. Глаза в глаза — это так, как учил отец. И ожидание. Минута, вторая, три…. Капельки пота на лбу — на его, её… пляшет кинжал в руке.

Лорды запомнят, что Санса была слаба. Леди Мормонт запомнит.

Тихое «дзынь» металла о грязный пол.

— Отведите лорда Бейлиша в покои, заприте там и приставьте стражу. Я — леди Винтерфелла, не королева Севера. Пусть его судит Джон.

Молчаливые слуги ведро за ведром наполняли ванну. Сидя в кресле у камина, Санса слышала лишь их шаги, лишь плеск и то, как трещит огонь. Не открывала глаз.

Она не помиловала, не помиловала — только отсрочила неизбежное. Нужно было переиграть, поступить иначе, сослать на стену… Но Санса разыгрывала спектакль. И не смогла превзойти учителя.

— Миледи, позволите? — бледная морщинистая рука коснулась её плеча, но Санса тотчас же отшатнулась. Она не терпела прикосновений. Она не любила мыться с тех пор, как Рамси…

— Я справлюсь сама. Это всё. Спасибо.

Рамси любил, чтобы простыни были чистыми. И, чтобы Санса была чиста. Рамси любил, чтобы подле постели были вода и соль. Он посыпал ей раны. Рамси любил собак, своих кровожадных гончих. И это ведь тоже была любовь?

Платье соскользнуло к ногам, шурша — и холод тотчас поцеловал ей спину. За время, проведённое в Королевской Гавани, Санса успела его забыть. А Рамси… Рамси топил так жарко, что порой не могла дышать — он, северный бастард, очень любил тепло. Впрочем, вовсе не от холода Санса сейчас дрожала. Даже наедине с собой нагой ей оставаться было уж очень сложно. Чувствуя себя беззащитной, стыдливо прикрываясь ладонями, как умела, Санса шагнула в воду. Голова закружилась. Ожидаемо, как всегда, как в последнее время, как Санса уже привыкла.

Рыжие волосы медью рассыпались — Санса перебирала их влажными пальцами прядь за прядью.

Как она должна была поступить? Что правильно, а что — нет? И как рассудит Джон? Как рассудит, когда вернётся?

Преклонивший колено Джон, сложивший корону и меч к ногам чужестранки. Сложивший север. Если ему, её королю, её брату, бастарду её отца дозволено выбирать, решать по велению сердца дозволено, отчего она, Санса, не имеет на то же прав?

Быть может оттого, что сердца у неё нет?

Где его вырезали? Когда? Быть может, на Красной Свадьбе, а может быть здесь, во время её, Сансы, собственной брачной ночи? О нет. Сердце Сансы рвалось, разбивалось на части — они катились вместе с головой отца, вырывались потоками крови из горла матери, падали в бездну с ревнивицей, тётей Лизой. Так его Санса растеряла до крохи всё. Что от неё-то самой осталось?

Одеться едва успела, когда в дверь постучали — отрывисто, дерзко — так в Винтерфелле только один лишь мог, потому несколько вдохов она молчала. Ей не хотелось сейчас говорить ни с кем. Тем более, с Арьей.

Но сестра, не дожидаясь ответа, вошла сама.

— Ты не спустилась к ужину, — произнесла, запирая дверь, и лёгкие, почти неслышные шаги её прошуршали по полу ближе.

— Я не голодна. — А пламя в камине пляшет. Только бы на него смотреть. И раствориться в нём.

— Я принесла тебе суп и немного хлеба.

— Спасибо, Арья. — Сансе хотелось верить: сестра уйдёт. Ужин оставит, развернётся, исчезнет с глаз. Но она стояла, молча стояла, не то не решаясь задать вопрос, не то ожидая, что первая скажет Санса. Но Санса не размыкала губ. До тех пор, пока из-за спины глухо не прозвучало:

— Ты не казнила его. — В тихом голосе сестры читался скупой укор.

— Я не палач. И не убийца, Арья.

— Он предал отца, предал тебя, предал мать — ты прекрасно знаешь. Ты сама говорила это.

— Да, он предал, — эхом отозвалась Санса и, бездумно взяв в руки миску, принялась перемешивать жидкий суп. — А ещё он спас меня. И продал Болтонам. И снова спас в битве бастардов.

— И снова спасёт, а потом предаст, и спасёт, и предаст, чтобы спасти от собственного предательства? — Звякнув тем самым кинжалом, что ещё так недавно нетерпеливо плясал в руках, Арья присела на корточки рядом с креслом. — Я не леди Винтерфелла, Санса, и даже вообще… не леди. Но я вижу: что-то с тобой и в тебе не так. Путь от Драконьего камня не так уж долог. Джон Бейлиша не помилует. Прошу тебя, разберись в себе до его возвращения. А лучше — не жди и вовсе. И, ради всех богов, пообещай мне, что съешь этот суп, пока не остыл.

Санса кивнула почти что бездумно: — ладно, — и даже самой себе отчёта не отдала в том, что обещает — может быть суп доесть, а, может, смириться с казнью.

Часть 1

Estell Eleantlar

Губы закушены, соль на щеках и во рту она же. Распахнув глаза, Санса видит, как слёзы, мешаясь с кровью, оставляют пятна на белой простыни. Толчками и жаром в тело врывается боль, заставляя кричать и плакать. 
Сегодня она скучна. 
И будет платить за это.

Игра Престолов

Санса Старк/Петир Бейлиш

Арья Старк

Джон Сноу

Пишите письма

Факелов на стенах было совсем немного, подол шуршал, а шаги отдавались отрывистым, гулким эхом. Санса ломала пальцы. Она не знала, зачем идёт. Даже, когда выходила из комнаты, даже, когда по лестнице поднималась, самой себе обещала, что сейчас просто остановится, развернётся, сделает несколько вдохов и вернётся в свои покои. Обещала и шла, не представляя, о чём спросить.

Она прекрасно знала, что ни Арья, ни лорды этот визит не примут и не одобрят. Да чего уж там — она себя сама за него корила. Но шла сквозь полумрак, сквозь холодные коридоры. Шла.

Может, её остановит стража?

Но перед леди Винтерфелла мечей не скрещивают — ей путь всегда и везде открыт. Солдат, безликий и безымянный, один из многих, молча распахивает двери:

Она взглядом велит не входить за ней, не следить за ней и не слушать — достаточно уже ошибалась сегодня, достаточно слабости проявила, глупила достаточно. Если Санса права, ей здесь вреда причинить не смогут, а если нет…

— Санса… — Он узнал её по шагам, по вздохам узнал, прошептал-произнёс, не глядя, не обернувшись ещё и как-то беспомощно развёл руками, словно бы пытаясь высказать этим жестом тысячи лишних слов. — Так поздно…

— Поздно, — откликнулась тихим эхом. Оба они не о времени говорили и знали это. — Мне нужно понять. Лорд Бейлиш, мне нужно понять…

Санса и вправду пришла в тот час, когда приличные леди не расхаживают по замкам и визитов не наносят в покои лордов, оттого чувствовала неловкость, застигнутая врасплох внезапным осознанием, что впервые видит этого человека каким-то слишком домашним, слишком уютным — в наполовину расстёгнутом камзоле, без броши, с лежащей в кресле раскрытой книгой.

— Вы хотите задать вопросы?

— Хотела, да, — произнесла Санса, сжимая ладони до боли на животе, пряча свою слабость широкими, длинными рукавами, и вдруг высказала-сказала совсем не то: — что вы читаете, лорд?

— Это? — взглянул он на книгу так, как будто впервые её заметил. — Цифры, вычисления… Они успокаивают, как старые добрые друзья. Человеку, который стоит на пороге смерти, хочется немного побыть с друзьями.

— Да что вы можете знать о дружбе, лорд Бейлиш?

— Она ненадёжна. Редко оправдывает вложения. Полагаться на неё беспечно, но и отказываться глупо. Важна дистанция. Обыкновенно друзья гораздо опаснее врагов — от них почему-то не ждут предательства. — И улыбнулся. Лишь уголками губ. — Вам всё это известно, миледи. У вас был хороший учитель. Вашему отцу так не повезло. Вы ведь хотели спросить о нём.

— Расскажите мне, лорд Бейлиш. — Вновь ощутив, как невыносимо кружится голова, Санса быстрыми шагами преодолела расстояние до свободного кресла, всего на какое-то мгновение поймав аромат кардамона и, почему-то, моря — Мизинец оказался к ней слишком близко.

— Эддард был благороден и честен. И слеп оттого. — как-то слишком медленно, задумчиво произнёс лорд, глядя куда-то в сторону, в прошлое, сквозь Сансу и Винтерфелл. — Кет была счастлива с ним. Ему стоило остаться здесь, на севере. Чтобы выжить среди змеев, нужно и самому быть гадом. Ваш отец им не был, леди Санса.

— Вы были. И остались, — проговорила Санса, наблюдая, как Мизинец наполняет чаши тёмным вином. Одну — для себя, для неё — вторую. Но Санса не пьёт вина.

— Каждый выживает, как может. И умирает, как может. Эддард до конца остался верен самому себе. Хотя бы одно лишь это достойно уважения. Он был бы хорошим братом дозора. Был бы, Санса. Никто не подозревал, не думал. — Тёплые пальцы Бейлиша бережно вложили холод металлической чаши Сансе в ладонь, чтобы исчезнуть тотчас. — Он должен был отправиться на стену милостью короля.

— Джоффри не был милостив. Уж вы-то должны были это знать.

— О, Санса… Я знал, что мальчишка жесток, но не знал, что глуп. Я переоценил его. И это стало первой моей ошибкой.

— Что, по вашему, хуже, — лишь ощутив, что пряное вино обжигает губы, Санса осознала, как жадно, бездумно глоток за глотком опустошает чашу, — что хуже, лорд Бейлиш, умный зверь в человечьем теле или глупец, упивающийся своей бесконечно жестокой властью? — Щёки её пылали. От вина ли, от близости очага или от подлой памяти?

— Я не знал Рамси, Санса. Прошу, пойми…

— Вы говорили, что любили меня. Говорили. И отдали незнакомцу. Ради чего? Я думала, что знала, чего вы от меня хотите. С самого первого дня, когда этот старик с пересмешником у горла прервал мои глупые мечты о кораблях и гаванях. Я думала, что знала. А потом вы отдали меня, как вещь, первому встречному. И я не могу понять. Кому вы лгали?

— Санса… — он вновь наливал вино. — Санса, я…

— Чего вы хотели на самом деле, лорд Бейлиш, меня или всё же власти?

Платье зашуршало, чаша со звоном опустилась на стол. Когда слова стаей ворон разлетелись с губ, Санса вдруг поняла, что ответа не хочет слышать, оттого почти сбежала трусливо, повернувшись спиной, всё бросив.

Запах моря и кардамона настиг за мгновение до рук, поймавших за плечи с неожиданной силой.

— Всё, Санса. Обязательно всё и сразу. Я не привык выбирать, — прошелестело дыханием по виску. — Но всё, чем когда-либо владел и на что надеялся, я отдал бы, чтобы в тот день повернуть коней, укрыть тебя ото всех, ото всех спасти…

Вырвавшись отчаянным рывком, словно из сети птица, кипя от вина, гнева и застарелой боли, Санса почти прошептала на грани крика:

— Вы не укрыли, Петир. И вы ничего, ничего не знаете. Больше ко мне никто и никогда не прикоснётся — я не позволю.

— Санса. — не прислушавшись будто, он поймал её снова, запястья стиснул: — прошу, расскажи. Расскажи мне. — А она захлебнулась памятью.

Губы закушены, соль на щеках и во рту она же. Распахнув глаза, Санса видит, как слёзы, мешаясь с кровью, оставляют пятна на белой простыни. Толчками и жаром в тело врывается боль, заставляя кричать и плакать. Сегодня она скучна. И будет платить за это.

— Отпустите, лорд Бейлиш, — сумела протолкнуть наконец сквозь тошнотворный ком, — или мне придётся позвать на помощь.

Она не смогла уснуть. Пряное вино возвратилось внезапно рвотой, а сильные руки — памятью. Если бы Бейлиш знал, как часто вот так же, схватив со спины за плечи, её бросали на ложе, как будто суку или кобылу, как следовало за тем касание твёрдой плоти или удар хлыста — она никогда не представляла, как поступит с ней Рамси на этот раз. А он не скупился — был изощрён и жесток, был внимателен. Был даже, однажды, ласков.

Та ночь запомнилась омерзением и стыдом, сильными пальцами, невыносимой тяжестью, чем-то необъяснимым, странным, что происходило с нею — волнами дрожи, внезапным удовольствием. С ним она ничего не могла поделать. Тело её, непокорное тело, подавалось и содрогалось, язык беспрестанно скользил по сухим губам… А он хохотал, насмехался:

Теперь она знала. И ненавидела саму себя за то необъяснимое, противоестественное, неправильное, неуместное удовольствие, случившееся с ней против желания, против воли, завершившееся, захлебнувшееся сталью, кровью, обрывками тонкой кожи, которые он с вином вынуждал проглатывать, но всё-таки произошедшее, запятнавшее её, Сансу, стыдом и ужасом.

Встречая рассвет на заснеженной стене Винтерфелла, Санса дрожала от холода, но не могла заставить себя уйти. Крахмально-чистый, ледяной до невыносимого, ветер уносил в никуда отголоски моря и кардамона, отголоски крови, вина и соли. Санса будто бы омывалась им, возрождаясь заново. Чистая, но не целая, не живая, способная лишь существовать-дрожать, лишь плакать-оплакивать — кого-никого — не зная.

Скоро вернётся Джон. И всё закончится. Навсегда. Для всех. Потому, что здесь и сейчас один пересмешник стал отчего-то всеми — и это как-то удивительно больно, до смешного неправильно и неправедно.

Всё утро она смотрела, как смертоносной тенью танцует сестра с клинком, оставляя на белоснежном покрове хаотичные отпечатки ног — шаг, поворот, прыжок — и вскоре весь снег ископан, изрыт, истёрт, вскоре — не полотно, а рябь, словно волны и блики.

Глупый вопрос. Глупый, но возникший сейчас отчего-то, а, значит, нужный.

— Я была у него, — произнесла тихонько, даже не ожидая, что, увлечённая своим завораживающим танцем, сестра услышит.

— Я знаю, — отрезала тем не менее Арья ударом клинка о воздух.

— Не понимаю. — Серебристая молния — невидимый враг убит. — Утром ты хотела казнить, а ночью прокралась в его покои.

— Арья! — щёки предательски вспыхнули. Наверняка не от смущения, от мороза.

— Что «Арья»? — Замерев наконец на месте, сестра протянула руку с клинком вперёд, да так и стояла, не шевелясь, будто бы стала статуей. — Наверное, всё-таки дело в том, что я совсем не леди. Потому и не могу понять. Но это, то, что ты делаешь — слабость. И я не знаю, как к этому относиться.

— А что бы ты сделала со слабостью? — зарыла пальцы Санса в пушистый мех.

— Я бы хотела сказать «избавилась». Только это не будет правдой. Мы не всегда обязаны делать то, что велит нам долг. Я часто слушала сердце. И ты послушай. Но, знаешь…

Клинок плавным броском оказался в другой руке, а сестра тряхнула головой, словно пыталась разбросать вокруг рваные мысли тёмными прядками.

— Просто не забывай, что Джон рано или поздно вернётся. И всё закончится.

«Всё закончится. Рано или поздно закончится, — твердила самой себе Санса, поднимаясь по ступеням, комкая в пальцах платье. — Всё закончится. Рано или поздно закончится, — словно молитва. Только не богороща вокруг, а перед взором — не лик чар-древа. — Всё закончится».

Он стоял у окна и смотрел в метель. Заметённый, унесённый сквозь стёкла ею, не услышал ни скрипа двери, ни шагов, ни того, как, неуклюжая, случайно задела кресло и лишь, когда окликнула, обернулся.

— Всё скоро закончится, — ответила она тихо и сухо, отрепетировано сотню десятков раз.

— Сколько ещё? Дюжина дней? Месяц? — Руки его, сложенные обыкновенно на животе, снова сжимали чашу. — Люди быстро теряют рассудок от одиночества. Прислуга и стража не отличаются разговорчивостью, вернее, вообще молчат. Я не жалуюсь, леди Санса, напротив. Я благодарен вам.

— Благодарны? — он был, наверное, пьян. И так же, как и она, не спал. Конечно же, Санса знала, что никому с Мизинцем не велено разговаривать — сама отдавала такой приказ, понимая: этому человеку достанет умения выбраться. Он слишком умён и хитёр. Но, глядя сейчас в какое-то осунувшееся, разом постаревшее лицо, ощущала, что начинает жалеть об этом. С их последнего разговора минуло совсем немного, но что-то в нём надломилось за это время, что-то снизошло, опустилось осознанием-гнётом, болью во взгляде, звериным воем — так волки из клетки смотрят. Неужели и с нею, Сансой, в дни одиноких, молчаливо-отчаянных мук то же произошло?

— Благодарен. За то, что ты здесь, сейчас. — А голос у него хриплый. Не так, как прежде. И в ямочке у ключиц сворачивается колючим клубком тоска.

— Мы не закончили разговор, лорд Бейлиш.

— Петир, — эхом кивает Санса. И не знает, что дальше произнести. Все слова разлетелись, разбежались куда-то зверьками короткохвостыми потому, когда его руки тянуться, чтобы снова наполнить чашу, она качает головой укоризненно: — это меня пугает. — Ложь, конечно же. Возможно, наполовину. Пьяные мужчины не внове ей. Но только не этот — Мизинец никогда таким не был. И видеть, как становится, Санса совсем не хочет.

— Тебя пугают прикосновения, это вино и даже люди рядом, ты вжимаешься в стены, когда думаешь, что никто этого не заметит, и вздрагиваешь от шорохов, как от боли. Санса… — Всего два шага понадобилось ему, чтобы, коленопреклонённым, бережно коснуться её запястья. — Я хочу знать. Я должен увидеть, что с тобой стало. Не от моей руки, но с моего одобрения, из-за моей ошибки. Позволь мне, Санса. Прошу, позволь. — И зелень в его глазах, таких далёких и близких одновременно, на мгновение затянула круговоротом.

— Это пересмешник. Я видел, как он на тебя смотрел. На мою милую, милую жёнушку. Твой дядюшка, верно? — Рамси медленно вытирает пальцы и рот от кровяной колбаски, а Санса, обняв колени, отводит взгляд. — О, он бы хотел оказаться вместо меня между этих ножек. Ты не находишь, милая жёнушка? — Ладони на спине так подло, притворно ласковы. — А ты бы хотела? Впрочем, не важно. Я твой, ты — моя, а пересмешник в Гавани. Но не печалься, не печалься, милая Санса. Старый дурак вернётся. Как же не вернуться-то? — здесь его ждут мои славные гончие. Не стану кормить их. А ты будешь смотреть. О, вдруг это любовь?

Будто реальный, слишком реальный сон. Впервые Санса была благодарна нахальным губам, согревшим без спросу её запястье — вырвавшем, пробудившим, оставившим ощутимый, знакомый след. Не только Бран умел возвращаться в прошлое. Санса в него возвращалась тоже. От раза к разу, от раза к разу и ей казалось, что однажды она останется там навечно.

— Старый дурак сделал мне прекрасный подарок. Я думаю ответить ему тем же. Ты ведь не против, жёнушка? Людей нужно делать счастливыми. Перед смертью. Ну, хватит рыдать. Поднимайся. Ночь будет долгой. Нам предстоит написать послание.

— Хорошо, Лорд Бейлиш, — выдохнула, стряхнула оцепенением, руки отняла, поднялась, дрожа.

С тех пор обнажённой даже служанки её не видели. Никто не касался, никто не касался с тех пор… с тех пор…

Санса думала: крики её услышат и на далёком севере. А после и вовсе не думала — где-то плыла на грани безумной боли — брата звала, Арью, отца и мать — послание слезами и кровью писалось три долгих ночи. Послание опадало обрывками кожи на тростнике — их позже с вином проглотить заставят.

Пальцы дрожали, пальцы не слушались. Отвернувшись, она чувствовала бесконечно-зелёный взгляд. И не могла совладать с руками. Шнурки стали скользкими, незнакомыми, будто бы не сама это платье шила. Ей попросить бы помощи — только вот не могла, не имела права. А губы склеились, слиплись намертво — их смочила, не глядя, вином из чаши.

Жар пробежал по горлу, ткань подалась с жалобным, тихим хрустом, действуя хаотично, неуклюже, на грани сна, Санса освободилась от рукавов, во внезапном страхе платье попыталась поймать, прикрыться — и вдруг осознала себя нагой, беззащитной, слабой. Тела своего не стеснялась и не страшилась, знала: он видел сотни прекрасных тел. Только вот её тело прекрасным не было. Прорисованное десятками шрамов, послание уродовало его, вечным клеймом порочило.

— Это пересмешник, — пояснила зачем-то сквозь завесу волос. Ей было страшно обернуться, страшно увидеть в знакомом лице что-то, чего она не сможет понять или того, что, напротив, окажется слишком ясным.

— Пересмешник. — Прозвучало хриплым эхом слишком близко, непозволительно близко. А потом почти невесомой лаской шрамов коснулись пальцы.

Он сам кутал её. Отчего-то не платьем, сиротливо лежащим у ножки кресла, а своим плащом, сорванным с крюка у камина — тёплым плащом. Тяжёлым и тёплым, какого у Сансы не было. Душное, тягучее молчание затопило покои, обратившись тысячей смыслов и пониманий. ОН видел не всё. И не обо всём узнал, но, сидя в кресле, держал её на коленях, как делал один лишь отец в почти что забытом детстве, и ничего постыдного в этих минутах не было. Он больше не пытался целовать её против воли, больше не стремился к безраздельному обладанию. То, о чём он слышал и что представлял, оказалось увидеть стократ больнее.

Наверное, всё же он что-то шептал. Презиравший веру, молился, может? Санса не разбирала слов. Какой-то тяжёлый груз наконец растаял, исчез, разделённый надвое и от этого расколовшийся. Она доставила послание адресату. И отпустить сумела.

Сколько вечностей минуло, сколько утекло — не считал никто, но, когда завеса безмолвия наконец пала, а руки разомкнулись, снова разделяя двоих расстоянием и шагами, опальный лорд позволил себе промолвить:

— Он был чудовищем. И это нельзя простить.

— Это не всё, Петир, — выдохнула Санса, спрятавшись в плащ, как в кокон. Впервые назвала по имени без напоминаний, без принуждения. Это казалось правильным. Доверие, хрупкое, сплетённое состраданием и виной, не терпело титулов. Собираясь с силами прежде, чем раскрыть то, о чём не говорила даже самой себе, Санса слишком боялась его разбить.

— Ты можешь сказать мне. — И руки вновь протянулись к её ладоням, но так и остались пустыми — Санса сжимала плащ.

— Я думала, что это невозможно. Я не понимала. Мне пришлось столько всего пережить, но он. Мой красный цветок не цветёт. Я чувствую: что-то во мне меняется. Платья скоро перестанут это скрывать, Петир. Я… Я не хочу, не хочу, чтобы его… его чудовище было во мне. Я не сумею его любить.

Часть 2

Холоден чертог, холоден север и ничуть не теплее тот приём, что оказали лорды. Впрочем, Джон примерно того и ждал — слишком многое изменилось за то время, что он отсутствовал. И слишком многое обещало измениться этим же утром, притом далеко не к лучшему.

— Тебе уже рассказали, да? — Рыжие волосы сестры, неистовый, треплет ветер. Здесь, на обзорной площадке одной из башен, он не знает покоя и сострадания. Не знает его и Джон.

— Ты могла бы его казнить. Но, знаешь, я рад, что не…. Не женское это. Отец не одобрил бы.

— Дело не в отце. И не в том, что я… Джон, Мизинец вывез меня из Гавани, он спас нас в битве за Винтерфелл и…

— И совершил ряд преступлений, за которые я обязан его казнить. Это мой долг.

— Каждый человек на счету сейчас, каждый воин. — С той же силой, с какой хваталась за край собственного плаща, Санса уцепилась за эти слова, и что-то полубезумное — то ли гнев, то ли страх — промелькнуло в её глазах.

— Мизинец не воин, — отрезал Джон. — Санса, он продал тебя Болтонам.

— И я готова его простить. Я готова, готова… Джон… есть ведь законы. И… поручительство. Я бы могла…

— Поручиться может лишь мужчина и воин, Санса. — Ветер и вовсе сошёл с ума, сплетая рыжий с чёрным доселе невиданной паутиной. — Ты — не мужчина и ты — не воин. И… посмотри на меня, посмотри и скажи: что заставило тебя изменить своё к нему отношение? Что он обещал тебе?

Санса молчала долго. Так долго, что ветер успел замести снегом её перчатку, рука в которой едва заметно подрагивала на обледенелом камне.

— Я не знаю, — произнесла наконец так тихо, что Джон скорее слова не услышал, а по губам прочёл. — Он гадкий человек, да, но он… он любит меня и вправду. А я, а я…

И вдруг разрыдалась. Так несвойственно, так неправильно, метнувшись, спрятавшись в сильных объятьях брата. Мех щекотал ей нос, большая рука снова и снова проводила по волосам, но слёзы не утихали. А Джон, прижимая сестру к себе, чувствовал что-то незнакомое и неправильное, что-то, чего с ней никак не могло случиться.

Дверь бы вполне могла разлететься в щепки, не будь она приоткрыта до того, как Джон ворвался в неё, ведомый яростной неприязнью.

— Я ждал вас. И вы даже не можете представить себе, насколько. — Мизинец не соизволил подняться из кресла, в котором сидел, предаваясь чтению. — Помнится, в последнюю нашу встречу вы пытались меня задушить. Что же, теперь у вас есть возможность завершить начатое — петлёй, мечом. Проходите, ваше величество. Впрочем, вы ведь сложили корону севера. Как обращаться теперь? Милорд?

— Я не король и не лорд, Мизинец, — отрезал Джон, но всё же занял второе кресло и заговорил, лишь глубоко вдохнув: — ваших грехов, лорд Бейлиш, хватит на множество казней.

— Можете не перечислять. Я знаю их все — и грехи, и казни. Но, если бы вы просто хотели меня казнить, не приходили бы. Такого рода вопросы отчего-то не принято обсуждать с приговорёнными. Но вот я, а вот вы. Наедине, здесь. Так с чем и зачем вы пришли, Джон Сноу?

— Мне нужен совет. — Камин почти прогорел — и робкое пламя едва дышало, но света и без того хватало, чтобы всматриваться в немолодое, заросшее короткой бородкой лицо Мизинца.

— За советами не врываются, как на битву. За ними приходят тихо.

— Мне войти и зайти опять?

— Думаю: не стоит. Ваши люди не оценят таких манёвров. А что до меня… мне безразлично и вовсе. Сидите, Джон. — И коротким жестом указал туда, где на небольшом подносе всё ещё виднелись остатки его обеда. — Можете разделить со мной оленину.

— Я пришёл сюда не трапезничать. — отмахнулся Джон. — Я вижу: что-то изменилось в моей сестре. Она на себя не похожа.

— Женщины… Они имеют такое свойство — меняться. Иногда. В самых особых случаях. На относительно короткое время.

— Что вы хотите сказать?

— Сами спросите её. Или мейстера, если угодно. — Бейлиш улыбался лишь уголками губ, но, видя замешательство в глазах собеседника, пояснил: — ваша сестра ждёт ребёнка, Джон.

Тяжёлое кресло и Сноу полетели в противоположные стороны:

— Вам предстоит и так, — прозвучало бесстрастное. — Но, если вы не дурак, поймёте: это ребёнок Болтонов. Но я многое бы отдал, чтобы вы оказались правы.

— Уж не знаю, что хуже — вы или Болтон в её постели. — Спокойствие Джон собирал по капле, опускался на место слишком медленно, против воли.

— Надвигается ночь и холод, Джон, — тихо заговорил Мизинец, сам на себя не похожий — не то отчаянный, не то глубоко опечаленный чем-то, в чём Сноу быть не мог до конца уверен. — Я вас прошу: увезите её отсюда.

— Из Вестероса. За море. Туда, куда не достанет тот ужас, что вскоре начнётся здесь. Девочка достаточно настрадалась.

В свете догорающего камина и жидкой серости по-зимнему мрачного дня Джон вдруг ощутил тупую, ноющую боль где-то в своём полумёртвом сердце. Боль та исходила от человека напротив — и бастард не знал, как её назвать.

— Достаточно. Но здесь единственный дом Сансы. Куда я могу отослать её? С кем? Одну?

Бейлиш вдруг ударил ладонями по коленям, поднялся:

— Не важно, с кем! Отошли её, Бастард! Мы все здесь, в оплоте севера, передохнем — ты знаешь сам. Если можешь спасти хоть кого-то, прошу, спаси. Я… У меня есть друзья и дом. В Волантисе.

— Вы готовили конуру для бегства?

— Каждый, кто играет в престолы, её готовит. А я крайне предусмотрителен, Джон Сноу. Моих сбережений Сансе хватит на много лет. Чтобы жить… хорошо ли, плохо ли — не важно. Главное — жить. Я могу написать письма. Мне на это нужна лишь ночь. За Сансой придёт корабль…

— И с кем она отправится?

— Я бы поплыл вместе с ней, кабы не близость плахи.

— Вы заботитесь только о своей шкуре. — Отрезал Джон.

— Что ж, — развёл руками Мизинец, — я убеждать не стану. Позвольте отправить письма. Чтобы… Чтобы ей помогли… с ребёнком. Боюсь, будет очень сложно. Она не сможет его принять, но…

— Хорошо. — Рука Джона Сноу покоилась на эфесе — и это не укрылось от взгляда Бейлиша. — Предположим, что пред ликами старых и новых богов и перед всеми лордами я поручу свою жизнь за вашу. Вам будут возвращены земли, титулы и права, вы будете вольны уехать или остаться здесь, продолжать ваши игры, править Долиной… выбор огромен. И что вы теперь мне скажете?

Холод просочился сквозь древние стены, очаг догорел, а пламя свечи трепетало, то исчезая, то появляясь вновь. Мизинец медленно мерил шагами комнату — влево четыре, вправо и влево вновь, глаз не спуская с Джона.

— Вы отошлёте её? — застыл наконец напротив окна, руки сложил привычно.

— Значит, я поплыву с ней вместе. — Молча пройдя к дверям, Джон Сноу обернулся. Лорд Бейлиш стоял всё так же, руки сложив, на него не глядя. — Так чего мне ждать? — произнёс, — милости или плахи?

— Я не знаю, лорд Бейлиш. Пишите письма. Если вам вправду хватит на это ночи.

Часть 3

Крупные снежинки оседали на волосы и ресницы, таяли на щеках, мешаясь с солёной влагой, и Сансе хотелось наивно верить: никто её слёз не видит, не замечает. Сильная, глупая птица-волчица, она снова и снова озиралась через плечо, пока Винтерфелл не исчез в метели. Гнедая кобылка трусила легко и быстро, дорожный плащ тяготил прощанием и разлукой, но было назад повернуть нельзя. Не после всего того, что случилось в с нею в родных стенах. Не после того, что ещё случится.

Пускаясь вперёд, обгоняя солдат в кольчугах, себе позволила разрыдаться по-настоящему. И гори оно всё огнём. Волки ведь воют. А Санса — волк. Этого ей достаточно.

Она помнила, как Джон, усталый и бледный, на исходе дня постучался в её покои. Помнила круги под его глазами, помнила, как холодны были руки.

— Санса, нам нужно поговорить, — присел он на край постели. Мрачный и тёмный воин.

— Ты всё же казнишь его, Джон? — Игла уколола до крови палец, и Санса выронила её. — Ты казнишь?  Скажи.

— Не о том сейчас, Санса. Я… знаю… ты ждёшь дитя.

— Ты был у него. Это он?.. Это он сказал?

Отложив испорченную алыми каплями ткань, Санса подалась брату навстречу.

— Это плод Болтонов. Я его не хотела и не просила! Я думала: он погиб в холодной реке тогда.

— Знаю. Я знаю, Санса. Но теперь слишком поздно, ничего уже изменить нельзя и тебе… в твоём нежном положении, здесь не место.

— Не место здесь? — в голубых глазах испуг с непониманием пополам. — Винтерфелл — мой дом.

— Наш дом. Но зима настала. С севера надвигаются мертвецы, Ланистеры — из Королевской Гавани. А ты уязвима, хрупка сейчас.

— И ты хочешь отослать меня? — невольно скрестила руки на груди Санса.

— Не отослать, а укрыть. Пока не настанет лето. В Винтерфелле всегда должен быть Старк. Санса, я хочу знать, что, если мы все погибнем, из-за узкого моря вернёшься ты.

— Если вы все погибнете, мне будет незачем возвращаться! И нечем жить. — Вскочив, она метнулась к окну, спиной оперлась о подоконник, с укором смотря на брата. — Зачем ты это придумал, Джон?

— Петир? — Она металась по комнате так, словно та стала внезапно клеткой, и широкие рукава её вправду казались крыльями. — Не отсылай меня, Джон, прошу. Я не смогу, я не хочу одна. Арью отошли — она Старк не меньше, чем я.

Поднявшись и в один широкий шаг преодолев расстояние до сестры, Джон поймал её за плечи и, склонив голову, коснулся губами лба:

— Арья — воин. Если кто-то и выживет, то она. Ей не нужна защита. Тебе нужна. Я хочу, чтобы ты уплыла за узкое море, хочу, чтобы осталась жива. И Бейлиш того же хочет. Знаешь, я в жизни впервые согласен с ним.

Прощаться было страшно и очень больно. В первый раз Санса уезжала из Винтерфелла с радостью, мечтая о счастье, рыцарях и турнирах, второй, искалеченная, бежала, как зверь, отгрызающий лапу в стальном капкане. И, стоя перед чар-древами в богороще, чувствовала: третий станет последним. Что бы не говорил Джон, Санса прощается с Винтерфеллом. Теперь — навек.

Зимнее море было неприветливо и угрюмо, встречало рокочущим клёкотом, злыми волнами-гребнями. Море такое пугало Сансу. Но всё же она отдавала поводья на берегу, с какой-то растерянной, исполненной грусти полуулыбкой глядя на брата с сестрой, что её проводить отправились. Суровые воины, оба они умели быть холодными и бесстрастными. Не то, что Санса — слишком мечтательная, слишком глупая, слишком слабая.

— Постарайтесь выжить, пожалуйста, — попросила тихонько прежде, чем броситься Джону в объятья, в последний раз ощущая запах кожи, стали и пота (воины не пахнут розами), чувствуя сильную, мозолистую ладонь на рыжих растрёпанных волосах.

— А ты себя не давай в обиду. — озарил её брат такой редкой, такой чуждой ему улыбкой.

В утра после их судьбоносного разговора он никому улыбаться и не пытался. Утро было холодным, мглистым. Мелкий снежок кружил, засыпая деревья, людей и стены, небо нависало вязким, тяжёлым куполом.

Санса пообещала себе, что смотреть не будет. И слушать не будет тоже.

Она не пришла проститься и попрощаться. За это себя корила, но, давясь слезами во тьме покоев, знала: пошла бы, и что-то неправильное бы непременно произошло. Что-то, от чего обоим бы было стократ больней.

Лорды и солдаты роптали-ждали. Казнь — развлечение редкое, пусть даже сейчас война всё вокруг орошает кровью, казнь — развлечение. Как театр. Как те певцы и шуты, что были на свадьбе Джоффри. А Санса молилась. Молилась, снова и снова обещая себе, что смотреть не будет.

Рядом с суровым Джоном он ниже ещё казался — маленький человек. Мизинец. Один из многих, один из сотен, из тысяч, из миллионов. Но Сансе дурно и она терзает подол отчаянно. Только бы не закричать, только бы слабой снова не показаться здесь. Только бы взгляд не встретить.

— Лорд Петир Бейлиш, — произносит Джон. — Пред ликами старых и новых богов я, Джон Сноу, хранитель Винтерфелла и король севера… — губы его шевелятся дальше. Но Санса ведь обещала себе не слушать, обещала себе не чувствовать.

Стоя подле сестры в тёмном плаще и платье, скованная ужасом, Санса может видеть лишь Длинный Коготь.

Пишите письма

Содержание

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Часть 4

Часть 5

Комментарии (0)