Мёртвая птица тенью в тенях застыла, слушая плеск воды. Крылья опустила-сложила, сбросила, плечи ссутулив, поникла в тёмном своём саване-одеянии. Смотрела-следила сухими глазами красными за каждым шагом, за каждым движением рук, не по-женски сильных. Следила отстранённо, как бы осознание принимать не желая, на грани забытья алым листом дрожа.

В подземелье было холодно — зябли пальцы, чадили факелы. Мёртвая Птица-Санса в отрешённом своём отдалении отмечала: вот стол, вот свечи, кувшин с водой, вот девочка — родная, знакомая незнакомка, — вот обнажённое тело. Тоже чужое, незнакомое. Почему-то.

Она сама заявилась сюда, вторглась непрошенной и незваной, одними губами попросила: «позволь остаться». Но приблизиться не осмелилась. С тех пор, как отдала приказ: «уберите тело».

Шаги были медленными, размеренными. Ноги отчего-то слушаться не желали, как будто каменные. Тяжёлые такие ноги у мёртвой Птицы — их не поднять и не передвинуть.

Человек на столе недвижен, смертельно-бледен. У человека в волосах седина, а на теле — шрам. Санса о нём не знала, а Мёртвой Птице… мёртвой птице такое знание ни к чему.

Человек улыбается. Но не губами, горлом, и мёртвая птица не может вспомнить, какая ещё была у него улыбка. Но была она точно лишь на его губах. А ещё — во взгляде. Только глаз его, как и имени, Мёртвая Птица не помнет тоже.

Руки сестры аккуратны, точны и бережны. Она всегда знает, что и как правильно нужно делать. Она — проводник. Из смерти куда-то дальше, за край, за грань. Она омывает тело так тихо, бесстрастно, просто, как будто не её рука сделала человека мёртвым.

Арьи — рука, Санса Старк — приказ. А вина на ком? Уж не на мёртвом ли?

Будто заворожённая, мёртвая Птица касается мраморного плеча. Оно обжигает холодом.

Когда-то Сансу Старк привели к голове отца. Когда-то смотреть заставили.

А сейчас она пришла добровольно, но боль — всё та же. Не боль — пустота и лёд. Только мстить некому. Уж не мёртвому ли ей мстить? Ведь вина — его?

Пальцы находят ткань, безмолвно вынимают из рук сестры — и мёртвая Птица чувствует, как холодна вода. Санса Старк прежде не омывала тел, но сейчас снова и снова проводит бездумно по удивительно твёрдой руке, по груди и шее — капли неуместной песней своей безмолвие разрушают. Птица не может заставить себя вновь мертвеца коснуться.

Птица теперь и сама мертва. Так пусто ей, гулко внутри, что сколько не бросай в эту бездну вечностей, не заполнишь. А винить кого?

— Тебе пора, — говорит сестра. Мёртвая Птица знает: она закончила, и теперь Санса Старк должна уйти, как обещала. Как обещала, дрожащая, им обеим.

Только уйти не может — стоит на месте, глядя неотрывно в лицо покойника.

— Ты заберёшь у него лицо? — спрашивает наконец медленно, по складам.

— Да, заберу. — Пламя свечи пляшет на лезвии кинжала у изголовья.

Сансе Старк сложно это понять. И представить трудно. Она знает: то, что будет дальше — таинство, касаться которого ей нельзя. И всё равно остаётся. Потому, что должна. Обязательно. До конца. До конца-до костра, до последнего дыма, до пепла должна остаться.

Первый надрез — на лбу. Смерть этот лоб разгладила.

Следом — другой: подбородок, щека, висок.

Птица хочет закричать, запретить, укрыть. Но мертвец улыбается горлом, а значит остальное уже не важно.

Лицо снимается медленно, с трудом, как будто прежний его обладатель всё ещё не хочет делиться с кем-то, но Арья никуда не спешит. Ей нужно это лицо.

А Саньсе безумно страшно.

— Что ты чувствуешь, когда… когда надеваешь лица? — спрашивает она.

Последний рывок — и внезапно гибкая, мягкая маска в руках у сестры больше не кажется настоящей, больше не походит ни на мёртвую, ни на живую…

— Это больно. — Сосредоточенная, Арья бережно омывает лицо мертвеца. — Чужие мысли, чужое тело, чужие сны. И ты себе сам чужой.

— Значит, ты сможешь… Сможешь понять, что он чувствовал, если наденешь его лицо?

— Арья! — Мёртвая Птица вскидывает ладони-крылья. — Я хочу понять. Я должна понять.

Последний факел погас, и просторный зал теперь освещала только одна лишь свеча у головы покойного. Головы, на которую Птица смотреть боялась.

— Мизинец был казнён за измену, — отрезала Арья внезапным холодом. — Он мёртв. Мертвецы не дают ответов. — И «тихая, словно тень» — исчезла во мраке, оставляя птицу-сестру в пустоте несокрушимого, безвыходного молчания.

Безвыходность об руку с безысходностью величаво шагала-звенела каплями мёртвой воды. Мёртвой для мёртвой Птицы. Голову опустив и ссутулив плечи, она уходила прочь — то ли в день, то ли в ночь. И солоны были вдохи.

Горький, тяжёлый дым уносился сквозь вечер в объятья вечности. Жарко пылал костёр, но, стоя на стене, Санса лишь представляла его тепло. Стало отчего-то до безумия важно узнать, что происходит с телом, сгорающим там, внизу? На что похоже оно сейчас? Что останется от него, когда догорит костёр?

— Я утром уеду, — ворвался вдруг в безмолвие голос Арьи, и Санса бездумно переспросила:

— Уедешь? Ты? — Арья кивнула молча. — Но ведь скоро вернётся Джон. Ты не дождёшься его?

— Нет. — Колкий ветер забирался холодными пальцами под плащи, но сёстры Старк продолжали стоять, отдаваясь его безраздельной власти. Погрузившись куда-то в глубины самих себя, каждая из них его просто не замечала. — Серсея ждать не будет. И мне нельзя.

Никем не замеченная, не остановленная, не услышанная, мёртвая Птица бежала-летела, как мотылёк в огонь. Арья уедет утром — и всё закончится. Арья уедет утром. Но Сансе Старк нужно, Сансе Старк нужно узнать ответы. Сансе Старк просто необходимо успеть понять.

Что нужно делать она не знает, не знает, как. Сложенные аккуратно, лица хранятся у Арьи в дорожной сумке. Санса уже однажды касалась лиц – эта ошибка едва ей собственного не стоила. Только теперь Сансе Старк не страшно. Мёртвая Птица она теперь. А какие у птицы лица?

Маска в руках бьётся, пульсирует, как живая, маску в руках искажают боль, удивление, радость, страх — но это лишь от того, что пальцы дрожат, неверные. Это ведь лишь поэтому?

Сансе когда-то хотелось этого лица коснуться. Только не так. Не так… Стоя на коленях, она снова и снова пробегает пальцами по мертвенно бледной восковой коже — щека и лоб, нос, подбородок, губы. Красивые губы. Дерзкие прежде, нежные.

Порывом безумия, единой, исполненной отчаянья тихой болью, Птица прижимает лицо к своему лицу.

Мёртвая Птица Санса металась в клетке — на ветку с ветки, по кругу от мысли к мысли, толкая стены, обессилено к ним, холодным, прижимаясь щекой и лбом. Тело хотело рассыпаться, разорваться, чем-то новым собраться неправильно, вкривь и вкось.

Мёртвая Птица не знала, не понимала.

В памяти лица у мёртвой Птицы — отец и мать, серые камни, меч…

У него слишком слабые руки, и меч тяжёл. А Форель всё скачет и скачет на тонкой шали… Лезвие жалит, песок под пальцами.

Встать. Не сдаваться. Встать…

Мёртвая Птица заходится рваным криком, но крик не её, а руки чужие до боли сжимают чужое горло — дышать, дышать.

Встать, не сдаваться. Подняться. Слово ещё одно бы сказать…

За любовь? За любовь опять?

Значит, она сумела, она смогла? И вот он — тот самый сон, бред тот самый?

А ты не пришла ни разу. В душную комнату, в полумрак не пришла.

У тебя тогда уже сердца не было?

Терпеливо ждал, терпеливо мстил — любил, ненавидел. Насмешничал-пересмешничал.

Мёртвой Птице нужно… ей нужно вспомнить. Что — вышивание, танцы, книги?

Цифр вереницы и снова лица. Лестница — хаос. По ней взбираться куда-то в далёкое поднебесье. И встать, и подняться во весь свой жалкий, ничтожный рост.

Подняться. Заполнить пустоту. Но сколько не бросай в неё — ненасытна та чёрная пустота. Он и сам ею однажды стал.

Мёртвая Птица Санса медленно поднимается. Винтерфелл раскачивается от крипты до самых башен, а она, птица-волчица, слишком слаба, мала.

Она помнит, как кровь расплывалась на грязном полу чертога.

Большое мутное зеркало на стене. Только смысла смотреться нет. Смысла смотреться нет, и пальцы, крючась, силятся край отыскать, чужое лицо сорвать.

Санса, Петир, кто я? Кто она, кто он?

Кто из них жив, кто умер, чьё тело омыли и чьё сожгли?

Это борьба. Но ведь Птица и так мертва, птица устала, у птицы давно вместо крыльев — тьма.

В голове туман. В голове другой.

Ей бы хотелось сказать «прости». Но разве себе самой говорят «прости»?

Если она — Петир, кто тогда он? — Она?

Места двоим не хватит. Двое сойдут с ума. Оба сойдут, пропадут, исчезнут…

А в душе его, чёрная, алчет бездна. Птицу она пожрёт, Птица в неё нырнёт. За ответами, за забвением, за покоем, какого хотелось бы им обоим.

Если бы знала прежде, как мог быть нежен.

Если бы знала раньше, как был несчастен.

Если бы знал, как сильно она хотела, как долг неумолимо сражался с честью.

Если бы знали. Если бы только сказали — не промолчали.

Меч за любовь — в живот. За другую — к горлу. А мёртвая Птица бездну собой накормит.

И ей не страшно. И не жаль. Только суметь сказать бы…

Но кого прощать и кого винить? Мёртвых, живых ли?

А кто из них мёртв, кто жив?

Арья бежала, сжимая в руке кинжал. Бежала, словно её настигал огонь, словно хлестали голодные, злые взгляды. «Быстрая, как олень, тихая, словно тень». Сердцем беду почуяла. Так и сорвалась с места ланью испуганной, ланью раненной. Покоя не зная, в свои покои. За глупой сестрой, за дурой сестрой, которая, словно птица.

Арья умела, Арья меняла лица. И это не просто было — боль причиняло ей. Но девочка была в этот миг никем. И лица её — ничьи. Иначе никак, иначе нельзя. Иначе беда, борьба.

Арья бежала с кинжалом.

Просто надеть лицо — это сумеет каждый. Но сложно снять. Можно себя самого потерять под маской, тело отдать другому, из мёртвых вытащить, поменяться местами… Если хотя бы на миг забыть: ты — никто. И это лицо — ничьё.

Сансе ведь слишком хотелось узнать ответы.

Петир Бейлиш горло сжимал, на коленях стоя в её покоях, и Арья смотрела в его глаза. Он не понимал, он не знал, не помнил. Арья сжимала в руке кинжал. Но больше бы не сумела его казнить, больше бы не сумела убить предателя.

Маскарад

Estell Eleantlar

Тогда Петир впервые перемножал числа. Любые, какие помнил, какие только удавалось вообразить. Чёткими рядами выстраивались они перед его мысленным взором, и с каждой новой манипуляцией проясняли сознание, возвращали расчётливый, острый ум.

Игра Престолов

Петир Бейлиш/Санса Старк

Петир Бейлиш

Арья Старк

Джон Сноу

Якен Х'гар

Санса Старк

Бриенна Тарт

Под маской пересмешника

ru-pod-maskoi-peresmeshnika-estell-eleantlar

Триста семьдесят пять умножить на восемнадцать? — шесть тысяч семьсот пятьдесят. Семь тысяч семьсот пятьдесят… — пальцы, крючась, сминают простынь. — семь тысяч семьсот пятьдесят поделить… поделить на?.. — вправо-влево… вправо-влево… потолок низкий, и нечем дышать… дышать… потому-то дышится часто, потому так рвано и тяжело. Он слишком медленно поднимает руки, вцепляется в собственное лицо и сдавливает до боли… Триста семьдесят пять умножить на восемнадцать. Но это он уже, кажется, посчитал.

Маленькому человеку в в маленькой каюте, на раскачивающемся, узком, крохотном гамаке так невозможно тесно. Воздух пропитан солью, рыбой, йодом и давно не мытыми телами матросов. Этот извечный, неискоренимый дух не оставляет ни на мгновение — сбежать от него, избежать его можно лишь только в чертогах сна.

Сна, из которого так отчаянно рвался, который прочь отгонял. Четыреста сорок умножить на восемьсот одиннадцать… А от каждой единице к единице — бесконечная вереница точек. И считать не пересчитать их, дробить — не передробить. Только бы не быть и не становиться, только бы снова не засыпать.

За мутным оконцем вязкой серостью разливался очередной рассвет. Он, всевидящий, всезнающий, казалось, смотрел на Петира, а Бейлиш лишь вторил, упрямо возвращал покрасневший, туманный взгляд.

Сколько дней назад это с ним началось? Или сколько дней назад для него закончилось? — Бейлиш не сосчитал их и не запомнил. Первым, что по-настоящему осознал, был невообразимо-чёрный, смолисто-густой, всеобъемлюще дикий ужас. Он кашлял и хрипел, он чувствовал холод, — повсюду холод! — и силился отчаянно что-то сказать. Но ему ведь перерезали горло. А тот, кто выносит приговор, сам заносит меч. Только тебя не отец учил — ты чиста была и наивна. Слишком мала тогда. Настоящего учителя превзошла. Наверное, Петир бы смеялся, он бы хохотал, если бы только мог. Но ведь он уже умер? ОН уже умер, да?

А потом клокочущий смех разорвал безмолвие. Бейлиш тотчас захлебнулся им, резко оборвал на самой высокой ноте и неожиданно ясно увидел такие знакомые покои, свои дрожащие пальцы, девичий плащ, брошенный на тростник неопрятным комом… и девчонку Старк — растрёпанную, ошалевшую, с каким-то болезненно затравленным, диким взглядом.

Первые часы как будто в тумане прошли, в дымчато-серой и вязкой мгле. К нему не обращались — и он молчал. Кто-то почему-то ударил — унизительно, хлёстко, звонкой пощечиной, от которой след остался наверняка, но и это он воспринял с тупой покорностью. А его тормошили и встряхивали за плечи, как будто куклу. Он слышал, как звали Сансу, но Санса не пришла отчего-то. Бейлиш не знал — зол на неё, или, наоборот, за неё же горд. Он ровным счётом ничего в те часы не знал. Кроме того, что со вспоротым горлом невозможно так долго жить.

Ставшим привычкой жестом Бейлиш погладил шею — гладкая, горячая кожа, бисеринки пота… Но память о боли, память о смерти здесь. Эта память навечно с ним. И бессознательный жест. Пальцы на шее. Знакомой и незнакомой одновременно.

Он не знал, сколько провёл, запертый в жарко натопленных покоях, но времени этого, во всяком случае, сполна хватило для того, чтобы, словно из трясины, выкарабкаться из туманного, отрешённого состояния. Тогда Петир впервые перемножал числа. Любые, какие помнил, какие только удавалось вообразить. Чёткими рядами выстраивались они перед его мысленным взором и с каждой новой манипуляцией проясняли сознание, возвращали расчётливый, острый ум. Потому-то, когда дверь наконец распахнулась, снова впуская девчонку Старк, Бейлиш поприветствовал её прояснившимся, внимательным, цепким взглядом.

— Кто ты? — спросила она с порога. Тяжёлая створка захлопнулась, и Арья тотчас о неё оперлась. Бейлиш пожал плечами.

— Полагаю, ответ ты знаешь…

— Да если бы… — И она быстрыми, бесшумными шагами переместилась к единственному свободному креслу. — Поговорить нужно. — И по-детски прикусила уголок губы, как делала ещё в Королевской Гавани. — Но я не знаю, как.

— Если задача кажется тебе непосильной, раздели её на множество мелких, наведи в них порядок и решай одну за одной. Начни с малого.

— С малого, — кивнула Арья. Вертикальная складка пролегла меж её бровей. — Вы знаете, кто я?

— Имел честь. — И картинно поклонился.

— Вы знаете, кто такие безликие?

— В какой-то степени. Представления мои не сказать, чтобы уж очень точны.

Несколько лишних мгновений Арья молчала. Оба они, сидя в безмолвии, смотрели, как пляшет в камине пламя, и Петиру отчего-то думалось, что у матери когда-то была вот такая шаль. Пламенная шаль, слишком яркая для стылого, промозглого севера. Оттого, наверное, и исчезла.

— Я убила вас. И забрала лицо. — Арья рубила фразы коротко, оставляя меж них непозволительно долгие промежутки. — Вы мертвец. В чужом теле. Вас не должно тут быть.

— Но я здесь… — он поднял ладони так, будто собирался зааплодировать. И опустил. И вдохнул сквозь зубы. — У мамы была шаль. — Полено особенно звонко треснуло. — Ты оставила его без присмотра. Лицо. Оставила. И… кто? — Петир так и не сумел произнести «моё». «Моё лицо» — это не удавалось осмыслить, оставшись при этом в здравости.

— Санса, — выдохнула-всхлипнула Арья и горько, горестно рассмеялась. — Да я же увезти собиралась, уехать. Я на час опоздала. На час!

— Ты… Ты… — Он поднялся, сел, поднялся и грузно рухнул на кресло снова. У него не было слов. И сил у него тоже не было. Он ведь с радостью и довольством бы принял любую жертву, любое имя. Кроме одного. Кроме этого. Он ведь мчался к ней на подмогу с рыцарями Долины, он рисковал всем, вывозя её из Гавани под покровом ночи. И кто теперь он, а она теперь кто? И где? В каком месте живое становится мёртвым, а мертвец паразитирует, отнимая здоровое, сильное тело маленькой глупой девочки?

— Вы ей голову задурили совсем, — произнесла поникшая, разом ссутулившаяся Арья. — Этим своим «люблю» задурили насквозь лживым.

— Не тебе меня судить. Не тебе! — Он всё-таки поднялся. — Ты всегда хотела быть лучше, всегда завидовала, всегда ненавидела меня — я знаю! Я знаю… я… — триста сорок один умножить на семьсот девятнадцать. Выдохнуть. Вдохнуть. — Это ведь не мои слова?

Арья кивнула отрешённо:

— Не ваши, да. — И вдруг улыбнулась. — Это правда. Я ей всегда завидовала. И ненавидела по-детски. Она же леди, вся такая правильная, красивая… А я…

— Ты можешь снять лицо?

Она фыркнула… словно лошадка впрямь. Арья-лошадка…

— Могла бы, уже бы сняла давно. — Пальцами побарабанила по колену. — Я недоучка. Я сбежала. Я не всё умею… Я вправду не знаю, что делать. Быть может, вы уже поменялись местами, и Санса мертва окончательно… А может… А может… Я правда хочу помочь ей…

А когда-то Арья подкладывала в постель противных холодных змей. И хохотала потом. И пряталась в крипте. Мертвецы ей были милее всяко… Теперь Петир и это отчётливо, ярко помнил и, чем сильнее задумывался, тем больше ощущал, как вплетаются в его мысли чуждые желания и слова.

— Я люблю её. Больше всех. И она ещё здесь. Пока здесь, — произнёс наконец Петир.

Но промолчал о том, как сильно боится, что, дав тому, что осталось от Сансы, волю, сойдёт с ума.

Часть 1

Завтрак на безымянной, насквозь прогнившей шхуне подавали незадолго после рассвета — влажный, просоленный хлеб, жидкая рыбная похлёбка да чашка пресной воды – Петир старался есть медленно, отдавая скудной, отвратительной трапезе как можно больше времени и внимания. Он ведь получал много больше полупьяных, угрюмых матросов и прекрасно знал, что многие из них не переживут плаванья. Слишком давно они не спускались на сушу, слишком скуден был их рацион. Несколько дней, и многих из них унесёт цинга.

Кусочки сушённых яблок, спрятанные в дорожном мешке, Петир экономил, как мог — прятал за щёку по одному в день, чувствуя, как рот медленно наполняется кисловатым вкусом, и на грани дрёмы растягивался в крохотной каюте, сверля потолок немигающим взглядом и покачиваясь вместе с хлипкой, просоленной старой шхуной — вверх-вниз, вверх-вниз.

— Что помешает мне убить тебя? — ворвался однажды в покои не то король, не то безымянный бастард, не то полный дурак Джон Сноу.

— Полагаю, ничто, — потянулся под шкурой Бейлиш. — Разве что только любовь к сестре. Как думаете, теперь я имею право считать вас братом?

В два шага преодолев расстояние до постели, воин одной рукой стиснул горло Петира, и Бейлиш ощутил запах конского пота, накрепко въевшийся в дорожный плащ Джона сноу.

— Не можете, — медленно процедил он. Хватка ослабла, рука исчезла. Джон сел в изножье постели. На его усталом лице пролегли глубокие морщины. — То, что вы вернулись из мира мёртвых, ничего не меняет.

— Это меняет всё. — Подтянувшись на локтях, Петир опёрся спиной о подушки, глядя на склонённый профиль бастарда. — Вы ведь тоже мертвец, Джон Сноу. Скажите мне, что вы чувствовали, когда умирали. Мне сказать можно. Я это тоже чувствовал. В этом мы так… похожи.

— Это холод. И пустота. И боль.

— И пустота, — повторил Бейлиш. — Бесконечная, безграничная пустота. А потом ты открываешь глаза. Ты открываешь глаза и понимаешь, что жив. У тебя есть второй шанс, тебе его дали. — Он почти шептал. Доверительно, тихо, весомо. — Ну так и что? И что… ты этого не просил. Представляете, какая штука, Джон Сноу, самая сложная путаница в моей жизни произошла после моей смерти. И вне моего непосредственного руководства. Скверная ситуация. Я не люблю чувствовать себя жертвой обстоятельств.

<      — Это чудовищно. Это не вписывается ни в какие рамки. — Порывисто метнувшись, Джон стиснул запястье собеседника, всмотрелся внимательно, с тоской, будто стараясь увидеть под тёмными волосками тонкую, бледную девичью кожу, грацию музыкальных пальцев… — Я люблю свою сестру. Если бы я мог вытряхнуть вас из её тела, я бы сделал это прямо сейчас, не задумываясь.

— Мы оба знаем, кому стоит сказать спасибо. — Бейлиш с усилием вырвал руку. — Лица — не игрушки для маленьких девочек. Ей бы стоило держать его при себе.

— Все мы совершаем ошибки, — поднялся Джон. Отдёрнув в сторону тяжёлую занавесь, всмотрелся в метель. — Вы чувствуете её? Она… может нас слышать?

— Не знаю. — Петир всё ещё лежал в постели, и это не смущало его ничуть. — Иногда мне хочется лимонов и шоколада. — Откровение застыло в молчании, и, разведя руками, Петир продолжил: — Дело в том, что я терпеть не могу лимоны. Но всё это так зыбко. Чужие сны, желания и воспоминания… они всегда где-то в моей голове.

— Потому-то я и не могу вас казнить. — Спина бастарда источала мрачное уныние.

— Вы можете наблюдать моё неторопливое умирание. Здесь, в этих стенах… в этом теле… возможно я однажды надену платье. — И коротко, глухо рассмеялся. — Возможно, я даже своими руками его сошью.

Терпение снова подвело Джона.

— Не насмехайтесь, Бейлиш. — Тяжёлый кулак врезался в стену, скользнув в опасной близости от скулы, и Петир неосознанно втиснул голову в плечи. Он больше никогда и никому не позволит себя ударить. Нападать первой, защищаться прежде, чем кто-то посмеет причинить боль. И больше не позволять себе влюбляться. И доверять, и доверяться, и мечтать. Никогда. Никому. Ни с кем.

— Отойдите, Джон Сноу, — произнёс-прошептал. — Отойдите. — И тряхнул головой отчаянно. Перед глазами — блики. «Он бил тебя? Резал тебя? — этими словами бесконечной агонии, ужаса, боли не описать. У него были тяжёлые плети с тонкими шипами, у него были колодки для рук и ног. Кого она звала, когда он вырывал ей ногти? Кого звала?

Сильные руки встряхнули за плечи. Раз, другой… Петир тяжело ударился затылком о деревянную боковину кровати, ощутил во рту солоноватый привкус и, судорожно вздохнув, обмяк. Тихое «спасибо» соскользнуло с губ с тоненькой алой струйкой. Джон лишь пожал плечами, возвышаясь над ним встревоженным монолитом.

— Я бы сказал, что вы напугали её, — усмехнулся Петир, потянувшись к платку, но так и не сумев до него достать, — если бы это не было так безумно.

Снова в молчании Джон кивнул. Подал платок не глядя и, лишь утерев кровь, Бейлиш рассмотрел аккуратную, скромную, в несколько стежков — голубую вышивку. Этот платок он помнил. И воспоминание это ему не принадлежало тоже.

В тот вечер ему принесли пирожные. Лимоном они пахли едва-едва, и он прекрасно знал, что на кухне осталось очень мало лимонной цедры. Он сам привёз её из Гавани. А теперь смотрел на пирожные, в трогательной заботе переданные братом своей сестре. Словно он, мертвец, стал посредником между ними. И ведь как это безумно, как странно — о нём заботятся, ненавидя, в глаза ему смотрят с неприязненной жалостью, с ужасом и опаской. Но не смеют казнить опять. Передают пирожные. Надкусывая сладкий и нежный край, он ощущает непонятное спокойствие и довольство. Ему бы очень хотелось знать, что ещё так же сильно любила Санса.

Слухи долетали даже в его запертые покои. Удавалось разговорить служанок, наполнявших ванну, приносивших еду и взамен опорожнявших ночную вазу. С падением Стены Винтерфелл сотрясла паника, и вереница беженцев хлынула в распахнутые ворота. Каждый, кто умел держать оружие, призывался к бою. С раннего утра и до позднего вечера по плацу маршировали отряды фермеров и землепашцев.

«С таким войском Север обречён на позорное падение», — не без иронии думал порой Петир, глядя сквозь бесконечную снежную круговерть на клочок внутреннего двора, оставшийся ему напоминанием о свободе.

Было, однако же, и другое войско. Смертоносное, вредоносное войско Драконьей матери.

С теми людьми, которых привела Дейнерис, Винтерфелл почти мгновенно осознал, как молниеносно истощаются продовольственные запасы.

Мечась раненным зверем в запертой клетке своих покоев, Петир ощущал, как отчаянно ему не хватает воли. Кем бы сейчас он не был, с севера надвигалась смерть, и встречать её бессильным, безоружным и в заточении не хотел бы ни он, ни Санса.

— Вы враг нам, но совсем скоро каждого в этом замке настигнет смерть, — пожаловала однажды утром вместе с братом и завтраком в покои Петира Арья.

— Я поставляю шлюх и мастерски умею влезать в долги, — приветственно поклонился Бейлиш, покидая кресло. — Не думаю, что мертвецы оценят таланты моих девочек. И откупиться от Короля ночи получится тоже вряд ли. Это не та инвестиция, в которую захотел бы вложиться Железный банк.

— Прекратите ерничать, — угрюмо отрезал Джон. — Вы неглупый человек, Бейлиш. Нам нужен ваш совет.

— Я умру, вы умрёте… все умрут. У вас осталось мало времени, мало припасов и мало сил. Я бы поставил на Короля ночи. — Ответом ему было густое, исполненное яростной ненависти молчание. Подняв крышку с подноса, Бейлиш нанизал на острее ножа кусок жаренной оленины, вдохнул дурманящий аромат и медленно сделал круговое движение у лица. — Мясо, — произнёс глубокомысленно. — Вы собираете мясо в стенах Винтерфелла. Невинные женщины, дети и старики — вы намеренно собираетесь скормить их почившим Старкам? У меня было время подумать, понаблюдать. Сколько мертвецов сейчас в крипте? Королю ночи не нужно ломать вашу защиту. Мы все живём над огромным кладбищем. Когда наступит ночь, мертвецы поползут не снаружи, а изнутри. — И медленно, смакуя каждый кусочек, надкусил истекающее жиром мясо. — Так о чём вы хотели поговорить?

Он впервые мог видеть их так близко. Две гигантские тени, связанные одной цепью, парили в небе, а Бейлиш, стоя на крепостной стене, чувствовал, как невыносимо кружится голова. У них слишком мало времени для того, чтобы научиться летать в связке. Слишком мало времени, чтобы суметь слаженно маневрировать. Слишком мало времени, чтобы успеть унести всех.

Горький, тяжёлый дым забивался в горло. Мертвецов поливали ламповым маслом и жгли неопрятными чёрно-жёлтыми грудами. Издалека Петир бы не сумел рассмотреть их как следует, но с живостью представлял, что любой из них мог бы подняться и сеять смерть.

Плакали женщины. Отчаянно рыдали, вцепившись в их руки, дети. Драконы не сумеют унести всех. Но драконы достаточно сильны, чтобы поднять наполненный испуганными людьми крепко сбитый короб. Если что-то пойдёт не так, этот короб станет для них могилой. Если что-то пойдёт не так, в битве с Королём ночи живые потеряют огонь и крылья.

— Старики полетят последними, — бесстрастно, но достаточно громко для того, чтобы услышал каждый, говорила матерь драконов, стоя на наспех сколоченном возвышении. — Женщины и дети — новая кровь. Они смогут возродить жизнь там, где её не будет. Мы просим вас соблюдать спокойствие. Мы просим вас с пониманием отнестись к тому, что многие останутся в Винтерфелле.

— Куда мы полетим? — воскликнул вдруг звонкий девичий голосок.

— Куда мы полетим? — поддержали его другие.

— В Сероводье, — ответила Деинерис. — Лететь туда проще и ближе, чем в Орлиное Гнездо. Там вас смогут принять, накормить и защитить в том случае, если Север падёт.

— Если север падёт, мы погибнем. Все.

— Если север падёт, мы потеряем наших мужей.

— Падёт! , — голосили люди.

— Север выстоит, — в нарочито уверенном спокойствии поднялся на возвышение встрёпанной птицей Джон. — Север выстоит потому, что каждый из нас будет сражаться до последнего. Да, мы потеряем многих. Да, возможно, мы потеряем всех, но Север выстоит. И это единственное, во что всем нам остаётся верить. А теперь собирайтесь. Мы отнесём вас в безопасное место.

— Скольких сможем и скольких сумеем, — тихо добавил Петир. Словно желая поддержать людей в их сумасбродном, опасном, практически обречённом на провал отчаянном начинании, снег утих, прояснилось небо. Сопровождаемый двумя молчаливыми Безупречными, Петир возвращался в свои покои.

Он сделал всё, что от него зависело, и даже немного больше. Если драконы справятся с новой тяжестью, если наездники сумеют совладать с ветром и удержаться рядом, если достаточно прочными будут цепи, люди долетят. В Винтерфелле останется меньше живого мяса.

Если он вернулся ради этого, что же, в этом, по крайней мере, был хоть какой-то смысл. Но теперь, когда разум вновь очистился в зыбком осознании временного покоя, Петир снова окунулся в хаос зыбких, разрозненно туманных воспоминаний. Хаос, над которым он так и не научился властвовать. Хаос, единственным щитом от которого были цифры. И он умножал девятьсот восемнадцать на четыреста сорок три, он извлекал корень из получившегося числа — и медленно погружался в заведомо чужой, заведомо безумный, опасный сон.

Часть 2

Сопровождаемая топотом множества ног, звоном доспехов, шуршанием белых плащей и собственных каблучков, она быстро идёт по залитому солнечным золотом коридору, влекомая и подталкиваемая мускулистой, сильной рукой.

— Не плачь. Не плачь, Санса, — шепчет мягкий сейчас, красивый, самый родной и любимый голос. — Завтра уже не вспомнишь, — успокаивает отец. У него такие большие руки, что кажется: он способен поднять её на одной ладони. Но эти большие руки бережно промывают отчаянно саднящее, ноющее колено.

— Она подставила мне подножку. Пап, ты же знаешь. — Санса кривит губы, стараясь сдержать слёзы, готовые хлынуть с новой силой, и это почти удаётся потому, что отец улыбается. А, когда он улыбается, почти невозможно плакать.

— Ты же дразнила её. Или я не прав? — Рыжая прядка упала на кончик носа, но прежде, чем начала щекотать, отец наклонился и сдул её. Санса ощутила запах вина и мяса. Они только что завершили трапезу. А потом эта подлая, злобная Арья подставила ей подножку на лестнице. И Санса — такая красивая, такая опрятная Санса в новом, только что сшитом платье — покатилась вниз по ступенькам на глазах у всех.

— Теперь я опозорена навек. И больше никогда-никогда не покажусь никому на глаза, — вновь зарыдала Санса. — И непонимающе сморщила нос. — Почему ты смеёшься?

Сильная рука дёрнула за локоть, и Санса споткнулась, запнувшись о высокий порог. Если бы не гвардеец, вовремя поддержавший её за талию, Санса бы упала наверняка.

— Ты неуклюжая дура, — ударило хлёсткое, злое слово.

— Да, мой король. — Санса склонила голову. — Я неуклюжая дура. Простите, мой король. Простите меня, пожалуйста.

— Нет, я не правильно сказал. Ты ничтожная неуклюжая дура. — Внимательные, красивые глаза, которые когда-то почти полюбила Санса, насквозь прожгли её чёрной злобой. — Рядом с королём не место ничтожной дуре. Благодари меня за то, что я не приказал раздеть тебя и так провести по всему городу, а потом бросить на потеху моим солдатам. — Пальцы стиснули подбородок. — А, может быть, так и сделать?

— Может быть так и сделать? — большие, загрубевшие от холода и меча пальцы отца бережно собирали слёзы с её щеки. — Подойти и извиниться перед сестрой.

— Но это из-за неё я упала.

— Санса, — ласково произносит отец, но глядит с укором.

— Санса! — хлёстко, по щеке. — Не смей молчать, когда с тобой говорит твой король и будущий муж! Не смей закрывать глаза!

— Да, мой король. Простите, мой король. — Санса склоняется так низко, как только может. Чувствуя, как пламенем по щеке расплывается жгучая боль пополам с отчаяньем и обидой, Санса семенит вслед за Джоффри, но с каждым шагом ноги наливаются тяжестью. Санса не хочет идти, не хочет подниматься туда, где стервятники, смрад и мухи.

— Ладно. Я попробую, отец, — обещает наконец Санса потому, что очень хочет, чтобы папа сейчас улыбнулся ей. И он действительно улыбается, затмевая своей улыбкой все невзгоды, обиды и колено, которое вправду уже почти перестало тревожить Сансу. Будто и не заливало ещё так недавно кровью её подол.

— Вот и умница. — Руки отца покачиваются уютной, надёжной колыбелью, из которой Сансе совсем не хочется уходить. — А теперь поцелуй меня и иди, разыщи Арью, — склоняется отец. Запах мяса становится тухлым, забивается в горло душащим невыносимым смрадом, уютная колыбель сжимается тесками неумолимых рук.

— Целуй, — истеричным, садистским удовольствием.

— Поцелуй меня и иди, разыщи Арью, — повторяет отец ещё раз. Санса смотрит, как западают в тёмные провалы его тёплые, ласковые глаза, как отпадает челюсть, как ползают мухи по переносице, и блестящая, смрадная жидкость сочится из трупных пятен.

— Целуй её, — вскрикивает джофри. С ужасным звуком лицо Сансы впечатывается в другое лицо, до неузнаваемости искажённое разложением. — Целуй! — затмевает весь оставшийся Сансе мир, и внезапно горячие, властные, умелые губы закрывают ей рот, творят что-то невообразимое, пробуждают дрожь… — Целуй, — просит отец. — Целуй, восклицает Джоффри, а губы не отпускают, губы терзают, душат… Санса не может открыть глаза, Санса не может вырваться. Только «целуй! Целуй!». И запах гнилого мяса.

Он вырвался из кошмара, отчаянно пытаясь сделать глубокий вдох. Толком не очнувшись, не проснувшись, на коленях почти что к окну метнулся, подставил лицо рассвету, ворвавшемуся в открытые створки снежно колючим ветром.

Сладкий, удушливый запах смерти, казалось, заполнил его без остатка, всего заполнил, и Бейлиш не мог надышаться морозной свежестью. Он всё ещё чувствовал гниющую плоть на своём лице. Он всё ещё чувствовал собственный поцелуй. И бесконечный ужас. Чужая память чужими кошмарами билась внутри него, и, практически лёжа на подоконнике, он не мог позволить себе даже мысленно произнести её имя, звенящее колотым льдом в стакане.

— Всё хорошо, — произнёс-выдохнул облачком пара. — Всё хорошо. Мы дома. Этого не было. Ничего нет. Есть только снег. — Он зачерпнул его с карниза ладонями, сделав вид, что не заметил обжигающего холода. Зачерпнул — и поднёс к лицу. — Чтобы мост получился, нужны палочки. Облепи их снегом, — проговорил внутрь себя, казалось, нарочно воскрешая в памяти, как искрились драгоценными кристаллами снежинки в рыжих распущенных волосах, какими раскрасневшимися, счастливыми были они оба какие-то жалкие минуты, каким горячим, сладким на самом деле был тот первый, украденный, подстроенный поцелуй. Как головокружительно пахло тогда свободой и звенящей, приятно похрустывающей под пальцами чистотой.

Сопровождаемый безмолвными Безупречными, Бейлиш выбрался из холодных замковых коридоров в только лишь теплящийся, вязко сумрачный, неловко притаившийся где-то за крепостными стенами рассвет. Уверенно продвигаясь к цели, Петир делал вид, что своего конвоя не замечает, а, когда опустился на колени перед нетронутым, не истоптанным, девственно белым снегом, и вовсе позволил себе обо всём забыть.

Лишь, когда ему удалось построить несколько башен, стены и хрупкий, сверкающий снежный мост, его разыскала Арья. Поглядела непонимающе, свысока, фыркнула, как показалось Бейлишу, с осуждением и, протянув руку, бросила ему его же собственные перчатки, которые он так и не вынул из-за пояса несмотря на то, что давно покрасневших пальцев уже не чувствовал.

— Это что? — указала наконец носком сапога. Передёрнула плечами. — Вы сумасшедший?

— Винтерфелл. — И, силясь согреть ладони, прибавил задумчиво: — может быть.

Предпочтя перевести тему, Арья сказала:

— Драконы снова улетели. Джон говорит, что это в последний раз. Они устали. Им нужен отдых. Но всё равно мы рады. Хотя бы кто-то окажется далеко от всего, что сюда идёт. — И снова посмотрела на башни. — А всё же, зачем это?

— Дурные сны, — пояснил Петир, хотя делать этого — был уверен — не собирался. — А это хорошо. Снежный Винтерфелл — хорошо.

Под маской пересмешника

Содержание

Маскарад

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Часть 4

Часть 5

Часть 6

Часть 7

Часть 8

Часть 9

Часть 10

Часть 11

Часть 12

Часть 13

Часть 14

Комментарии (0)