— Так она заплатила тебе или нет? — похоже, Эскель задал волнующий всех вопрос, потому что Геральт и Ламберт тоже заинтересованно посмотрели на старого Весемира.

— Заплатила, — ответил тот, — не десять тысяч, конечно, но не обидела. На что, думаете, я вас здесь растил?

— Так вот оно, оказывается, что, — с пониманием протянул Эскель, — а сколько заплатила-то?

— За котов? Две тысячи за котов?! Флоренов? — Ламберт подавился своим паршивым вином.

— А почему никто не додумался до этого раньше?

— Это оно когда историю рассказываешь — просто звучит, — вклинился Геральт, — а на деле с людьми хитрым надо быть, холера.

— Не без того, — подтвердил Весемир, — ей, видишь, все сразу в лоб говорили, что это коты. А она не знала, что коты так орать могут. Чувствовала, что её за дуру принимают и гнала всех. Дурак — он чувствует, когда с ним как с дураком.

— Деревенские ведьмаки тоже, — Эскель усмехнулся.

— О, Эскель, повелитель деревенских ведьмаков! — напыщенно провозгласил Ламберт, — поделись же с нами историей!

— Да ну, что про дураков рассказывать, — отмахнулся тот.

— Я не понимаю, зачем с дураками вообще связываться, — пожал плечами Геральт.

— Что, даже после моей истории? — поразился Весемир.

— Твоя правда. Но зачем Эскель собирает деревенских ведьмаков — мне всё равно не понять.

— Он грёбаный коллекционер, — подначил его Ламберт, — кто-то монеты старые собирает, кто-то марки, Эскель — деревенских ведьмаков…

— А по-моему, просто зануда. Пустодомки, корнежряки, ледяные бабы, прочие спутники землепашца…

— Лучше с чародейками забавляться, да единорогов ловить, а, Геральт?

— Завалил бы ты, малой.

— Сейчас вообще ничего не буду рассказывать, — насупился Эскель.

— Зима длинная, брат, зима длинная, — пожал плечами Геральт, — и до корнежряков дойдёт, и до чучела единорога, что греха таить.

— Господи, Геральт, пожалуйста, я не готов ещё раз слышать про единорога, — скривился Ламберт.

— Ладно, мужики, давайте расскажу про кентавра, — примиряюще выставил руки Эскель.

— А твои любимцы-то будут? — поинтересовался Ламберт.

— Ведь-ма-ки! Ведь-ма-ки! — Геральт начал выстукивать ритм пустой бутылкой. Ламберт присоединился.

— Будут, будут, завалите уже, — отмахнулся Эскель, — было это, значит, прошлой весной…

Каждую весну ведьмак Эскель работает на селе, помогая уничтожить расплодившуюся с осени нечисть. В этот раз всё идёт, как обычно, пока он не становится свидетелем деревенской расправы. Эскелю кажется, что он знает, что люди считают противоестественным - но что противоестественно для него самого?

Противоестественность

Пролог

— Хорошо ужо, что дождец-то хоть ливанул, — сетовал Кулик, глава крестьянского семейства, — как если земля пластом сниматься пойдёт, так её ни одна соха не возьмёт.

Они сидели на завалинке, потягивая пустой чай. Больше куликовой жене нечего было им предложить. Кулики боялись, что если пахота в этом году так и не начнётся, то придётся идти вдоль дорог с сумой.

Размокшее пустое поле тянулось за покосившимся плетнём через серую взвесь тумана. Роща вдалеке чернела унылыми ветками, похожими на руки скелетов.

— Вы на что поле-то кровью залили? — спросил ведьмак, — где кровь-то только взяли.

— Дак где, телёнка на это дело прирезали, на исходе зимобора. Хороший был телёнок, по осени на сорок пудов бы потянул.

— Что ж, теперь у вас целое поле чернокорня.

Кулик с досадой крякнул.

— Дак не было б его — не позвали бы тебя. Сказал бы, ехай, мил человек, дале. Ежели б застал тебя вообще. Не было б того корня, пахал бы ужо от зари до зари.

Ведьмак отставил пустую чашку из-под чая и потянулся.

— Надо решать чего-то по плате.

— Дак надыть, надыть, — закивал Кулик, — ты ж сам знаешь, ведьмак, вёсный голод — он самый страшный. Я ещё с осени эту дрянь приметил, да тебе деньгу отложил.

— Ууу, полтину, — ведьмак присвистнул, — по осени-то тут и была полтина, а сейчас неделю эту срань пахать — не перепахать.

— Я и не строился в этом году, — повесил голову Кулик, — чёрт знает, что. Смотри, как тебя звать?

— Имя какое дивное, Эскель. Откудысь такое?

— Говорят, с гор. Откуда-то оттуда.

— Да, значится, Эскель, — крестьянин попробовал произнести диковинное имя снова, прислушиваясь к тому, как оно звучит, — знаю, что сотыху ты за енто дело хочешь. Но сотыхи нет у меня, ежели я тебе сотыху уплачу — так до лета сам без штанов останусь. Единственно что, червонку могу накинуть.

— Три червонки — и то, потому что жалко мне вас дураков без хлеба оставлять.

— Весной день упустишь — годом не вернёшь, Кулик. Уплати мне полтину да три червонки — я и за дело сразу возьмусь.

— Оно ты верно сказал, — поморщился крестьянин, — бес с тобой, деваться некуда. Токмо половину я тебе уплачу сейчас, а половину — как кончишь работу.

Они поднялись с завалинки и пошли в избу, сразу хлынувшую на них жаром натопленной печи. Внутри пахло блинами, капустой и кислым потом. Жена Кулика сидела у печи и штопала носок. Несколько ребятишек играли с мяукающими котятами.

Кулик проводил ведьмака по лестнице в светёлку и достал деньги из большого резного ларя. Он не врал о своём положении — ларь был удручающе пуст. Похоже, зима далась хозяину очень тяжело.

— Найдётся у кого на селе бочка дёгтя? — спросил Эскель.

— Не. Ежели бочонок коленики или корчаги найдётся — добро будет.

— Будет, — ответил Кулик, — к полю его тебе?

— Да, и ещё пару отрезов дерюги или пакли, чтоб дёгтем её намазать. Туда же отнесёшь.

— Пожрать, как обратно приду.

— Ну уж так-то ты меня не обижай, ведьмак, — завозмущался хозяин, — хозяйка и шти вон сготовила, и рыбий пирог к ним будет. Помощников тебе надыть?

— Помогли уже, телёнка зарезали, — фыркнул ведьмак, спускаясь по лесенке, — таких помощников даром не надо.

В хлеву, где рядом с коровой и крестьянской лошадью стоял ведьмачий конь, Эскель взял стальной меч и лопату и заправил в перевязь несколько эликсиров. Чернокорень был распространённой проблемой, но удобренный высокобелковым продуктом, становился особенно многочисленным и неприятным.

Восемьдесят крон — это было сущим грабежом за неделю работы, но Эскель не мог просто развернуться и уехать. Работа на пахоте и посевных всегда была скучной и однообразной, потратившие все деньги на семена и стройку крестьяне платили плохо, но он был уверен, что эта работа будет в любом случае, и в любом случае он будет сыт и обогрет — по меньшей мере до середины лета.

Следующие два дня прошли абсолютно одинаково. Эскель, стоя по колено в расползшейся от дождей земле, сёк и рубил чёрные корни с присосками, выкапывая их из-под земли знаком Аард. Местами земля оказывалась слишком тяжёлой — и приходилось браться за лопату.

Потом узлы, из которых корни распространялись по полю, нужно было обложить паклей, пропитать дёгтем и поджечь. Искать чёрные корни в чёрной земле под дождём было сущим кошмаром, но работа есть работа.

На третий день он сидел у колодца, умывшись студёной водой и чистил меч от налипших на него комьев земли и слизи. Пакость никак не поддавалась.

Что-то больно ударило по затылку. Эскель резко обернулся.

С пригорка, у подножия которого располагался колодец, улепётывали пацаны. На дороге валялся мелкий камушек.

— Эй! — крикнул ведьмак. Пацаны только прибавили ходу.

Он запомнил лица. Кажется, среди них были дети местного кузнеца и кожевника — интересно, что это на них нашло?

В реданских деревнях ведьмаков уважали. Да, может, кто и побаивался из суеверия, но голода и чудовищ всегда боялись больше. Поэтому Эскель любил работать в Редании, особенно по весне.

Он решил пройти по селу и нежданно наткнулся на ту же группу детей. Они сидели у чьей-то старой избы и ведьмак явно застал их врасплох.

— Ну? — спросил он, приближаясь к старшему из них. Тот вцепился глазами в жуткий шрам на его щеке, остолбенел, попятился и будто потерял дар речи от страха. Эскель вздохнул.

— Чего вы тут ошиваетесь? Делов нету?

— Нечисти отвечать не должон! — ответил вихрастый и курносый паренёк с бронзовыми волосами, тощий, как доска.

— Это я нечисть? — усмехнулся ведьмак, — нечисть у вас на полях, ты что-то попутал.

Паренёк ощутимо струхнул и дал дёру. Остальные припустили за ним, но старшего Эскель успел поймать за шиворот.

— Стоять. Так что вы тут ошиваетесь? Ну?

— Батьки нас выгнали, — ответил тот, — Днесь судят Карела-охотника у него в лесной хате. Говорят, какое-то непотребство он сотворил.

— Не знаю я ничего! — пацан звучал обиженно, — мы сами пытались разузнать, да нас розгами отстегали!

— Понятно. Где та хата, говоришь?

— По этой дороге до упору к лесу, там и будет.

Эскель отпустил пацана. Тот осел на землю, не веря своему избавлению, быстро подобрался и сиганул прочь.

Часть 1

Размытая сошедшим снегом до состояния густой жижи дорога шла меж полей. Вдалеке темнела глухая стена хвойного леса. Эскель брёл по обочине, которую хоть как-то держала серая прошлогодняя трава, но то и дело приходилось чвякать сапогами по грязи.

Он думал, что зря всё это затеял, но всё было лучше, чем возвращаться к опостылевшим корням. Дождя не было, но и солнце не выходило — день выдался хмурым, как и все на этой неделе. Эскель думал о том, что вечерком хозяин натопит баньку и можно будет смыть с себя комья грязи.

Вдруг со стороны леса донеслись душераздирающие крики, перерастающие в плач. Похоже, кричал один человек, но это было далеко и Эскель не мог разобрать, что именно происходит. Он прибавил ходу, насколько позволяла дорога.

Через десяток минут, когда Эскель уже мог видеть домик охотника, крик оборвался. Похоже, селяне всё-таки казнили бедолагу. Но за что?

Добравшись до места, ведьмак повстречал едва ли не всё крепкое мужское население села. Бородатые, немытые, точно так же изгвазданные после дня в полях мужики хранили хмурое молчание и неодобрительно глядели на своего гостя.

— Не твоё дело, ведьмак, — гулко отозвался один из мужиков, насупив кустистые брови, — ты на поле у Кулика трудишься — ну и трудись.

— А я думаю, показать ему надыть, — вклинился Кулик, — дабы сказал, могло тако случиться, али нет.

— Да я три дня тому самолично видел, как он её приходует! — запротестовал ещё один, — тут никаких не может быть сомнениев!

— И я тожись, — заявил самый широкоплечий из них, судя по всему, кузнец, — не видел, то бишь, но подковывал я эту кобылу и неладно у ней было по этой части.

— Само собой, была! Она уже год как брюхата.

Эскель прокашлялся. Селяне мигом умолкли, будто бы забыли, что он был тут.

— Мужики, вы или рассказывайте, или что там. Определяйтесь, в общем.

Мужик с бровями, бывший у них, похоже, за старосту, махнул рукой.

— Эх, пожри его Пламя. Пошли, ведьмак. Вы все идите домой, только Марек пусть останется.

Остальные зароптали, но скоро подчинились и, отойдя от домика лесника на почтительное расстояние, сели на поваленные брёвна и достали пузырь. Староста же махнул рукой и поманил ведьмака за домик.

Там, над истоптанной и изрытой каблуками сапог землёй, рядом с поленницей росла берёза.

А на толстом её суку качался повешенный лесник.

Резко пахло дерьмом. Ведьмак отвёл глаза от налившегося синевой опухшего лица с вываленным языком.

— Это лесник Карел, он скотоложец, — староста сплюнул в грязь, — самое поганое, что кобылу его теперь придётся тоже прирезать. Сейчас пахота, её бы припрячь, а… Ладно, пошли дальше.

Они миновали домик и поленницу, оставив повешенного за спиной, и вошли в хлев. Здесь в одном углу ходили по сену тощие куры на длинных лапах, а в другом стояла одинокая серая кобыла, настороженно фыркающая и прядающая ушами, будто предчувствуя беду.

— Зачем же кобылу-то резать? — попытался вступиться за животное ведьмак, — она ж не виновата. Впрягайте на здоровье.

— Да не в том дело, хоть и мерзко оно всё равно такую впрягать. Родила эта кобыла.

Староста открыл дверцу в ещё один загон — похоже, летом здесь был свинарник.

На соломе лежало нечто, о чём Эскель никогда даже не читал — только слышал истории. Сначала казалось, что это маленький мёртвый жеребёнок с тощим хвостом и мягкими ещё копытцами, на которые налипла засохшая грязь и солома. Масть у него была серая в яблоках, но на белых бабках из-под шерсти светилась нежная розовая кожа. По спинке шла к хвосту чёрная полоска — хороший показатель силы у коней.

Только вот круп перетекал в безволосое, синюшное, мёртвое тело маленького мальчика с тонкими ручонками и мышиного цвета длинными волосами. По спинке бежала всё та же полоска шёрстки, а лицо его было спрятано за руками, будто бы перед смертью мальчик пытался закрыться от кого-то.

Здесь же стояла нетронутая миска с прокисшим молоком, в которое был накидан хлеб, и ведро с водой. От тела начинало попахивать.

— Ну, что скажешь? Мог этот скот заделать такого выродка? — спросил староста.

— Не мог, — резко ответил ведьмак, — не бывает у лошадей и людей детей. Невозможно.

— Понимаешь, кобыла его, она беременная была, вот-вот разродится, — мягко заговорил кузнец, — ты видел когда-нибудь таких тварей?

Эскель покачал головой.

— Нет. Слышал только. Думал, это бабкины сказки. От скотоложества такие не родятся.

Мёртвый мальчик-конь внушал жалость и какое-то непонятное отвращение. Ведьмак понимал, почему мужики верят в то, что это дитя человека и лошади. Тоненькие синие венки под бледной кожей. По-ребячески хрупкий жест руки. И эта жуткая линия, за которой детская кожа переходила в серую шкурку. Беспомощные мягкие копытца, облезлая палка хвостика. Он выглядел…

…противоестественно. Противоестественность — вот слово, которое первым приходило в голову.

— У него и масть та же, что у кобылы, — вздохнул кузнец, — да и где тогда её жеребёнок? Кобыла была жеребая, я сам проверял, готовился принимать роды. И откуда взялся этот?

Эскель только покачал головой. Кузнец кивнул и хлопнул его по плечу. Потом прошёл к кобыле, отворил дверь стойла, взял со столба недоуздок, надел на неё ласковым движением.

Ведьмак смотрел на то, как кузнец выводит её на улицу, слышал, как кобыла тихонько взволнованно ржёт, увидев и учуяв покойника.

— Ладно, пошли и мы отсюда. Работать ещё.

— Закопать бы их, — предложил Эскель.

— Не могу я их трогать, — открестился от него староста, — мерзость. Вон что, давай я тебе накину пару червонцев и ты их прикопаешь? Твоя работа, как никак, со всякими чудами возиться.

Эскель рассеянно кивнул.

— Вот и ладно. Зайдёшь ко мне, как готово будет. Деньгу дам, да и ещё может, чем не обижу. С Мареком вон договорюсь, чтоб тебе подлатал, если что надыть.

Староста покосился на замершего в трансе ведьмака, пожал плечами и пошёл к выходу, где наткнулся на кузнеца.

— Не могу я её зарезать, Гануш, — сокрушённо заявил кузнец, — не можно так. Я Мышку с малого жеребячества знаю. Не могу. Ищи кого хочешь, только не меня, чтоб её убил.

— Ведьмак, позаботишься и о кобыле? — спросил староста.

— Кобыла тут не при чём, — ответил ведьмак, — не надо её резать. Я сказал тебе, что не могла она родить этого чуда.

— Не могла, а родила, как видишь. Ну, сколько тебе накинуть ещё, чтоб кобылу-то зарезал?

— Продайте вы её — да дело с концом.

— Давай так, ведьмак, — вздохнул староста, — мне насрать, что ты сделаешь с ентой срамной скотиной. Прирежешь — дам тебе ещё два червонца за труды. Не прирежешь — забирай с собой и делай с ней, что хошь. Хоть продавай, хоть что. Лады?

— Лады, — ведьмак пожал протянутую руку.

Кузнец и староста удалились. Эскель проводил их до ворот домика и ещё долго смотрел на то, как староста разносит бухающих в рощице неподалёку мужиков, как они плетутся по распутице обратно в село. Поля были всё такими же серыми и безжизненными, как и раньше, на душе от этого пейзажа скребли кошки.

Он продолжал смотреть на тёмные фигурки мужиков на фоне черной земли и серых пожухлых трав, потому что не мог найти в себе сил вернуться на задний двор и сделать то, что было должно.

Часть 2

Кобыла была привязана к одичавшей яблоне на кромке леса. Она явно была рада выйти на свежий воздух, быстро привыкла к ведьмаку и внимательно следила за тем, как он копает яму на заднем дворе. Как это часто бывает, она не признала в трупе своего хозяина и никак не отреагировала на его погребение.

Малыша-кентавра было решено не хоронить. Эскель не смог бы выкопать такую большую яму за остаток дня, а всё тело уже ломило от адского труда. Лечь спать в избе, имея в хлеву этот трупик с голубыми дорожками вен под прозрачной кожей… Эскелю почему-то не хотелось даже думать об этом. Этот малыш не должен был быть здесь.

У ведьмака не было иллюзий по поводу того, что кентавр не был сыном лесника и его кобылы, но в животе как будто бы шевелилось что-то волосатое и рукастое, когда он думал о несчастном существе.

Он использовал дрова из поленницы, чтобы соорудить погребальный костёр. Теперь нужно было водрузить туда малыша кентавра и поджечь. Уже стемнело и Эскель понял, что не задумывался до сих пор о том, как будет затаскивать его на возвышение.

В кустах пронзительно заржала серая лошадь. За всеми делами он и позабыл о ней. Ведьмак вернулся к дикой яблоне и отвязал животное, повёл к конюшне, но та только прядала ушами, храпела и пятилась, не желая возвращаться в стойло.

На улице подмораживало и дыхание вырывалось из ноздрей Эскеля белыми клубами пара.

— Замёрзнешь тут, идиотка, — увещевал он кобылу, — дай-ка попробуем…

Он начертил в холодном воздухе знак и кобыла слегка унялась. Она по-прежнему дико вращала глазами, но позволила завести себя в хлев. Ужас её был настолько велик, что колдовства хватило ненадолго — оказавшись в стойле, кобыла дёрнула башкой, очень больно приложив Эскеля об стенку, сделала свечку, меся копытами воздух, и ускакала прочь, в темноту.

Ведьмак, покачиваясь, встал. От удара голова шла кругом. Он приковылял в домик лесника, затворил дверь, из последних сил знаком Игни запалил лучину и дрова в печи, и повалился на половик у потихоньку теплеющей стены.

Когда он проснулся, за крошечными слюдяными оконцами едва брезжила занимающаяся заря. Поначалу он перепугался, не сообразив, почему лежит в незнакомой избе в грязной одежде, но потом память о событиях вчерашнего дня вернулась.

Эскель подкинул дров в тлеющую ещё печь и начал раздеваться. Сидеть в отвратительно изгвазданной одёжке было противно. Он походил по избе в поисках чего-то, что можно было бы надеть, и отыскал вполне приличные портки, рубаху и куртку из оленьей шкуры. Портки были немножко коротковаты, но Эскель распорол их внизу ножом и собирался потом вставить в сапоги.

После умывания и переодевания в чистую одежду, стало полегче. Эскель повесил старую одежду на печь, чтобы счистить с неё грязь, когда высохнет, и стал шарить по полкам в поисках пропитания.

На столе обнаружилась крынка кислого молока, которое ведьмак выпил. Кроме того в доме была мука, но Эскель не был великим кашеваром, да и не хотелось кухарить в доме покойника.

Он вспомнил, что в хлеву есть куры. Тут же вернулись воспоминания о том, кто ещё есть в хлеву и его невольно передёрнуло. Несколько минут Эскель сидел на лавке, всё ещё ощущая уколы голода в желудке, и пытаясь отложить момент, когда ему придётся снова повстречаться с маленьким кентавром.

Наконец, он надел сапоги, запахнул оленью куртку и вышел из избы.

Этот день обещал быть по-весеннему солнечным. Эскель набрал в курятнике яиц, стараясь не глядеть на труп кентавра, и вернулся в избу. Там он наскоро зажарил их в печи и съел. Теперь откладывать дело было невозможно.

Тело кентавра было тяжеленным и уже сильно пахло мертвечиной. Он с трудом выволок его из хлева и затащил на погребальный костёр. Чтобы запалить его, Эскель пошёл за соломой — и по пути, недалеко от навозной кучи, обнаружилась недавно раскопанная земля.

Наверное, пока он спал, волки и лисы выкопали из-под земли похороненного жеребёнка и растерзали его. Полуобглоданная голова валялась среди незасеянных грядок, тут же был позвоночник, кости ног и обрывки шкуры. Выглядело это всё как бойня и явно не придавало месту шарма.

Весёленькое весеннее солнышко казалось здесь особенно неуместным. Эскель отвернулся, но как ни странно, при виде растерзанного жеребёнка ему полегчало. Видимо, какая-то часть его в глубине души верила в сельскую придумку. Он выругал себя за это — верить в такую дурость было зазорным, особенно для ведьмака. Конечно, жеребёнок родился мёртвым и хозяин закопал его на заднем дворе. Маленький кентавр появился откуда-то ещё и ещё недавно был жив — для него даже стояла в уголке еда.

Эскель запалил костёр и подождал, пока он разгорится. Воздух пропитался тошнотворным запахом палёного мяса и жирным чёрным чадом. Он поморщился.

В языках пламени лицо малыша деформировалось, становясь ещё более пугающим.

В чаще леса пронзительно заржала лошадь. Будто очнувшись от транса, Эскель вошёл в избу и надел перевязь с мечами и эликсирами. Раз лошадь всё ещё не сожрали, нужно было найти её — в деревне подальше в посевную можно получить хорошие деньги за любую конягу, а эта выглядела молодой и крепкой.

Лес был по-праздничному наряден и светел и в нём ведьмаку стало ощутимо легче. Ярко-зелёный мох будто бы светился под лучами весеннего солнышка. Пушинки на вербах уже расцвели жёлтой пыльцой. Тёмные ели, умытые дождём, сверкали от капелек воды, и в ветвях их орали птицы.

Эскель ступал по мягкому мху, выискивая среди него звериные тропки, и прислушивался к лесу. Он услышал топот копыт и пошёл в ту сторону. Лошадь приближалась небыстро — будто бы перебегала от одного дерева к другому, тоже прислушиваясь и остерегаясь.

Удивление отразилось на его лице, когда он увидел кентавра, во весь опор несущегося на него с заточенной палкой в руке. Эскель успел выхватить меч и увернуться от удара, который должен был пропороть ему грудь насквозь. Адреналин хлестнул его вдоль позвоночника, смешиваясь с замешательством и любопытством.

Кентавр рывком развернулся и попытался затоптать Эскеля ногами. Тот едва увернулся снова — только одно копыто слегка скользнуло по его плечу уже на излёте. В быстром прыжке ведьмак перерубил палку, которой кентавр снова собирался его атаковать, и заорал:

Кентавр посмотрел на него сначала грозно и попытался снова атаковать. Эскель взлетел ему на круп и заломил руки. Кентавр повалился на землю, как это делают лошади и ведьмак чудом успел не оказаться под весящей несколько сот килограммов тушей. Кентавр силился встать, но Эскель висел у него на шее со своими криками «друг!» — и, в конце концов, он сдался.

Они стояли посреди леса, пытаясь отдышаться, и могли, наконец, разглядеть друг друга. Кентавр был мускулист и тело его, включая лицо с широким приплюснутым носом и высокими скулами, было испещрено тёмно-синими татуировками. Кожа у него была серовато-белой, а длинные волосы, собранные в спутанную причёску с косами — седыми. Эскель подумал, что кентавр похож на того малыша, что горел сейчас на погребальном костре.

— Я — друг, — отчётливо проговорил Эскель, пытаясь отдышаться, — ты ищешь ребёнка?

Кентавр не говорил ни на Всеобщем, ни на Старшей Речи. Он издал серию певучих звуков, похожих на фырканье и ржание лошади, но, несомненно, им не являвшихся. В глазах его были вопрос и беспокойство.

— Ты, — ведьмак показал на него, — ищешь маленького кентавра?

Он показал рукой «маленького», потом «кентавра», сделав вид, что опускается на четвереньки. Кентавр закивал и снова что-то заговорил с мольбой в голосе.

— Извини, — ведьмак развёл руками, — помер твой малыш.

Поняв смысл очевидной пантомимы, кентавр издал отчаянное ржание и с мощью, от которой в воздух взлетели комья земли, ударил копытом. В глазах его вспыхнуло отчаяние вперемешку со злобой.

— Нет-нет-нет, — ответил Эскель, — не я. Я похоронил.

Кентавр не понял смысла слова «похоронил». Он резко схватил Эскеля за плечо и жестом показал «веди». Тот вздохнул и повиновался.

До избушки лесника дошли скоро. Кентавр нервно перебирал ногами и раздувал ноздри, чувствуя запах гари, проникающий в лес. Наконец, они оказались перед погребальным костром, где кентавр в отчаянии бросился на колени и с воем зарыдал, вырывая из головы клоки волос. Эскель сочувственно опустился на землю рядом с ним и похлопал по плечу.

Кентавр жестом показал на костёр, потом на себя, потом стукнул себя кулаком в грудь, туда, где было сердце. Эскель кивнул. Это был отец того малыша.

«Как он умер?» — жестами спросил кентавр.

«Не знаю. Я похоронил, ” — ответил ведьмак.

«Твой дом?» — кентавр показал на дом, потом на Эскеля. Тот отрицательно потряс головой.

Кентавр сделал понятный во всех мирах жест — он был голоден и ему было холодно. Эскель обратил внимание на то, что тело его было покрыто грязью и какими-то ссадинами от веток и колючек. Он снял с себя оленью куртку и отдал новому знакомцу, сам надел свою подсохшую на печи шипастую кожанку. Затем сходил в хлев и вынес несколько куриных яиц. Кентавр замахал руками и объяснил, что такое не ест. На солому просто посмотрел с непониманием, а на зерно показал жестом, что это нужно приготовить.

Эскель наскоро заварил кашу и принёс новому другу. Тот накинулся на еду, будто бы не ел несколько дней. Потом попросил приготовить ещё, сделав жест руками, которого Эскель не понял. В конечном итоге, кентавр объяснил, что ему нужен мешок зерна, взвалил провизию на спину и протянул ведьмаку руку.

«Ты спишь там?» — спросил Эскель, показывая на лес. Кентавр замотал головой и попробовал было что-то объяснить, но на полпути прекратил попытки и только хмурился, будто пытаясь придумать. Наконец, поднял прутик, опустился на землю и стал рисовать на подсохшей грязи.

Из рисунков Эскель понял, что трое взрослых кентавров и их сын каким-то образом очутились в этом лесу. Они жили в домах, подобных которым Эскель никогда не видел, и рядом с их жильём был какой-то большой водоём — озеро или море. И вот, пройдя между неких камней, они оказались здесь.

Кентавр сделал удивлённое и растерянное лицо, как бы показывая, что понятия не имеет, где это «здесь» и как именно они в этом «здесь» очутились. Ведьмак схватился за голову.

Кентавр вопросительно посмотрел на дорогу и ткнул пальцем в селение на горизонте.

Эскель останавливающе замахал руками, показал на свой меч, провёл рукой вдоль горла и показал на кентавра. Тот нахмурился и кивнул, но тут же развёл руками, будто говоря «а что тогда?».

Они погрузились в раздумья. Ведьмак не знал, как помочь несчастным существам. Возможно, им помог бы какой-то чародей? Нет, зная чародеев, они бы просто убили их и пустили на какие-нибудь чудовищные опыты. Возможно, друиды? Но где их найти? Эскель знал о Брокилоне, а также об общинах близ Майенны и в лесах рядом с Туссентом, но и до того, и до другого нужно бы было добираться несколько месяцев. Да и как бы стали путешествовать по дорогам Редании и Темерии трое кентавров?

Он подумал, что за несколько дней сможет придумать хоть что-нибудь. Пока что кентавр с седыми волосами должен был взять провизию, одежду и всё остальное из избы, сколько сможет унести, и присоединиться к своим собратьям в лесу.

Эскель нарисовал на грязи три солнышка и стрелки от одного к другому — первое вставало, второе стояло в зените, третье клонилось к закату. Рядом — три палочки.

— Через три дня я вернусь сюда, — объяснил он, выставив перед собой три пальца, — три дня, понял?

Кентавр нахмурился и кивнул.

— Вы трое, — он показал на рисунок кентавра, — придёте сюда на рассвете четвёртого дня.

Кентавр кивнул ещё раз и тяжело поднялся со своей ношей. Ведьмак выпрямился рядом и снова хлопнул его по плечу.

— Иди в лес, — показал он, — я пойду в село. Три дня, рассвет четвёртого, понял?

Они расстались и ведьмак отправился по дороге к селу. Несколько раз он оборачивался и всё это время кентавр стоял, глядя на догорающий погребальный костёр.

Потом домик лесника скрылся за рощей и ведьмак потерял их из виду.

Часть 3

В хате Кулика праздновали — завтра начиналась пахота. Для пира крестьянин припасов не пожалел — на столе были и шти со сметаной и салом, и каша с сыром, и кваса в достатке. Подумав, Кулик даже забил поутру курицу и гордо вручил её жене.

Сейчас он был безобразно пьян и всё пытался одной рукой подлить самогону Эскелю, а другой — облапать жену. Двое старших сыновей бегали по двору за визжащими соседскими девками и собирали гульбу.

Ведьмаку не хотелось участвовать в празденстве изначально — к тому же, деньги были уже уплачены, — но уговор оставался уговором. На следующее утро ему предстояло двинуться обратно, к жуткой избе лесника и встретиться там с существами, о которых он слышал только из детских сказок.

Оставив Кулика и жену разбираться со своими любовными утехами, соседями и малыми детьми, Эскель вышел на улицу. За последнюю пару дней солнце прихватило размокшую жижу и подсушило лужи. Вдоль дорог начинала пробиваться робкая зелёная травка. Куликовой семье придётся работать от зари до зари, чтобы успеть к посевной, но теперь, когда поля свободны от смертоносных корней, голодными они не останутся.

Куликов сын Митяй оседлал старую кобылу и пытался гонять её по дороге от избы к избе, красуясь перед девками. Какие-то ребята тёрлись вокруг Эскелева коня по имени Василёк. За Василька он не боялся — скотина была сильна, но ленива и диковата, признавала только компанию ведьмака. Незнакомца коняга бы покусал, а если бы его удалось оседлать — шёл бы не лучше дохлой клячи.

На дороге появился цыган на действительно роскошном молодом жеребчике, опоясанный ярко-алым кушаком и с длинными, смоляного цвета волосами. Гарцуя, он боком подошёл к кобыле Митяя и толкнул её. Кобыла оступилась и Митяй, уже изрядно подвыпивший, едва удержался в седле.

— Смотри, чтоб она под тобой не сдохла! — усмехнулся цыган.

— Я тебя сейчас! — пригрозил Митяй.

Цыган подхватил взвизгнувшую девку, к которой приставал куликов сын, и усадил перед собой в седло.

— Спорим, мой конь вывезет двоих быстрее, чем твоя старая кляча тебя одного?

Рассверепевший Митяй со всей силы пнул кобылу и припустил за хохочущим цыганом по расквашенной дороге. Из дома выбежал пьяный Кулик.

— Митяй! — кричал он, — Курвин сын, кобылу загонишь, чтоб тебя!

Противоестественность

Содержание

Пролог

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Часть 4

Эпилог

Комментарии (0)