С площадки сада под колонны на балкон двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи.

Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон.

Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной.

Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта – ссадина с запёкшейся кровью.

Приведённый с тревожным любопытством глядел на прокуратора Понтия Пилата.

*** Христос перед Пилатом, Михай Мункачи, 1881 год. Холст, масло. Экспонируется в Гамильтонской Галерее ***

Понтий Пилат

Так это ты подговаривал народ разрушить Ершалаимский храм?

Прокуратор при этом сидел как каменный, и только губы его шевелились чуть-чуть при произнесении слов.

Прокуратор был как каменный, потому что боялся качнуть пылающей адской болью головой.

Иешуа

Добрый человек! Поверь мне…

Это меня ты называешь добрым человеком?

Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно.

Кентуриона Крысобоя ко мне.

Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион, командующий особой кентурией, Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором.

Крысобой был на голову выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что совершенно заслонил ещё невысокое солнце.

Прокуратор обратился к кентуриону по-латыни:

Преступник называет меня «добрый человек». Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить.

И все, кроме неподвижного прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который махнул рукою арестованному, показывая, что тот должен следовать за ним.

Крысобоя вообще все провожали взглядами, где бы он ни появлялся, из-за его роста, а те, кто видел его впервые, из-за того ещё, что лицо кентуриона было изуродовано: нос его некогда был разбит ударом германской палицы.

Простучали тяжёлые сапоги Марка по мозаике, связанный пошёл за ним бесшумно, полное молчание настало в колоннаде, и слышно было, как ворковали голуби на площадке сада у балкона, да ещё вода пела замысловатую приятную песню в фонтане.

Прокуратору захотелось подняться, подставить висок под струю и так замереть. Но он знал, что и это ему не поможет.

Выведя арестованного из-под колонн в сад. Крысобой вынул из рук у легионера, стоявшего у подножия бронзовой статуи, бич и, несильно размахнувшись, ударил арестованного по плечам.

Движение кентуриона было небрежно и легко, но связанный мгновенно рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, захлебнулся воздухом, краска сбежала с его лица и глаза обессмыслились.

Марк одною левою рукой, легко, как пустой мешок, вздёрнул на воздух упавшего, поставил его на ноги и заговорил гнусаво, плохо выговаривая арамейские слова:

Марк

Римского прокуратора называть – игемон. Других слов не говорить. Смирно стоять.

Ты понял меня или ударить тебя?

Арестованный пошатнулся, но совладал с собою, краска вернулась, он перевёл дыхание и ответил хрипло:

Я понял тебя. Не бей меня.

Через минуту он вновь стоял перед прокуратором.

*** Ecce Homo (Се, Человек!). Антонио Чизери. 1871 год. Холст, масло. Экспонируется в галерее Питти (Флоренция) ***

Прозвучал тусклый больной голос:

Моё – мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твоё.

Я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец...

Где ты живёшь постоянно?

У меня нет постоянного жилища.

Я путешествую из города в город.

Это можно выразить короче, одним словом – бродяга. Родные есть?

Нет никого. Я один в мире.

Знаешь ли какой-либо язык, кроме арамейского?

Вспухшее веко приподнялось, подёрнутый дымкой страдания глаз уставился на арестованного. Другой глаз остался закрытым.

Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?

Тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что он едва не оговорился.

Я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие.

Множество разных людей стекается в этот город к празднику. Бывают среди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы.

Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди.

Эти добрые люди, игемон, ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время.

И все из-за того, что он неверно записывает за мной.

Наступило молчание. Теперь уже оба больных глаза тяжело глядели на арестанта.

Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться сумасшедшим, разбойник.

За тобою записано немного, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить.

Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет.

Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил.

Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент!

Но он вырвал его у меня из рук и убежал.

Он был сборщиком податей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, где углом выходит фиговый сад, и разговорился с ним.

Первоначально он отнёсся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой.

Я лично не вижу ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово...

...однако, послушав меня, он стал смягчаться.

Наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдёт со мной путешествовать…

Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив жёлтые зубы, и промолвил, повернувшись всем туловищем к секретарю:

О, город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем.

Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу!

А он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны.

И с тех пор он стал моим спутником.

Все ещё скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома, лежащего далеко внизу направо, и вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: «Повесить его».

Изгнать и конвой, уйти из колоннады внутрь дворца, велеть затемнить комнату, повалиться на ложе, потребовать холодной воды, жалобным голосом позвать собаку Банга, пожаловаться ей на гемикранию.

И мысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в больной голове прокуратора.

Он смотрел мутными глазами на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на утреннем безжалостном Ершалаимском солнцепёке стоит перед ним арестант с обезображенным побоями лицом, и какие ещё никому не нужные вопросы ему придётся задавать.

А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре?

Голос отвечавшего, казалось, колол Пилату в висок, был невыразимо мучителен, и этот голос говорил:

Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.

Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?

*** «Что есть истина?» Христос и Пилат. Николай Ге. 1890 год. Холст, масло. Экспонируется в Третьяковсокой галерее (Москва) ***

И тут прокуратор подумал:

О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде... Мой ум не служит мне больше…

И опять померещилась ему чаша с тёмною жидкостью.

Царство истины

Комментарии (3)