Коля

Все зимой чёрные штаны носят, а я белые, в школе все пацаны спорт любят, ну или, по крайней мере, должны, в игрушки там за компом рубаются, а я...

Что это вообще за идиотские «белый верх, чёрный низ»?

С чего все решили, что это красиво? Рабство натуральное.

У нас в школе вводили одно время форму. Типа дисциплинирует. Ага.

Мои идиоты-одноклассники как были быдланами, так и остались, как ни одень.

А когда школа кончится, этих идиотов все ещё больше будут любить.

Достойные члены общества, отлично встраиваются в систему.

Достаточно посредственные, злые и тупые, чтобы быть счастливыми.

«Пришествие культуры совпадает с рождением интеллекта». Это Леви-Стросс сказал.

А если мозгов нет, то и культуры никакой не будет.

Не думай, я не выпендриваюсь. Просто знаю.

Это что, порок — что-то знать? Я че, виноват?

Я тебе как другу рассказываю, как я таким инвалидом стал, че ты косишься?

Вот все говорят: счастливые школьные годы, будете скучать.

Да никогда! Сто раз в мыслях их всех из автомата расстрелял.

Каждое первое сентября соберут в актовом зале и заливают.

Стоят в своих вонючих синтетических блузках и улыбаются крысиными рожами. Суки.

Где вы были, когда меня всем классом с лестницы скидывали?

Когда мне башку разбили, а вы такие: «Мельников, опять от тебя одни проблемы».

Да это от вас одни проблемы, воспитываете скот, а всех, кто не подчиняется, в кашу перемалываете.

Вот ты, Ирина Павловна, только и знала, что затыкать меня на литературе, выставляла идиотом, и весь класс счастлив.

«Посмотрите на Мельникова, он у нас особенный».

Ненавижу, когда они публику подключают. А они любят.

У меня по русскому почему тройка вышла?

Это наказание такое она выдумала: не давать писать изложение, пока его Ушакова не напишет.

Любимица её. Ненавижу женщин. Подлее никого быть не может.

Ну, кроме Ирки и мамы, но мама... При маме такого произвола бы не было.

Она сильная была, образованная, с ней не поспоришь.

Случись со мной такое при ней, она бы до министерства образования дошла, при власти же работала, заммэра по социальной политике.

Я в неё пошёл. Всегда гну свою линию.

Помню, в третьем классе училка по изо заставляла рисовать пейзаж.

Да дело не в пейзаже было. Просто она Ирку гнобила.

Нас двое таких было, одной породы.

Не знаю, в чем дело, мы тогда ещё любили всех, со всеми дружить хотели...

Ну Ирка – понятно, она из бедных, а у нас класс мажоров, все издевались, что она в обносках старшей сестры ходит и не разговаривает ни с кем, только котов рисует.

Зато она единственным человеком среди свиней была.

А училка начала грозиться, что оставит её на второй год, потому что та болела часто и пропускала.

И меня такой бес взял. Ты изо ведёшь, какая у тебя власть вообще?

Ну я и отказался рисовать. Прямо объявил бойкот.

Ну она развонялась сразу, обещала завуча позвать, а мне пофиг, если несправедливость такая происходит.

Ну я и сказал ей: «Вы хотели стать большим художником, но преподаёте изо. Мне вас очень жаль».

Че, не ожидала? Будешь знать, как Ирку обижать.

Вышла, значит, рыдать, пусть все смотрят, какая она жертва. Уроки она, мол, вести у нас не будет.

Ну да, так ты и отказалась от этих нескольких тысяч, придёшь, как миленькая, и будешь меня терпеть столько, сколько потребуется, пока уважению не научишься.

Класс на меня, конечно же, обозлился.

Идиоты, я ваши интересы отстаиваю, чтобы вас не унижали. Как вы не поймёте?

Ну и с этого началось. Или не с этого, я уже не помню.

Помню только, что кроме Ирки у меня друзей не было.

Был ещё Стрижков, но он меня предал.

Его в другую школу перевели в пятом, и мы не общались, и как-то раз иду я из музыкалки, а там он сидит с пацанами нашими.

Ну я подбегаю к нему радостный, соскучился же, а мне Кривцов подсечку делает.

Только встаю, а мне снова подсечку.

А я запыхался уже отбиваться, тогда толстый был. А их пять человек.

Пялюсь на Стрижкова, а он сидит на лазелке, смотрит, как я соплями кровавыми булькаю и ухмыляется.

Так обидно вообще было. Че я тебе сделал? Ну че?

А он ухмыляется, наслаждение не скрывает.

Тут ещё бабка моя выбежала и дала по морде этому Кривцову.

Такой стыд, ема. Лучше б я там сдох, чем так. Бабка заступается.

Приходил потом к моей матери отец Кривцова, рожа крокодилья, как у сына, с бабкой разбираться, так мать его быстро приструнила, она своих в обиду не давала.

Но все равно стыдно. Ненавижу её. Она мне вообще не родная. А че?

Реально не родная, по сути друг семьи.

Она мамку мою, когда ей четырнадцать было, типа усыновила, говорит, в люди вывела, из нищеты вытащила.

Да никто без твоей помощи не обошёлся.

Не, я не всегда её ненавидел. Раньше я её любил.

Ну просто мать всегда в командировках была, а бабка мной занималась.

Я тогда маму не признавал.

Помню, как ни проснусь, спрашиваю: «Где мама?», а бабка: «в командировке».

А как приезжала, подарками заваливала, обнимать лезла, а я реву, отбиваюсь.

А руки у неё всегда были холодные, тяжёлые какие-то, вроде ласково гладит, а по коже мураши бегут и чесаться охота.

Взгляд у неё всегда был цепкий, не так ответишь – посмотрит на тебя и страшно становится.

Не привыкла ещё, что с ребёнком по-другому надо.

Тогда бабка была всем моим миром.

Мы все время вместе были, даже в больнице вместе лежали.

У меня порок сердца, ещё там какие-то болячки, переживали за меня много.

А потом мама появилась. Просто в какой-то момент она появилась и будто была всегда.

Красивая такая, всегда на королеву похожа, духи из Германии привезённые.

Не идёт, а парит над землёй, и все только успевай оглядываться.

А как зайдёт в помещение, все сразу подтягиваются, делать че-то начинают.

Я каждого вздоха её боялся. Ну мне лет шесть было.

Помню, спрашивает: «Коля, а ты с кем хочешь сейчас остаться — со мной или бабушкой?».

Ну я говорю: с бабушкой. Я думал, в смысле – в чьей квартире остаться.

Она меня отталкивает и уходит. До сих пор не понимаю этот демарш.

А когда мы с мамой подружились, бабка только злее стала.

Не баба, а мужик: в штанах, грубая, все время краской воняет, на стройке работала.

Разговаривать не умеет, только орёт. Но меня хрен усмиришь.

Помню, мать уехала, я с этой на её квартире остался. Мне лет семь было.

Так она выгнала меня на мороз, потому что я её щи вонючие есть не хотел.

Мама вкусно всегда готовила, как в ресторане, а у этой все с запахом краски и жареных варёных яиц.

Я этот запах вообще не знал бы, если не она. В той квартире всегда все воняло.

Ну не мог я такую гадость есть.

Я добрым тогда был, я ей ласково объяснял, что вырвет меня, а она давай мне ложку прямо в рот пихает, вот я и блевану на стол.

Гнидой буду, не специально!

Ну зачем в рот-то пихать?

А потом на каникулах мы поехали в Берлин.

Бабку с собой не взяли, она все равно прилично себя вести не умеет.

В Берлине было круто. Блин, так круто!

Я, наверное, никогда не был так счастлив!

Идёшь по улице, вокруг эти здания красивые, пасмурно, а люди!

Все красивые, не то что у нас, лица благородные, спокойные.

Чувство такое, знаешь, у меня никогда больше такого не было, будто полностью на своём месте.

Мы везде побывали, даже в кафедральном соборе.

У них крутые церкви, не то что у нас.

Я прям представил, как стою там за кафедрой, полно людей, и пою: «J'ai perdu mon Eurydice. Rien n'egale mon malheur».

И все слушают, затаив дыхание, и там мама, и она так мной гордится, и все аплодируют!

Я для себя точно решил: школу закончу — поступлю в берлинскую консерваторию.

Все сделаю, но поступлю! Мамке об этом говорю, а она такая обрадовалась, говорит: дети должны идти дальше родителей.

И потом столько рассказывала.

Мы в гостинице какой-то жили, не помню в какой, и мамка говорит, что ещё при коммунизме их в эту же гостиницу на верхний этаж с делегацией заселили.

И из окон был виден Западный Берлин.

Восточный тёмный был, а Западный весь сиял! Прожекторы в небо!

Она так рассказывала, даже мурашки побежали. Вот, думаю, несчастные люди были.

Захотелось взять и, не знаю, захватить Германию, лишь бы людей от этого зла освободить! Ненавижу систему.

Мама всегда со мной разговаривала, как со взрослым, ничего не скрывала.

А эта мне что рассказать может? Про грязную посуду?

Когда в школу вернулся, нам сочинение задали «Как я провёл лето».

Ну и я давай расписывать, че по чем, про оперу рассказал, собор и как бы я там пел, про гостиницу, что кучу слов по-немецки выучил и даже цитаты вставлял, правда транслитом.

Я же не чтоб похвастаться, реально интересно, в первый раз реально есть че рассказать.

А эта Ирина Павловна мне три за смысл влепила.

И даже приписку оставила: «Пиши по-русски».

Да пошла ты, думаю. Я че, виноват, что ты никуда не ездила?

Все от скудости мышления.

Мне всегда маму радовать хотелось.

Вот выиграю конкурс, и она радуется, хвалит, а я сам радуюсь. Так радуюсь!

Она если радуется, то весь мир радуется, а если злится, то все, холокост пришёл.

Помню, восьмое марта было. Я ей подарок приготовил. Завтрак в постель.

Всю ночь не спал, утра ждал, чтобы приготовить.

Картоху пожарил с яйцами, кофе сварил, круассан, как в кино, короче, только розы не хватает.

Все на поднос поставил и сижу жду, когда уже восемь утра хотя бы дойдёт.

И вот уже семь, полвосьмого, я не выдерживаю и забегаю к ней в комнату.

Понял, недовольна. Небо чёрное стало. Но поднос взяла. Поблагодарила.

Картоха-то с грязью была, с очистками, а она ела.

Ест и приговаривает: «Ой, Коля, как вкусно!».

А я сам же понимаю, что фигню сделал, даже неудобно, что за глупость такую хвалит.

Поела и обратно спать легла. Думаю, странно. Обычно она раз проснётся, уже не ляжет.

Ну это ладно. Я сам спать завалился.

Просыпаюсь часа в три, думаю, сейчас ругать начнёт, что все воскресенье проспал, а её нет.

Потом десять, одиннадцать, а она все не приходит.

Я сперва не напрягался, может, на работу уехала, норм, такое бывает, она в выходные, бывало, работала.

Звоню ей на одну мобилу, вторую — тишина.

И тут эта приехала. Спрашиваю: мать где? А она: в командировке.

Какой командировке? Мне уже одиннадцать, я знаю, так в командировки не уезжают.

Ну ладно, я типа поверил. А я смотрю, она хмурая ходит, обычно ворчит постоянно, говорит что-то, а тут два слова и молчок.

И только ходит по материной комнате и собирает че-то.

Окей, не буду расспрашивать, а то ещё начнёт со мной разговаривать.

А на утро будит, думал в школу, а она говорит: в школу мы не пойдём.

Одевайся, говорит, белый верх — чёрный низ. Ну ладно.

Часов восемь утра было, ещё темно, спать охота.

Мало того, что лампочка еле жёлтым горит, так ещё свечка тусклая мерцает.

Все жёлтое. Ещё желтее, чем обычно. И воняет.

Ужасно воняет, я этот запах ненавижу просто.

На диване соседки сидят, молитвы бубнят.

А в центре около стенки мама лежит, по-бедному так одета, не узнал сперва.

И лицо восковое какое-то, маленькое, безвольное, будто вообще чужое.

Я до того момента не понимал ещё ниче. Все сидят, носами шмыгают, а у меня ноль эмоций.

Я подхожу поближе, а у неё по лбу таракан ползёт.

Прямо по лицу таракан! Жирный, склизкий, как мокрица.

Ползёт таракан, а она его не сгоняет!

И все пялятся, Венера, соседка вечно бухая, причитать забыла, молитвословом брезгливо сковыривает, а он — шмырк! – под платок.

Я давай от такого ужаса орать.

Соседки меня схватили, воют, тащут, а мне ещё страшнее.

Ору, ниче поделать не могу. Минуту ору, две, голос сорвал, хриплю и все ору, ору.

Бабка меня за шкирку схватила и на кухню повела, а я бью её, ору «Это ты виновата!», а она как даст мне пощёчину со всего размаху, меня как в прорубь кинуло.

Минуту не соображаю, а потом снова давай орать: «Видите! Она бьёт меня! Спасите меня от неё! Она меня тоже убьёт! Пусть все видят, что ты меня бьёшь!».

Ненавижу, когда по лицу бьют. Ненавижу. Особенно она.

В живот, по башке, но не пощёчину.

В меня бес вселяется, я ей сто раз говорил! Че, понять так трудно?!

Раз я маленький, надо мной издеваться можно?

И чем больше ору, тем жальче мне её становится.

Смотрю на неё, а она растерянная такая, испуганная, как собачка какая-нибудь из мультика, и мне так стыдно стало!

На шею ей кидаюсь, плачу и говорю: «Не бросай меня, не бросай».

А она мне: «Не брошу. Никогда не брошу».

Я ведь больше никогда её так сильно не любил, как тогда.

Как полгода прошло – вообще не помню.

Помню, спрашивают: с бабушкой хочешь остаться?

Ну я и отвечаю: да. Какие тут вопросы?

Потом, помню, тётки всякие ходили, а я за бабку прятался.

Она ласковая со мной стала, не узнать. И не бесит, ниче.

Телек до ночи смотрели, сосиски копчёные ели.

Спрашивает: нравится? А я не знаю. Ну, наверное, да.

То есть вообще не знаю. Все будто чужое. Блин, как объяснить...

Ну короче эмоции тупо отключились. Все пофиг.

Тройка, не тройка — вообще пофиг.

В музыкалку не ходил, и пофиг, бабка не гнала.

Она вообще считала, что мальчику этим заниматься не надо. Мол, не мужское.

Я даже стеснялся при ней задания делать.

Говорила, что все артисты наркоманы и извращенцы.

Любимый лозунг её был: много хочешь — мало получишь.

Я думал её тараканьим ядом отравить, размешать карандаш этот в чае.

А она как пьёт — полстакана молока, две капли заварки, три ложки сахара, там не разберёшь.

Я все продумал. Но страшно. А вдруг не умрёт? Она живучая.

А мне деваться некуда, ночью задушит ещё.

И все равно жалко же немножко было.

Сижу потом, сосиски жую, я кроме этих сосисок считай не ел.

Слышу, кто-то общей дверью хлопает, и прямо вижу, как мама заходит, радостная, красивая, пакеты полные еды, и там сосиски, не сосиски, че только нет, обнимает меня, и так светло становится!

И мы разговариваем, в кино до двух ночи сидим, потом на такси уезжаем, я ей как ми мажор девятую Бетховена забабахаю, а она такая «Коля, ты самый лучший! Поехали в Берлин!».

Меня ведь бабка никогда не хвалит, ей вообще по барабану.

Я то пальто забрал к себе и за диван спрятал. Сплю и его запах чувствую.

И пахнет оно так горячо, и духами немецкими, только вонь жареных яиц примешивается.

Как двенадцать стукнуло, в школе сплошные проблемы начались.

Эти уроды вообще взбесились.

Коля против всех

Комментарии (7)