Мою жену отправили в тюрьму за непосещение великого парада вождя Вару, когда нашей дочери было 3 года. Тогда я был разбит. Моя милая, милая Варна… Твой лик, улыбки и пунцовый блеск смущения останется в моем сердце навсегда.

В тюрьме были ужасные условия, милая? Мне жаль, что я не смог тебе помочь в такой ответственный момент, жаль, что никаких передачек «врагам Вару» нельзя делать. Мои прошения о помиловании остались не услышанными. Не знаю, что случилось, не знаю как. Тот день в моей голове такой расплывчатый и это, пожалуй, самое ужасное. Это губит меня изнутри.

Ты ушла от нас так быстро. Помню, как держал в руках письмо, надеясь, что ты написала нам и скоро вернешься домой, но нет. Это было холодное извещение о смерти. Мне ничего не объяснили. Ничего. Я плакал 3-ий раз в жизни.

Ты помнишь, как я плакал на нашей свадьбе? Ты тогда смеялась, говорила, что я выгляжу как самый счастливый хорек, укравший лучший мешок зерна. А мне было большего не надо. Я был счастлив. Плакал я и когда появилась она. Наша чудная Ванара. Наш свет.

Все бегут, суетятся в обжигающей панике. А как же хорошо начинался день… День рождения Ванары. Ей исполняется ровно 5. Сегодня я чудом отпросился с работы и хотел прогуляться с ней, а затем сделать вместе пирог или торт.

Толпа в ужасе мечется, город наполняется волнением и ужасом. На какое-то время мое тело будто скованно, я думаю обо всем сразу и с тем же не думаю ни о чем. В животе скребутся бабочки. 

 Через пару секунд, когда-какой-то парень чуть не сбивают мою милую дочку с ног, прихожу в себя, мгновенно вцепляюсь в испуганного ребенка. Теперь нас обоих почти сбивают с ног. Упасть сейчас — умереть под ногами обезумевшего зверя толпы.

Еле-еле, но ноги справляются со своей задачей и я удерживаюсь на месте. Смертельный, длинный гудок сирены пробивает на холодный пот. Сердце бешено бьется, дышать все труднее. 

Не поддаваться панике… Нет, нет.

 Я обязан сохранять трезвость мысли. Обязан. Дозорные никак не помогают ситуации, в панике они, как и все, кричат о приближении толпы демонов. Кто-то падает в обморок. Мы бросаем все что имеем и на улицах становится еще теснее, что замедляет наш парад необъятного ужаса. Я жму дочь ближе. Она все что у меня есть. Она — главный подарок моей жены, единственная причина жизни. Мне больно видеть ее слезы, больно казаться перед ней слабым, ведь я ничего не могу сделать. Беспомощность вгоняет меня в беспамятство и еще больший ужас. Что может быть страшнее невозможности сделать что-либо? Демоны напали на нас впервые. Мы не имеем о них ни малейшего понятия! Я не знаю что делать, и как объяснить моей малышке все происходящее. Сирена и громогласный грохот за стенами заставят содрогнуться каждого.

Наши стены, они же выдержат? Они спасут нас? Они же крепки, крепки как слово нашего Правителя? Он справится с ними, он ведь сам говорил, что всегда справлялся, ведь он — великий вождь. Он всемогущ… Ведь так? Черт, от волнения я уже начинаю закашливаться. Толпа замедлилась, такими темпами мы умрем первыми. Нужно срочно что-т… Плачь? Крохотная ручка сжимает мою старую одежду, которую уже давно следовало бы выбросить.

— Все будет хорошо. — Шепчу я дочке, выдавливая улыбку. Но сам… Не знаю. Рука тянется погладит ее по голове, приласкать. Я не знаю, что будет, но она верит в меня, а значит я должен не разбить ее маленькое сердечко. — Ну что ты, Варанарочка, не плачь, папа рядом. Все будет хорошо. — Голос дрожит, черт, как же не правдоподобно… Прижимаю ее к сердцу и спешу пробиться сквозь других. Мне приходится толкать тех, кто слабже, некоторые падают и скрываются в ногах толпы, они кричат, но совсем скоро их крики исчезают в гуле толпы. Куда спешу? Не знаю. Страх поглощает меня целиком.

— Они разбомбили левую стену! Они разбомбили левую стену!

 — Визжат в истерике солдаты наверху башни, бросая оружия и бросаясь с башен. Трусы!

Сердце содрогается, грохот больно бьет по ушам до свиста. Обломки нашей великой стены падают, подобно оползню, скатываясь на дома и продавливая их, разрушая.

Они — прибывшие из ада твари, окруженные огнем. Со стен падает тело. Этого дозорного подстрелили. Он мертв. Его холодная рука задевает мое лицо. Я теряю контроль на собой. 

Помогите, помогите нам!

В ушах шумит, мурашки поражают тело, перестаю слышать плачь дочки. Только оглушающий свист и белая пелена. Что происходит? Дела плохи. Мне трудно дышать. Сердце отбивает похоронный марш. Тяжело. Все на чем я могу сосредоточиться, прежде чем окончательно потерять свои мысли:

Нужно спрятать ее, спрятать быстро! Мы не успеем домой… Оттуда грохот. Возможно, нашего дома больше нет. Я не знаю сколько у меня времени. 

 В попытках сделать все и сразу не замечаю столб, ударяюсь о него плечом. Мои очки слетают. Я никогда их не снимал, как и кто-либо другой…

Я судорожно пытаюсь ухватиться за любое укрытие взглядом. Любое, которое спасет ее. Большой кувшин в переулке за поворотом… Точно! Лишь бы успеть! 

Треснувший толстый кувшин в небольшом переулке, в который явно никто не зайдет оптимальный вариант. А со мной… Будет что будет.

Я несусь вперед, еще более рьяно распихивая всех. Слышу невнятный голос из громкоговорителя. Он одаряет нас раскатами грома. Не понимаю что происходит. Они кричат, а затем затихают на миг.

Резкий свист пуль в перемешку с криками ударяет по нам новой волной. Они открыли огонь по нашей стороне. Стены все более трескаются, вот-вот рухнут. Люди рвут свои глотки. Глупцы!

Успеваю забежать в переулок. И вновь становится трудно дышать, но это больше не проходит. Почему идти так тяжело, почему моя малышка закричала сильнее? Боль расползается по всему телу, но я едва ползу к своей цели, и почти падая на колени, опускаю ее в кувшин. 

Она в безопасности. Хоть какой-то безопасности.

Только сейчас, упав перед кувшином до меня доходит почему доченька так испугалась. Пуля попала мне бок. Хах, не думал, что разочарую мою малышку в такой значимый день. Дышать становится все более тяжко и изнурительно. Ударная боль бьет прямо в голову. Я теряю все больше крови. Как же, как же мое солнышко без меня?

Нет, нет, я не имею права умереть сейчас!

 Тщетно скуляще, я стараюсь подняться. Без толку. Ноющая боль бьёт через все тело, не давая мне больше встать. Ноги и руки отказывают мне. Нет, моя доченька.

Через щель кувшина вижу лишь часть тонкой ручки. А в небе кажется появляется голос… Я хочу к тебе, моя любовь. Но наша дочь, я не могу её оставить тут.

— Я… — Свист в груди, каждая буква даётся мне через адские боли. Все же я не сдержал слез. Низко. — Тебя. — Все спирает внутри, а затем выворачивает. — Люблю. — В изнеможении борюсь с тем, чтобы не закрыть глаза. Но я знаю… Все кончено. Веки наливаются свинцом.

Моя милая дочь, ты все что осталось у меня от твоей прекрасной матери… Я эгоист. Не смог сберечь себя для тебя, и даже умирая, хочу лишь услышать твой тихий голосок, который прошепчет мне неразборчиво слова любви, хоть ты и никогда не выговаривала «л».

Вой сирены.

Ваш Чёрт

Сборник историй второстепенных персонажей Dunkel AU.

13 Карт

Крошечные люди

Забытое, неправильное кладбище с искривлёнными оградками, местами даже и без них, поросшее всякого рода сорняками, которые овили дешёвые кресты, сколоченные на последние гроши абы как. Варулендские кладбища сильно отличались от стройных, парадных зонтопийских некрополей

. Склепы «зозиков» чином повыше были строгие, богатые и всем своим видом напоминали маленькие дворцы-футляры. Религиозное торжество смерти над жизнью окутывало бездушный порядок. Наши же братские могильники были мне всегда роднее. Что-то неясное и необычайное было в том, как, казалось бы, не принятые миром цветов, но сильные и живучие сорняки окутывали эти ветхие кресты. Я люблю сорняки за их стремление к жизни, за то, как они прорываются сквозь самые неблагоприятные условия, заполняя собой пространство. Наши кладбища — торжество жизни над смертью и никак иначе.

Когда же очи вновь обводили взглядом могилу сестры, то чувство торжества медленно утихало, клубком нити сливаясь со сплошным шумом в моей голове. Сердце тяжелело, а чувства были смущены. Помню как сейчас, нас разлучили на кануне прощального воскресенья. Мне было лет десять, может одиннадцать, не помню уж, давно это было. Нас, варулендцев оставшихся без всего, было решено перевоспитать. Горько я плакал, когда узнал, что дома перевоспитания будут разделены на мужской и женский для поддержания морали, когда понял, что сестры больше не увижу.

Однако вот я здесь, смотрю на эту неприглядную, кривую металлическую вставку в середине креста. С трудом то ли от ржавости механизма, то ли от тряски в руках, отодвигаю маленькую крышечку и вздыхаю над ее фотографией. Она цвела и была счастлива. Глаза ее искрились, как сгорающие в костре щепки. Строгое, мешковатые платье исправительного дома смотрелось на ней легким облачком. Она выросла, сильно выросла. Признаться честно, я даже не сразу ее узнал. Сестра. Та задира-забияка, которая сцеплялись со мной в играх, которая лучше всех дралась на деревянных мечах, которая хрюкала и визжала громче любой свиньи, при том пугающе гогоча. Ничей взгляд не светился желанием обуздать эту жизнь так же ярко.

Попав ребенком в тягостный имперский мир господина Дункеля, она сильно отличалась от остальных воспитанниц. Запуганные девочки не могли понять ее уверенности, желания быть ярче всех, бесстрашия перед лицом идеологических садисток-воспитательниц. Сколько бы раз и как бы жестоко ее не пороли, Вурра все продолжала гоготать с улыбкой на лице, пугая своих надзирательниц до спертого дыханья. Ее вечное неугомонное веселье, боевой характер так тщательно скрыли ото всех тот миг, когда из «девочки-обезьяны», как ласково звали ее педагоги, она расцвела в Венеру Боттичелли

. Ее безнравственная красота была неопровержима. Аккуратные, круглые черты лица, тонкий стан, широкие, но не потерявшие изящества плечи, длинные ноги, на которых она так красиво носилась по залам, как никто не мог, пышная, будто голубиная, грудь и губы, налитые вишневым соком с кровью, а волосы пышные, не знающие никаких заколок.

Так одновременно ярко и незаметно обратилась она девушкой, и поползла за ней недобрая молва. Мол она ветрена, бегают за ней уличные мальчишки на прогулках, клянутся в любви, мол груба она с ними и с тем же непорядочно приветлива, что в тайне поклонники кружат ей голову и жить уже без такого внимания она не сможет, что ради смеха, однажды покушалась на свою жизнь перед одним особо настойчивым поклонником.

В последний месяц своей коротенькой жизни, Вурра, как ругались на нее педагоги «совсем уж распоясалась» и «забыла про пояса». В очередной августовский день, оделась она совсем открыто. Платье едва закрывало половину изящной икры и лучшие туфельки, которые притащили ей влюбленные офицеры-дурачки, красовались на маленьких, тонких ножках-лепестках.

И вдруг, как гром среди ясного неба, терпение одной из наицеломудрейшихся

 воспитаниц, как и ее важное чувство собственной, нравственной красоты, было уязвлено. Тогда, не колеблясь, глядя сверху вниз, она решила пристыдить негодницу.

─ Всевидящий Дункель, накажет вас за такое непотребство, вы ведь уже не ребенок.

─ Тогда уж не такой он и всемилостивый. ─ Усмехнулась Ветретягова и обратилась к ней на их родном диалекте, что было категорически запрещено.

─ Не перебивайте, я еще не закончила. Но вы ведь и не замужняя дама, чтобы радовать супруга своей красой. ─ Вурра вздохнула, прикрыла глаза и пусто задумалась.

─ Верно, я ведь просто дама, хотя нет, пока еще просто женщина да… ─ Она сперто выдохнула и поправила короткие волосы. Их вновь отстригли за неповиновение. ─ Хотите узнать кто тому виной? Офицер из бригады проверяющих. Меня отдали ему поиграться. Закрыли нас и вышли. ─ После этого, девушка поспешно удалилась.

Последние дни своей жизни она страдала от некого отравления. Ее рвало, как же хорошо, что через неделю один из ухажеров заколол ее в одну из их ночных прогулок.       Это был немолодой зонтопийский офицер — Зосиф Мартышкотрудов, нетипично неотёсанного и некультурного вида, с пожухлым мелким взглядом. Ему нравилась компания молодой и веселой девушки, ведь так он чувствовал, что и сам на время молодеет. На допросе не чувствовал вины, лишь горестную обиду за то, как жестоко его обманули, как завлеки в сладкие надежды о чистом браке. Более того заявил, что в день убийства, когда они были уже далеко от всех, Вурра вдруг бросила на пол букет ее любимых цветов — маков, которые он так долго искал по всем магазинам и с пустого места заявила, что он ей противен, противен, как и все зонтопийцы, как все военные, что она устала притворяться что любит его, что ее «шутливое издевательство» над ним уже не приносит ей радости, что он гадок, беден и неприемлемо стар для нее.

В доказательство своего втоптанного в грунт достоинства, тот предоставил страницу из маленькой записной книжки Вурры, где она расписала в подробностях, как месье Мартышкотрудов ей надоел, как гадок, как плох в поцелуях и как дурно от него пахнет. Однако… Что было на другой стороне? На которую следователь Зотик Ручкашлепов обратил внимание уже много после.

«Если вы это читаете, то возможно мой план исполнился, а может быть и нет. Вы читали когда-нибудь «Бесприданницу» Зонтровского

? Так вот, я не согласна. Нет утешения в том, чтобы быть дорогой вещью, если вы все еще вещь в глазах других. Простите, что использовала вас, но вы, в силу своего характера подошли на эту роль лучше всех.»

И я смотрел на букет увядающих, растоптанных маков, оставленный убийцей на ее могиле, и долго думал. Искал ее с того момента, как выпустился и вот нашел. Не такой встречи я ждал, но… Может так она наконец обретет покой от этого несправедливого мира?

Увядающие маки

Дочерна испила последние капли крови внезапно сверкнувшая молния войны юго-западного ветра. Засеяны навек изувеченные остатки мертвой земли едким свинцом, да щедро политы равной родимой кровью. Суховей поднимает в воздух кисло-сладкий запах железа выталкивая изо рта последние слюни. Язык больно трётся и шуршит о поверхность неба, намертво прилипая к нему. Жестокий голод ползет по Хутор окраины Тель-Вар. Руки его, до предела обтянутые кожей, изъеденной язвами, тянутся по миру, сдавливают трепещущие сердечки варулендцев. Уварушка, очередной раз падая от дуновений ветра, представлял голод большим, посиневшим и опухшим человеком. Его твердые пальцы, налитые мерзкой коричневой кровью, раздирают земную твердь, бешено вертятся окаянные. Голод раздирает свое раздутое брюхо, ползя в людские хаты, чтобы принести смерть. Каждую ночь Уварушка дрожал, боясь, что голод насмерть стиснет его маленькую головушку, заберет к себе.

У Уварушки отекшие, пухлые, мешковатой формы ноги-сардельки. Сдутый, обвисший живот. Под грудиной проглядывают сквозь тонкую едва ли непрозрачную кожицу ребра. Сморщенная кожа, больше походит на кору умирающего дерева. Туго обтянутые руки, пальцы-деревяшки, которые, кажется, уже невозможно согнуть. Когда Увару берет что-то в руки, то кровь медленно приливает к его ладошкам. Там, где чуть ранее образовались ямки от взятого предмета, болючими волдырями бухнет желудевая кровь. Глаза проваливаются в очернелые впадины на личике. Щеки уже давно пропали, оставив лишь безобразную кожу, будто рыбью только без чешуи, облепившую маленький череп. От роду Уварушке двенадцать лет. Не было во рту и хлебной крошки, покрытой плесенью, уже с четвертый месяц.

Ранним утром, когда солнечный диск лишь начинал свое тяжкое восхождение, озаряя хуторские дороги зеленоватым туманом, у омертвелого термитника, изъеденного Уварушкиной семьей, что недалеко от плетня из осиновых веток, померла соседская беременная кошка. Недоглядели те кормилицу. Кто-то из оголодавших детей пырнул перочинным ножиком несостоявшуюся мать, да удержать от слабости не смог. Убегло животное помирать подальше от обидчика. А кошка тяжелая, брюхо ее полно и кругло. На сносях та кошка была. Несла хозяевам «урожай».

Уварушка, на ватных ногах не удержался и упал. На коленях, как зверь дикой, с улыбкой на лице пополз до кошки. Тяжелая была животина. Пустит дите в рану руки — достанет четырех котят. Обрадуется, хрипло завизжит, смеясь. Перетаскает по двое котят в дом, разорвет тельце отцовым ножом, зарывшись в теплую кровь по кисть, да тоже кучками в дом перетаскает. Семья у Уварушки большая. Мама, сестра старшая и младший брат. Отец на заработках умер. Под пулю при взятии говорят попал. Уварушка ночами завидовал ему, а после опомнившись пускал скупые слезы, тяня тяжелые руки к небу и звал его тихо.

В обед умер младший брат Уварушки, походивший на маленькую кудрявую обезьяну. Глубокие лесостепные глаза его с холодом закрылись. Объелся тонковолокнистой кошатины почти без жиру, лег в дневной сон. Тормошит его мать, а он уже окоченел, медленно зеленеет. Сестра предлагала съесть, да мать, что ползала лишь из одной комнаты в другую, слабо ударила девушку по ноге, бурча недоброе слово.

Так и пошли они к могильнику хуторскому. Уварушка тянет за кучерявую, маленькую голову, еле держа, сестра за дубовые ноги берется. Дернулся труп от судороги, Уварушка и уронил тот, тихо взгвизгнул. Сестра лишь злобно прошипела, да наказала брату в поле идти, травы хоть какой набрать чтоб брюхо набить. Сама младшего за ноги, как тряпичную куклу, волоком потащила. Уже вечером, когда шатаясь от легкого ветра, изъеденный мошкарой, плелся Уварушка домой, у соседского участка его заметил дитенок по мельче. Кривит недобрую лыбу и смеется.

— Ува, а Ува, знаешь у нас кошка на сносях была, так Вува из дома у леса ее порезал, а удержать не смог! А потом их собака кошку сцапала, а мама моя ее за это сцапала! — Увару прислонился к плетнику и затих. Вкусно запахло от виноградных лоз, окутавших изгородь. — А Урава вашего дикая собака из могильника отрыла и выжрала, знал? Собака голодная видать была, не только живот выжрала, но и руки с лицом обкусала. Наверное, от того, что Урава у вас был махонький! — Передернуло Увару. Отвернулся он от мальчишки и поплелся к дому, а тот ему во след голосит голосит:

— Ува, а Ува, мама моя мне толковала, что те, кто подать на гробский мир Вару не заплатил, того черти застенные в загробном мире бить будут! Слышал ты об этом, Ува?! А Вару то больше нет, значит брата твоего рвать будут! — Увару затыкает свои уши пучками надранных трав, и даже заползшие на голову жучки с тех уже не пугают.

Прошагали долгих две недели. Дома тихо. Лишь мать, что пятый день не может встать, тихо стонет на полу, да сестра шаткими зубами постукивает, жуя ошметки замоченной коры от усталости, а Уварушке кушать больно. По всему рту ранки расползлись, кровь идет не переставая, на губах, на слизистой и на десне пляшут белоснежные царапины огненными вилами. Зубы мальчонки шатаются, страшно их даже облизывать, да что там, страшно языком шевелить. Постоянное, странное ощущение будто сжимаешь во рту лист железа бьет по шатким зубкам. Голова Увару тяжелая, парнишка периодически отдыхает, переваливая ее то на одно плечико, то на другое, пока кожа не заболит.

— Шел бы ты, Ува, за корой, мать отпаивать надо, худо ей. — Девушка вздыхает, опирается на стену, боится, что если сядет, то уже не поднимется. Глянул Уварушка в окно и горестно вздохнул.

— Сестренка, не смогу. Ветер увалит меня.

— Скоро и до нас доберется увозчая машина. Слыхала я от кума твоего, что в городе машина уже увезла часть детей, может и тебе повезет. Ты только доживи.

— А я не пройду, да и как мамку то нашу бросить? — Хмурая улыбка сестры немного пугала. — Ты, Ува, сиди или хотя бы у порога травы нарви. Я пойду к лесу, надергаю коры.

Но пошла Уварушкина сестрица не кору дергать. Знала, что не дойдет. Не сама умрет, так собаки помогут. Вместо этого выждала девица, когда зажиточный сосед пойдет к полудохлым своим батракам, что впроголодь, за яйцо с ноготок да корешок какой, ему землю пашут. Залезла за порог, хотела утащить пару картошин, да учуяла какую-то полу помойную баланду в печи посытнее. Заплыли ее глаза, запустила она руки прямо в печь, завизжала тихо и жалобно, но котелок вынула. То Уварушка в окно своей хаты видал. Выпила немного, да там же и увалилась спать. Сосед так ее и нашел. Долго таскал за волосы, бил кочергой, наступал ногой на низ живота, кидал по углам. А вечером видел Уварушка, как сосед, теня за ноги сестренку его, кинул ту в выгребную яму, да поверх свалил перегнивших очисток.

Ночью же, когда ветер стих и слезы высохли, сам Уварушка наведался в соседский погреб и тихо вынес два кувшина молока. Напоил мать и напился сам. На все расспросы отвечал, что сестра в лес ушла. Ночью мать стали мухи облеплять, удалось Увару нескольких поймать, и на заре ушел он попытать счастье в рыбалке. Днем пришел тот самый сосед к матушке Увару. Громко хлопнул дверью хаты, улыбнулся. Женщина лежит, молчит. Думает тот, что оголодала, радуется.

— Я чего к тебе пожаловал то, Руива. Дочь у меня есть, выдавать вот собираюсь ее, а преданое, дурья бошка проиграл, стыдно зятю ничего не предложить. Так вот, ты хату продавать не собираешься ль? Щедро отсыплю тебе гречихи, накормишь семью. Хату не сразу возьму, а как свадьба будет, так что до свадьбы живите здесь. — В ответ молчание, лишь мухи пуще слетелись на тело. Приподнял мужик женщину. Мервая. Заорет, кубарем вывалится из хаты, а на встречу ему Уварушка. Объяснились они. Зол дитятко на соседа. Да делать нечего.

— Гречихи мне твоей не надо. Давай лучше, я к тебе в работу пойду. Кормить меня будешь пока машина не приедет, а как приедет уберусь с глаз твоих, дом тебе будет. Меня в нем уже ничего не держит. Мать ночью заснула, сестра, видимо, по дороге в лес. Один я остался беспризорником.

Пожалел Ува, что работать к соседу пошел еще не раз. За малейший проступок получал он кулаком прямо по головушке своей, плетью по спине, синеющим рукам да ногам. Лишь дочь соседская, что так напоминала сестру была ласкова. Таскала ему объедки с богатого стола.

— Ува, давно ль ты мылся? Несет от тебя. — Очередной раз отдавая объедки хлопотала девица.

— Я больше хочу… — Вылизывая миску до чиста смотрит на девушку.

— Помойся, чай принесу.

— Да мылся я! Я есть хочу, жалко тебе еще хоть собачьих объедков кинуть, жадюга?

— Ты чего грызешь, да вынесу я их, как батько уйдет, тише ты… И все же, почему так несет от тебя.

— Меня твой отче плугом шатал, да ногами, после жара припекла, вот и воняю. Жуки да черви в голове завелись. — Тыкнул тот в рану. Раздвинула девушка густую копну волос и ахнула. Живую детину опарыши жрут, да жуки непонятные у раны ползают, кожу омертвелую жрут. Застонала та и отпрянуло.

— Ты чего?! — По-детски кличет Ува. — Если пугают, то залей мне спирту туда, они ведь помрут тогда? Если я смогу их выковырять, то обязательно поделюсь, ты меня за монстра не держи! — С половину дня вытаскивала девушка шилом червей с головы Увы, жизнь ему спасала.

На свадьбу той Уварушка не попал, приехала машина. Строгий солдат грубо поднял его острием автомата в кузов, случайно чуть не удушив. В машине деток с его хутора всего пятеро, включая него. До отказа набита машина детьми. Водитель меняет перчатки, пугающе улыбается, смотря на кузов, закуривает.

— Скоро людьми станете. Покумекают ваши головки для господина Дункеля, детки. — Кидает сигару в сухую траву и хлопает дверью. Машина трогается. Никто варулендцев не жалует, везут как скот куда-то вдаль, но Уварушка счастлив. Звезды вязнут в его болотистых глазах.

Хутор окраины Тель-Вар. Уварушкина голова.

В дни, когда все мы еще не были созданы, где-то в глуши чарующих лесов за стенами чистых горных водопадов обитала богиня охоты и свободы Верона. Рожденная высшим богом властителем неба - Ромэусом и человеком в запретной любви, была проклята ее мать Эроса законной женой Ромэуса - Канонусой. Эроса была обречена на смерть после родов, таким было ее проклятье. В день, когда родились два разнополых близнеца - Верона и Верас на небе прогремел большой взрыв и яркий туман расплылся крабом по небу на многие века.

Верона и Верас росли не по дням, а по часам, но совсем скоро им было суждено пойти разными дорогами. Верас отрекся от матери и примкнул к сильнейшим богам, став эталоном красоты, а Верона сочла это унижающим и отреклась от брата, отца и любого мужчины, став образцом целомудрия.

Девушек, что просили ее о помощи, она обращала в нимф. Нимфы давали обет целомудрия, присягая на верность своей госпоже. Среди ее свиты ярче всех сияла Венера. Волосы девушки мерцали красным огнем в ночи, а глаза отражали даже самые далекие звезды. Тонкий, длинный нос напоминал величественный горный склон, а губы, подобные по цвету сочным плодам красного винограда, всегда изгибались в улыбке при встрече с госпожой. Венера была чудесной помощницей в охоте, лучше всех она всегда подбиралась ко зверю, чтобы потом выстрелить в него.

Венера любила свободу, подаренною ей Вероной. Будучи в глубине души своей тонкой и нежной, девушка любила бродить по владениям своей госпожи и любоваться красотой цветущей вишни у водопада. Купаясь в прохладе воды, та еще не знала, что привлекла своею красотой властителя небосвода. Плененный своей властью и похотью, бог заметил девушку еще тогда, когда она спасалась бегством от своей жестокой семьи и была лишь простой смертной.

Ромэус наблюдал за нимфой из темный далеких кустов, его изводила мысль о том, что все девушки из свиты его дочери были чисты. Боясь, что Венера заметит его, обернется ветром, улетев к Вероне, и расскажет, кто бродит по ее владениям, верховный бог принял облик оленя с изумрудными копытцами. Заметив чудного зверя, Венера возжелала подарить его своей госпоже и погналась за диковинкой. Нимфа даже смогла попасть одной из стрел своего золотого лука Ромэусу в ногу, однако она совсем не заметила, как покинула владения своей госпожи, где могла бы в случае опасности обратиться ветром.

Олень скрылся за пригорком, дева принялась его искать, когда позади хрустнула ветка. Венера обернулась и увидела перед собой Верону, смотрящую на нее строго. Верона ругала свою протеже за то, что та осмелилась покинуть ее владения. Испуганная Венера раскраснелась от стыда, совсем потеряла бдительность и от того не вспомнила, что госпожа ее ходить тише рыси, а значит перед ней непременно притворщик!

Ромэус принял облик благодетельницы - Вероны, чтобы подобраться еще ближе и взять девушку силой в облике ее госпожи. Смущенная нимфа совсем не понимала, что происходило, ведь после суровый нрав “госпожи” сменился обольстительной лаской и это стало их тайной.

Венера приходила в то место, думая, что встречается со своей госпожой, а Ромеус лишь играл на чужих чувствах. И вот, как оно обычно бывает, Венера забеременела. В радости она прибежала к своей настоящей госпоже, желая обрадовать ее. Венера была с детства чиста и росла в монастырской темнице, от того совсем ничего не понимала в плотских утехах.

Подумав, что протеже обманывала ее, имея связь с мужчиной, Верона сгоряча изгнала нимфу. Пока девушка блуждала со своим горем в лесу, об очередной измене мужа узнала Канонуса и не в силах отомстить более сильному и могущественному мужу обратила его любовницу в лосиху.

Верона все еще была печальна, после того как ее любимая нимфа предала ее. Богиня оказалась от любимой охоты на несколько дней. И вот, когда она горевала, то одна из нимф примчалась к покровительнице, говоря, что кто-то принимает ее облик и ходит по ее владениям. Сомнений быть не могло. Прогнав отца со своих земель, богиня поняла, какую жестокость проявила к запутавшейся Венере. Она не могла принять ее обратно в свиту, но желала продолжать быть ее покровительницей, а потому отправилась на поиски.

Беременная Венера потеряла ребенка из-за охотившихся в тех краях людей, что попали стрелой ей прямо в живот. Тогда она упала и начала громко рыдать. Проходившую мимо в ее поисках Верону раздражал звук плача умирающего животного и госпожа приказала убить то.

Ссылка на исходную публикацию - https://ficbook.net/readfic/13364497

Крошечные люди

Содержание

Вой сирены.

Увядающие маки

Хутор окраины Тель-Вар. Уварушкина голова.

Венера. (Литература из Вероны)

Комментарии (0)