В нем чувства бурлят, как в котле старой ведьмы, он зол как никогда: на себя, рожу автоматную, зол; на брата зол, что под горячую руку попал; на пацанов зол, что отпор дать не смогли; на Дом Быт этот сраный зол, что обманули, унизили. На весь мир зол. Понимает, что вины пацанов в ситуации нет, но он же не может по-другому, принять свою неправоту, как есть, а может лишь искать себе оправдания. Он же Владимир Кириллович Суворов.

Понимает он, что виноват, что не справился с группировкой, но не принимает оплошности, не привык. Поэтому сам не осознает в каком направлении и зачем на ватных ногах несется. Желание одно – отыграться. Это он любит больше всего на свете, показывать, что прав, что справляется, что не делает никогда никаких проступков. Потому и заходит в 

, полный уверенности, что все приклонят перед ним, Суворовым, колени.

И влетает уверенно, и говорит вроде бы, тоже, но чувствует же, скотина, что все идет не по плану. Чувствует, что план его гениальный по швам трещит, когда Желтый ему в лицо скалится. Чувствует, что злость еще сильнее накрывает. И в глаза его смотрит, ужасно похожие на глаза любимой женщины. Мельком о Наташеньке вспоминает, о глазах ее прекрасных, о улыбке смущенной. На мгновение понимает, что урвал чью-то мечту. Хоть где-то он оказался первым.

Сжимает кулаки, когда Желтый на уступки не идет. Слюной готов брюзжать, видя, как он уверенно ему в глаза смотрит, как смеется, с дерьмом его сравнивая. И даже когда лежит на полу не перестает авторитетом своим на него давить. Желтый все знает, понимает, что последние минуты свои доживает. И ему тоже, на удивление, есть кого вспоминать. В сердцах с пацанами прощается, не зря, думает, Цыгану заранее рассказал о том, что умирать готов и наказ дал, чтобы о Маньке его позаботились, не хочется ему ее одну оставлять, но и он по-другому не может.

– «Прости меня» говори. – бросает Суворов, руки его подрагивают. Жаждет его нутро победы и абсолютно ему неважно какой ценой.

– Пошел ты . – отвечает и животный азарт в глазах во всех красе демонстрирует, позлить его хочется. Напоследок, как говорится. - Что, Адидас, загнулся, м?  Думаешь, отыграешься? Улица такого не одобряет.

– Говори. Говори. – повторяет и, вот-вот, слюной все-таки брызнет. Дуло пистолета на него направляет, запугивает. А ему все равно, смотрит на него оппонент как умалишенный, головой вертит в отрицательном жесте.

– Ну, давай. Давай-давай. Стреляй. – так просто, будто никто его больше не ждет, будто никто и вовсе не ждал и не будет. Сказал уверенно, будто и терять ему теперь нечего и некого, а Вову это еще больше заводит, рукой дергает, но пулю не пускает. – Давай, ссыкло. Стреляй. – выплевывает ядовито, а для Вовы это – как для быка тряпка.

Окутывает его звенящая тишина. Видит Суворов перед собой его тело и только сейчас начинает осознавать, что убил человека. Плевать, что гада редкостного завалил, но он же тоже человеком был. И руки трясутся не от злости, а от страха, и только сейчас он вспоминает зачем пришел сюда, за кем.

Оборачивается медленно, боязливо. Видит девочку потрепанную, от страха сжавшуюся в комок и подлетает к ней пулей, смотрит в нутро ее, а в голове брат радостно ее называет Гулей. Гулей Суворовой. Понимает, что нет больше Гули, тем более, Суворовой. И отмечает категорично, что никогда бы она не стала частью их семьи, совсем не та порода.

– Поехали домой, сестренка. – нежно говорит, обманчиво, чтобы поверила, что ничего с ней больше не случится, чтобы поверила, что и не было ничего.

Гуле хочется верить. Ноги ватные ее совсем не держат, и она позволяет Вове себя донести до машины, сама молится про себя, чтобы скорее дома оказаться, к матери прижаться и все забыть. Хочется к Марату в объятия, но знает прекрасно – теперь нельзя. Раньше нужно было и обниматься, и целоваться. И думать о будущем тоже стоило раньше.

– Домой. – шепчет тихонечко, голоса своего не слышит и не смотрит на того, кому говорит. Адидас кивает, но едет далеко не к большой панельке, где живут Ахмеровы. Какое-то животное внутри него потешается над бедной девочкой, а он и не спешит его прогонять, не спешит приструнить.

Едет он к пацанам, хочется ему похвастаться победой над Дом Бытом, хочется ему и Гулю показать брату, чтобы дурак малолетний сразу все понял. И бедная все понимает, плакать начинает все также тихонечко, чтобы он не заметил. А он замечает, животное внутри него кормится, облизывается. Принимает он, где-то глубоко в душе, что ему девочку жалко, но кому легко в такое-то время?

Думает больше о Наташеньке, когда дверь машины открывает и бедняжку за собой волочит. Думает о себе, когда ее усаживает рядом с Маратом, когда говорит о том, как Желтого застрелил. Кролями Казани их объявляет, вторит надписям на гаражах – «УКК» теперь точно реальность. Плюхается грузно, командует аптечку ему принести и наблюдает, как братишка к грязнушке прижимается, спрашивает, трогает любя. Скалится. Не быть ей никогда Суворовой, но попытка была хорошей.

– А че было-то? – спрашивает Турбо в очередной раз, теперь больше о Дом Быте. Нравится это Вове, но он лишь головой мотает в сторону, мол, потом разговор будет. А он будет, обязательно будет, но не с ним и не при нем. Все само собой разойдется.

И расходится же! С его ладони песок сыпется быстро, а он наблюдает со стороны, как слушок с одной головы на другую прыгает, вслушивается, как Алена из уст в уста передает «проверенную и достоверную информацию» и закуривает блаженно. Больше это не его проблемы, да и таковым никогда не являлось. Маратке простым языком объясняет, что было и что их двоих ждет, диву дается упертости брата, но это не его проблемы. Будь, что будет.

      Когда Наташа предлагает съездить к ее родне, он, не задумываясь, соглашается. Бросает ей также невзначай о том, что заберет с собой в Абхазию и улыбается, как мальчишка, когда та, светясь от счастья, кивает ему и целует. Что может случится? Рядом с ним любимая женщина, кажется ему, когда она нежно носом по шее проводит, что не было никогда прошедших событий. Верит он в «них»: что и свадьба будет, и детки.  Приезжают они только ближе к ночи, но тетя Нина все равно встречает их, поскорее предлагая зайти в натопленный дом. Отмечает, что тетке он нравится и сам себе улыбается, Наташу целуя в макушку. Повод для встречи хоть и грустный, но Нина лепечет-лепечет о том, как давно не виделись, как скучала, как рада приезду и жениху. Наташу его она целует по-семейному в обе щеки, лоб и уголки губ. И к нему тянется, а он, джентльмен автоматный, сам подставляется.

– Где он? – шепчет его Наташенька, обувь снимая и надевая валенки.

– В сенях. – шепчет в ответ и ждет, пока гости снимут верхнюю одежду. Вова осматривается, детали зачем-то про себя отмечает: совершенно обычный, даже в какой-то степени уютный дом, нет в нем ничего особенного, он такой же, как и все остальные в этой деревне. Настолько в себя уходит, что и не замечает, когда оказывается напротив открытого гроба, над которым девушка, в слезах утопая, содрогается в трауре.

Наташа подрывается с места к ней, опускается на колени, руками ноги ее обхватывает, головой прижимается, умоляюще. А у той плечи дрожат, ладонью сжимает холодную руку в гробу, а второй по волосам его Наташеньки проходится, успокаивающе.

– Манюнь. – зовет ее золовка, а та как в трансе все гладит-гладит, еле-еле губами шевеля, шепчет ее имя в ответ.  – Манюнь, что же будет? – она лишь глаза закрывает, слезами разбрасывается. Не знает она ничего, не понимает, как ей теперь жить, крепче руку его сжимает, думая согреет, желая почувствовать, как он сожмет ее в ответ.

А Наташенька все говорит что-то, руками гладит, носом также шмыгает, а Вова на гроб смотрит, глаз не сводит, представляется в голове, что покойник глаза откроет, пистолет достанет и также безжалостно, как и он его, застрелит. Но тело синее не двигается, ни малейшего звука не издает. В сени заходит тетя Нина, рукой рот прикрывает, глаза жмурит от картины душераздирающей, и также спешит к ним, гладит обеих, но первую сильнее к груди прижимает, плачет навзрыд вместе с ними. А Вове смотреть неприятно. Уйти хочется, да держит что-то. Было в той картине что-то красивое, заставляло это что-то сердце в пятки убегать и возвращаться на место.

– Машенька, хорошая. Миленькая моя, дорогая. Не реви. Пожалей себя, деточка моя. –приговаривает, а та вырывается, задыхается, головой в разные стороны крутит. Ясно дает понять, что не сдвинется, не уйдет никуда, и чуть ли в гроб к нему не ложится, обоими руками лицо его обхватывает, заглядывает. На грудь к нему ложится и чуть ли не кричит, голос до хрипоты срывая.

А он стоит и глаз отвести не смеет, горевала бы о нем также Наташенька? Представляет он ее в трауре и слезах, и сердце сжимается. Нехорошо получается, но делать-то нечего. Не знал он, что у подонка этого жена есть, а если бы знал, то что? Все равно бы пулю ему в сердце пустил.

– Манюня. – зовет ее Наташенька, вставая с колен, и вместе с теткой пытается ее от него отвести. А она зовет его, умоляюще, жалобно зовет, хватается за него мертвой хваткой и с места не двигается, давится уже слезами громко и муторно, когда все-таки на полу оказывается, за края гроба его держась.

– Что ты, моя хорошая...– приговаривает Нина, охая, за сердце хватаясь и поворачиваясь быстро к иконам, молясь и крестясь. – О себе подумай, дура, ой, что творишь! – не боясь высказываний, сквернословит она перед ликом Богородицы, поднимает ее вместе с Наташкой, а она ни в какую: ничего и никого не видит перед собой, не осознает; ног не чувствует и не понимает, что от нее хотят.

– Манюнь, прекрати, успокойся, ты ему не поможешь, ни лучше не сделаешь, ни хуже!  - ругается громко Наташа, сильнее ее потягивая на себя.

И у Вовы сердце останавливается, когда ее к нему лицом поворачивают. На мгновение ее с Гулей сравнивает, отмечает, что выглядит она хуже, что мучается она больше. И хочется ему отчего-то улыбнуться ей, но он стоит, не двигаясь, не дыша, в глаза ее пустые смотрит, на нее всю смотрит – израненную и измученную. И взгляд ниже опускает на живот круглый и понимает, идиот, что наделал. По-настоящему понимает только сейчас, когда ее женщины уводят из сеней и он остается один на один к нему. Душно. Что ж ты не сказал, Желтый, что у тебя жена ребенка ждет? Чего сам не сопротивлялся?

Отвлекает его прикосновение Наташкиной руки к плечу. Она к нему прижимается и вздыхает, а он ее ладонь в своей сжимает, пока тетка вновь в сени не заходит, извиняясь за невестку. Подходит к гробу и смотрит на сына, рукой ему волосы приглаживает.

– Что ж ты нас оставил? – спрашивает в пустоту, пока Наташа к ней не присоединяется, костюм его осматривает, складки норовясь расправить.

– Все равно скомкает. – бросает женщина небрежно, но без злого умысла.

– В свадебном костюме хоронить будем. – прикрывает глаза Наташа, констатируя этот факт для себя одной, и проходится ладонью по дорогой ткани. – Помню, как в Москву за ним ездили всей семьей, а Маньку оставили. А потом, наоборот, его оставили, когда за ее платьем ездили... Как она без тебя будет? – обращается к нему, а потом голову в сторону любимого поворачивает, который до сих пор стоит в дверях. И он понимает без слов, садится на стул и руки в замок сжимает, иконы осматривая. Помолиться бы, да за такого, как он, не хочется. Слушает молча бабьи разговоры.

– Хорошим был. Помогал, даже когда не просили, приезжал с Машей часто, то калитку, то баню починит, и она помогала, то на огороде, то с ним с калиткой. Какая любовь у них была... Душа в душу столько лет жили, ни разу не ссорились. Детей хотели, а оно вон как получилось. – говорит Нина специально Суворову, а ему слушать не хочется, выйти хочется, не заходить больше. Наташу хочется забрать и прямо так налегке увезти в Абхазию, но не может, из уважения и любви к ней одной слушает.

– А как счастлив был, когда Маня забеременела. Пришел ко мне в больницу с цветами, говорит: представляешь, Ната, я самый счастливый человек на земле в третий раз! В первый – когда ты родилась и я тебя крохотную на руки взял, во второй – когда на Машке женился, а третий сейчас, когда у нас с ней ребенок будет. – носом шмыгая, вспоминает она, опускаясь на стул, на котором до этого сидела его жена.

– Хорошо, что приехали. Она двое суток, не вставая, сидела здесь и слезы лила, никого не слышала, о ребенке не думает совсем. А что с ней было, когда это случилось, я сама, думала, в могилу отправлюсь. Колька ее привез всю белую, будто мертвую, не реагировала ни на что, имя его повторяла, не останавливаясь. Никому не разрешала к нему подходить сутки, меня прогоняла. Сама его обмыла и одела, сказала, за ним пойдет, в гроб к нему ляжет. Дура. – вновь к иконам поворачивается, креститься, краткую молитву проговаривает и поклон быстрый делает, чтобы спокойнее на душе стало. Но знают все, что не поможет.

Ну не мог он больше этого вынести. Встал со стула, взглядом окинул комнату и вышел, ни на что не обращая внимания, сапоги свои быстро надел, куртку накинул на ходу и полной грудью вздохнул, как на улице оказался. Плюхнулся на скамейку у дома и глаза прикрыл, все переваривая. Как Наташке в глаза смотреть? Как жить-то дальше? Это он, Суворов, ребенка оставил сиротой, а девушку вдовой. Это он видак сказал спереть и это он не умеет проигрывать.

Снег захрустел под чьими-то шагами, Вова дернулся, испугавшись, и взгляд в темноту устремил. Сердце удар, как на наковальне, пробило, когда он Машу увидел, как тень темную и еле заметную, в одном только траурном платье в дикий мороз. Она маленькими шажками шла со стороны бани с охапкой дров, их к себе прижимая. Остановилась рядом с ним и пустым взглядом его вновь одарила. Плечом дернула легонько, чтобы дверь открыл, и он открыл, помог ей в дом зайти, дрова к печке положил сам. А она на улице стоит, на фонарь одинокий глядит, и не чувствует совершенно мороза, стоит и будто бы нежится, словно не зима, а лето на дворе.

– Дрова наколоть надо, топить нечем. У нас больше некому. У меня сил не хватит.  – говорит хрипло, на него смотря, а тот кивает, не думая. Не колол он до этого дров особо, но как отказать? Все-таки, он виноват. И выходит из дому, куртку свою снимает и на ее плечи накидывает, чуть сжимая, видит, как она глаза прикрывает и слеза одинокая по щеке катится, и борется с желанием обнять ее по-семейному, и сесть в машину, уехать далеко-далеко от них всех.

Маша кивает обессилено, поворачивается и идет в сторону бани, где полена лежат. Смотрит, как он пытается казаться мужчиной и о Вадюше своем вспоминает, сравнивая. Куртку на плечах чувствует, как груз, но снять не торопится. Вещь же чужая. Пытается Вова не упасть лицом в грязь, когда полено пополам рубит, от взгляда ее убежать хочется, скрыться. Будто знает она многое, страх необъяснимый с ней рядом вьется и к нему тянется. И рука в воздухе виснет, когда она его по имени называет.

– Легче стало? – спрашивает его, а он сразу все понимает. Понимает, но все равно в дурочка играет, смотрит на нее, ждет, что дальше скажет. На его удивление, она продолжает спокойно и даже не душит его своим взглядом страдальным.

– Не бойся, я, как ты, стрелять не умею. – говорит, словно шутит, играется с ним, а сама, голову отвернув, слезы роняет. – Знаю я все.

– И кто сказал? – спрашивает, топор в сторону отбрасывая.

–  Ты со мной не шути. Что сделаешь за муженька своего? Стрелять не умеешь, топором зарубишь? Или ночью подушкой задушишь?

– Я Наташе того не желаю, но то неизбежно. В Бога веришь? За все отвечать придется, не передо мной или собой, а перед тем, кто выше нас всех стоит, кому понятия ваши неведомы. – голос ее в тишине темной эхом отзывается в голове, и его это злит, не понимает он ничего.

– Проклинаешь меня? – лыбу давит, рожа автоматная, и в кармане джинс нащупывает сигареты.

– А ты и так, сам себя проклял. В Афгане, когда товарища предал.

Сигарета из рта выпадает и теряется в белом снегу, как и она, теряя сознание, чуть не ударяясь головой, в сугроб падает. Смотрит он на нее и поверить не может, что она знает. Никто не знает, как он в Афгане воевал, все, кто там, кроме него самого, в могиле. Животное в нем смеется, припоминает ему, как все было, а его гнев охватывает мгновенно. Хочется ее зарубить, чтобы поскорее к мужу отправить, но дергает себя от мыслей этих. Нет, он не убийца.

– Вова! –кричит ему Наташа, когда видит, как он на руках Машу несет без чувств. Понимает, что случилось и кивает, помогая ему ее донести. Целует его благодарно, когда спать ее смогли уложить и везде свет потушили. Прижимается к нему и грудь целует, поглаживая, как любит говорит, а он ее одной рукой к себе прижимает и думает.

– Странная она, ваша Маша.

– Заговорила со мной, пока я дрова колол, да о том, о чем никто не знает.

– О том, как в Афгане служил. – хочется ей рассказать, но не может, вокруг да около походить хочет.  Да и знает он прекрасно, что никогда и ни кому не расскажет, тоже все с собой в могилу унесет.

– Такое бывает. Она травы собирает, свежи жжет. Людям, у кого что случилось, помогает и никого не оставляет. Бывает скажет кому-то что-то и то обязательно случается. Она мне давным-давно сказала, когда я тебя встречу.

Да ну? – ухмыляется Суворов и глаза на любимую косит, а та распаляется, приподнимается и в глаза ему смотрит серьезно, копной блондинистых волос раскидывается.

– Зуб даю! Это на свадьбе их было, я тогда сидела рядом с ними за столом, понюхала стопку первый раз в жизни. Пока старшие танцевали, расплакалась, что я некрасивая и никто меня замуж не возьмет. А Маня меня утешала с Вадимом. Мне тогда лет 13 было, если не меньше. Она сказала, что я медсестрой буду и встречу своего суженого в больнице, я тогда еще больше разревелась, потому что не хотела медсестрой быть, как наша баба Люда, а потом я от мамы подзатыльник получила, потому что баба Люда ее подруга закадычная. Правда, сказала  она еще, что сложно с ним будет. – улыбнулась Наташа и потянулась к нему за поцелуем, а он на нее навалился всем весом, в глаза заглядывая.

– Неужели сложно со мной?

– Представить себе, Суворов, не можешь насколько!

      Утром Машу нашли в сенях и снова она сидела с ним, сжимая в руках ткань его свадебного костюма. Тетя Нина, вместе с ними зашедшая в комнату, покачала головой и стала ее будить. У Вовы предчувствие было нехорошее, но мысли об этом отходили на задний план, когда рядом стояла его Наташенька и держала его за руку. Сегодня же они уедут и он навсегда об этом забудет.

Маша до прихода батюшки была молчаливой, ни крошки в рот не взяла, как бы ее не уговаривали, как бы Наташа не пыталась запихнуть в нее хоть кусочек, переживая за ребенка. Она лишь воды выпила и села рядом с ним, на иконы смотря. Песню завыла, никому неизвестную. Людей встречала слабым кивком, а пацанов, всех, кроме Цыгана, рукопожатием, пусть и не принято так, возражать никто не смел. Цыган сам не удержался и обнял ее, быстро-быстро, как будто она была раскаленной сталью. Как никак, друг другу они не чужие.

Не мог Вова там находиться. Чувствовал атмосферу и в пламя свечи смотрел, боясь все увидеть там. Задувая ее, посочувствовал ему, в самом деле, с ребенком поздравил, хоть и глупо. Видел, как Наташа с Ниной Машу под руки несли до буханки, но уже не чувствовал ничего, отпустило. Сидел рядом с Наташенькой, прижавшейся к его плечу, а перед ним Маша, смотрящая сквозь него в пустоту. Она все также была молчаливой и не обращала внимания на разговоры и вопросы со стороны. Она сидела, не двигаясь, слившись с обстановкой.

Вова думает, что получил от Цыгана заслуженно, но обидно ему до жути, что Наташа его и слушать не стала, ушла без него, взяв под локоть Машу. И слава богу, что он не пошел за ней. Все, должно быть, знают. Ждет смиренно у автобуса и скуривает пачку сигарет. Не нравится ему здесь совсем. С водителем говорит о ерунде, лишь бы отвлечься от наводящих мыслей. Спросил он у нее сегодня, о том, что та ему сказала у бани. А она не помнит, плечами повела, не сказала. Ни слова за сегодня не сказала, за исключением молитвы. Не виноват он. Не виноват.

– Ты только держись. – просит Наташа, когда они походят к месту.

Не может Маша смотреть, как его под землю опускают, не может себя осилить и бросить к нему горстку земли. Надеется, что он сейчас глаза откроет, увидит, что хоронят его живого, а потом ее обнимет, скажет, как любит, как ребенка любит и ждет. Отсчитывает в голове секунды, а губами имя его шепчет. Подходит к яме под руку с золовкой и наклоняется, чтобы горстку набрать, так и встает на колени, головой машет в сторону, чтобы не мешали. Руками по земле рыщет, время специально оттягивая.

Слишком мало она на него смотрела, боится, что как под землей его скроют, так она о нем сразу же забудет. Бросает три горстки земли и носом шмыгает, слышит, как другие бросают, как говорят слова сожаления и выть хочется от безысходности. Она его больше не увидит, никогда больше не сможет к нему прикоснуться, никогда больше не услышит его любимое и самое нежное «Манюнь». Не будет она больше ждать его дома, не будет больше с утра его собирать на работу или на встречи с пацанами, самих пацанов тоже больше не будет. Не будут они больше собираться в «Снежинке», празднуя чей-то праздник. Она будет учиться жить без него. И, честно говоря, она не понимает как. Понимает, что эгоистка и с ней есть память о нем и их любви, и сейчас эта память пинается внутри нее, разделяя с ней общее горе. Все теперь будет по-другому. Без него будет. Ужасно будет, она знает. Понимает, что навряд ли одна справится, но у кого помощи просить? Они остались вдвоем – она и их ребенок.

Слезы беззвучно падают на снег под ноги, когда его гроб закапывают и устанавливают деревянный крест. Помнит она прекрасно, что разговор был давным-давно перед свадьбой, и что сказал он, чтобы в случае чего хоронили его только под крестом, чтобы тяжело не было под камнем. Тогда они оба смеялись, он получил слабый подзатыльник от нее, а она от него поцелуй. И помнит, что тогда же и начали планы строить. И планы-то осуществились, все, кроме одного, самого главного – умереть в один день и в старости. Сегодня-завтра она уедет в Казань, а с Казани во Владивосток, к себе на родину, в его любимый город, где они пару лет назад купили трехкомнатную квартиру.

Дрожит, когда Наташа к ней прижимается, также слезы роняя. Помнит, как они с ней маленькой играли, как втроем на кухне сидели и чай пили с пирогами, как со школы за ней приходили и та с гордостью говорила, что они ее родители, а потом от настоящих по ушам получала. Обнимает ее, волосы поглаживая, когда она всхлипывает, песни траурные от старушек услышав, отмечает для себя Маша, что Наташа уже совсем взрослая. И улыбается слабо, вспоминая, как Вадим ее ухажёров отпугивал, как принять не мог, что она уже выросла и на дискотеки не хотел отпускать.

На колени падает, когда все расходятся, лицом к земле прижимается, пропуская ее сквозь пальцы. Наташу просит с ней побыть немного, как самого дорого человека, и та соглашается, садится на скамеечку аккуратную, в небо взгляд устремляет. Они остались втроем, как в старые-добрые.

– А помнишь, как вы со мной в Москву ездили, в зоопарк? – начинает Наташа, слезы утирая ладонями.

– Помню. – отвечает Маша и пальчиками трогает цветы, думает, что в следующий раз  посадит его ромашки любимые. – Ты тогда жирафа испугалась и тебя Вадюша на спине нес, чтобы ты также всех видела свысока.

– Вы меня тогда еще потеряли.

– Было-было, я мороженного захотела, а вы друг другом так увлечены были, что Вадим мне сказал дойти самой. А потом вы меня искали.

– Не помню такого. – улыбнулась Маша, что-то да припоминая.

– Было-было. Он всегда с нами будет, Манюнь. Он же нам обещал, что присматривать будет откуда угодно, помнишь? Когда руку сломал и в больнице лежал, а ты так испугалась, что подумала, что он при смерти. – вспоминала Наташа.

– Помню. Ты тогда так плакала, верещала на всю больницу, чтобы его домой отпустили, и он с тобой про Тимура и его команду почитал.

Они замолчали, слушая говор пролетающих ворон. Каждая думала о своем, но все это было связано только с ним. Обе прокручивали жизнь с ним и думали, какой она будет без него.

– Вставай. – скомандовала Наташа.

– Я еще немного полежу с ним. Мне кажется, я сердцем его под землей слышу, и малыш слышит, пинается несильно, когда я о нем думаю.

– Я верю. Но небезопасно это, ты ничего не ешь, на улицу выходишь раздетая. О себе не думаешь, о ребенке подумай. Вы его так любите, ждете. Вставай. Вставай, кому говорю! Съешь что-нибудь. – просит она, прижимая ее к себе, сидя на скамейке, а сама вдаль смотрит. И улыбается, когда слышит, как фантик конфеты разворачивается.

– А почему места так много? – спрашивает она, подавая ей пятую конфету.

– Для меня одно место рядом с ним. Мы с ним хотели так, в один день, ты же знаешь. Он сам место это выбрал, сказал, красивое, потому что три березы стояли, но их срубили давно.

– Ты только не вздумай. И без берез здесь красиво, хорошее место.

– Не вздумаю. Надо жить дальше. Но мне здесь не нравится, далеко очень, добираться трудно будет.

–  Далеко? Мы же...Манюнь...Куда же ты собралась? - раскрыв от удивления и осознания глаза, прощебетала золовка, чуть уголками губ улыбаясь.

– Во Владивосток. Не знаю, как тете Нине сказать, со мной она не поедет. Мы хотели туда перебраться насовсем годика через два-три, когда малыш подрастет, а похоронили бы нас здесь, на его земле. Теперь...

Моей любви хватит на нас  – я знаю.

Анчутка в стране чудес

Владимир Кириллович Суворов всегда должен быть самым лучшим и самым первым. Внутри него живет второй он - зверь, уничтожающий все на своем пути. Не знал, когда в Снежинку вломился, что есть у Желтухина те, кто его ждет. Не знал зверь внутри, чем все закончится. И подумать не мог, когда пулю в него пускал, что через пять лет перед женой его исповедоваться будет, на коленях ползая, прощение вымаливая.

Слово пацана. Кровь на асфальте

Вадим Желтухин/ОЖП

Владимир Суворов/Наташа Рудакова

Марат Суворов/Айгуль Ахмерова

Кирилл Суворов/Диляра Суворова

Манюня

«Слово Пацана: Кровь на асфальте» – хитовый российский сериал, повествующий о молодёжных преступных группировках в Казани под конец восьмидесятых. Скромный мальчик Андрей случайным образом вливается в банду «универсамовских» после знакомства с Маратом Суворовым. Андрея зовут «Пальто», он теперь пацан, а все вокруг – враги. Вот и остались из близких у него только маленькая сестра Юля, лежащая в психбольнице мама и его универсамовские пацаны. 
Криминальная драма о подростках быстро покорила сердца молодых зрителей. Особенно полюбились зрителям колоритные персонажи, большинство из которых пусть и являются малолетними преступниками, всё равно непроизвольно вызывают у зрителей симпатию. Будь то вернувшийся из Афганистана брат Марата по прозвищу Вова «Адидас», трагически убитый Ералаш или вечно спорящие между собой Зима и Турбо. Про последнего даже написали неимоверно популярный в фэндоме фанфик «Щелчок». Образы антагонистов в лице подлого, зато безумно харизматичного, Кощея, или пытающегося жить по правильным понятиям Жёлтого по-настоящему зацепили зрителей. Фэндом начал разрастаться феноменально быстро, и уже, кажется, не осталось никого, кто не посмотрел бы сериал. 
Фанфики по «Слову Пацана» часто позволяют взглянуть на альтернативный ход сюжета истории. Многие из них, как тот же «Щелчок», являются вполне обособленными произведениями, чуть ли не полноценными законченными книгами. К примеру, что если бы банда Жёлтого так и не поймала бы бедную Айгуль? Она осталась бы жива, продолжила бы отношения с Маратом, и её первый секс был бы по любви, не по принуждению. И раз уж мы заговорили про любовные взаимоотношения, стоит вспомнить участковую Ирину и Андрея. Мальчишка серьёзно влюбился во взрослую женщину, и пусть она гораздо старше его, почему бы не попробовать добиться руки и сердца любимой дамы? Впрочем, у наших главных героев может появиться и новый любовный интерес в лице ОЖП. Или новой причиной ссоры между Маратом и Пальто станет главная героиня фанфика в формате Т/И. 
Лучшие ФФ по «Слову Пацана» вы всегда можете читать на «Взахлёб». У нас есть работы на любой вкус, включая даже порно-фанфики яой с 18+ содержанием. На «Взахлёб» вы можете поделиться своей реакцией касательно только что прочитанного драббла, обсудить своё мнение с автором и даже попросить его написать продолжение. 

Манюня

Рекомендуем к прочтению

Комментарии (0)