— Грегори, нет. Мы не поедем.

— Но почему нет? Неужели ты не хочешь его увидеть?

Я думал. На этот вопрос требовалось ответить со всей честностью, не обманывая ни себя, ни других. Думать было тяжко: внутри меня что-то настойчиво взывало к этой встрече, но больше — всё-таки отталкивало. Отталкивало, наверное, потому, что я действительно этого не хотел, но признаться в этом тебе — почему-то стыдился.

Всё началось с фотоальбома. Это была старая, потрёпанная временем вещица, не претендующая на звание «семейной реликвии», но отчего-то трепетно оберегаемая. Страницы этого альбома давно пожелтели. Фотокарточки стали тусклыми и невзрачными — едва ли они могли вызвать приятные воспоминания. Один их вид нагонял какую-то тоску: должно быть, старость настигла их быстрее, чем я сам успел вырасти и повзрослеть. На многих из этих фотографий я был запечатлён маленьким и нелепым, с цветным карандашом в носу или с разбитой коленкой. Там же было много снимков с моим братом и сестрой, но ещё больше — с родителями. С мамой, которую я припоминал настолько смутно, что сейчас бы даже не представлял, как она выглядит, не будь этого альбома. Наверное, поэтому я его хранил. Но заглянуть внутрь — так и не решился.

А потом его нашёл ты. Скорее всего, случайно, как и я в своё время обнаружил его в нашем старом доме, уже опустевшем и выставленном на продажу. Альбом подпирал расшатанную ножку кухонного стола, и я бы никогда его не заметил, если бы на картонной обложке не переливались большие, тисненные золотом буквы:

Я коротко кивнул и отвернулся, продолжая готовить обед.

— Майкл, ты никогда мне о них не рассказывал…

— Нечего рассказывать, — я попробовал блюдо на соль и постарался перевести тему на что-то нейтральное, — хочешь попробовать?

— Я хочу послушать про них. Кто эта девочка?

Кроме Элизабет, никаких больше девочек в фотоальбоме не было. Наш альбом вообще по большей части состоял из фотографий мужской половины семьи: меня, моего брата и 

. Я бы хотел порвать и выбросить все до единой, но со временем успокоился и решил их попросту игнорировать. Младшего давно нет. Он умер, когда был маленьким, и на фотографиях остался таким же — хмурым, с надутыми губками, припухлыми щеками и красными от слёз глазами. Он очень много плакал. Хотел чужого внимания и тщетно пытался добиться его слезами, только не учёл одного — плакал настолько часто, что со временем все к этому привыкли и перестали как-то реагировать. Он плакал, а мы молчали. Даже прозвали его «плачущим мальчиком» и с тех пор обращались к нему только так. Настоящее имя позабылось — растворилось в слезах и иссохло, впитавшись в шерсть плюшевого медвежонка.

— Как его зовут, Майкл?

— Ты забыл имя родного брата?

— Тогда я не считал его братом.

Ты молча перелистываешь страницу.

— Я обижал его. Издевался, запугивал. Он был таким слабым… и всё время хотел, чтобы кто-то подтирал ему сопли. Жалкое зрелище.

— Ты говоришь, как мальчишка.

Я развожу руками и снова возвращаюсь к закипевшему на плите супу. Мне нечего тебе ответить, ты прав: я действительно так говорю.

Дергаешь за рукав и протягиваешь глянцевую фотокарточку, заляпанную отпечатками. Она помята даже больше, чем другие — должно быть, от того, что её доставали слишком часто. Сзади — подпись цветным карандашом, слегка смазанная, но в целом всё ещё читаемая.

Моя рука застывает над плитой, а взгляд — намертво прикован к фотографии. В тот момент я бы предпочёл зажмуриться, но не смог. Только смотрел и проговаривал внезапно онемевшими губами:

Ты переводишь взгляд с фотокарточки на меня, затем обратно. Снова и снова, стараясь выявить сходства и зафиксировать.

Механик, владелец семейной пиццерии и по совместительству аниматор, развлекающий детишек в костюме большого жёлтого кролика. А ещё мой отец. Но среди всех назначенных ролей только последнюю он исполнял на удивление плохо. Я до сих пор не понимаю, для чего он заводил семью и зачем ему понадобились три ребёнка, обречённых стать несчастными. Испытывал ли он при этом какое-то извращённое удовольствие, глядя, как я, стоя перед зеркалом, тяну широкую улыбку — насколько позволяют губы, — копируя его собственный оскал. Хотел быть на него похожим, но врождённого сходства мне было явно недостаточно. Я носил его одежду — груду фиолетовых рубашек, а ещё тёмные брюки, рабочий галстук и тяжёлый ремень, которым время от времени запугивали младшего, а меня в глубоком детстве — пороли. Правда, этого я уже не помню: видимо, я довольно быстро научился быть послушным.

Я слепо обожал его. Видел в нём пример для подражания, и очевидная чудаковатость наполняла меня гордостью за то, что мой отец не такой, как все другие. И ведь он действительно был 

Правда, эта исключительность обернулось семейным проклятием. Я долгое время не верил и ещё дольше — злился. Злился на всех, кроме него, за то, что позволили его забрать: сначала в тюрьму, потому — в больницу. Из моего детства отца изъяли болезненно и без предупреждения, не считаясь ни с моей любовью к нему, ни с моим возрастом. Только заверили, что 

, что я в своё время пойму их жестокий поступок и сам же от него отвернусь. Мне говорили, и я отворачивался. Но не от отца — от них. Моих слёз ни разу так никто и не увидел.

— Расскажи про него. Он был хорошим человеком?

Нет, Грегори… Он не был 

. Уильям был чудовищем. Творил ужасные поступки. И никогда не жалел о содеянном, потому что считал себя гением и творцом. Он был безумен; безумство читалось в его улыбке — неестественно широкой, многозначительно застывшей на бледном лице с горящими глазами. Он улыбался так мне, друзьям, соседям. И самому себе — всё время, будто в его голове непрестанно вертелась одна и та же шутка и каждый раз она смешила его как в первый, вынуждая улыбаться.

— Майкл, почему ты молчишь? Я не должен спрашивать?

— Нет, Грегори, нет… Просто… Мне тяжело говорить об этом.

Я глажу тебя по голове и целую в макушку — жест родительской любви. Ты молча прижимаешься ко мне, обхватывая тонкими руками. Нам хорошо вдвоём. Мы оба знаем, что нужны друг другу. Ты мне — как ребёнок, который ежедневно напоминает мне о том, что я не похож на 

. Я тебе — как отец, которого у тебя никогда не было.

— Майкл, а он всё ещё жив?

Конечно. Правда, я сильно сомневаюсь, что можно назвать «жизнью» те условия, в которых он сейчас проживает. Мне давно предлагали навестить, но я воздержался. Не мог себе представить, как увижу 

 и меня тут же пронзит невыносимо-жгучая уверенность в том, что я всё ещё — тот маленький мальчик. Что я не вырос, не повзрослел, 

. И, что самое страшное, так и не отвернулся.

Я повторял себе снова и снова: лучше бы умер — ещё там, в тюряге. Лучше умереть как преступник, чем продолжить жить как психопат. У отца не было совести — это я понял ещё в детстве, — и она его не мучала. Не было жены и детей — это я осознал, когда вырос, — и от этого ему стало только легче. Не за кого стало нести ответственность — это я знаю сейчас, — и он зажил жизнью пустой и бестолковой. Я мог бы жить такой же, если бы не Грегори. Мальчик, которого я однажды спас и который с тех самых пор каждый день спасает меня.

— Не бойся, Майкл, — ты говоришь очень серьёзно, хотя я и без того знаю, что к проблемам старших ты подходишь осознанно, — я никому не расскажу.

И я никому не рассказывал. Никогда. Боль моего детства — это только моя боль и моя травма. Застрявший в горле крик, который я держал наготове так долго, что позабыл как нужно кричать и в какой момент можно дать себе свободу.

Я опускаюсь перед тобой на колени, чтобы наши лица были вровень. Мне не нравится смотреть на тебя свысока, хотя ты всё время заглядываешься на меня с таким интересом, что я невольно краснею. Когда-то я смотрел на 

 так же. И точно так же краснел, когда случайно ловил на себе его взгляд, теряясь в догадках — чем же я привлёк его внимание? Наверное, тем, что сделал себе игрушечную маску лисёнка и носился в ней по всему дому, гоняя младшего брата. Тогда мне было три года, и за всё это время отец впервые увидел меня по-настоящему.

— Майкл… А давай съездим к нему?

Твои слова мгновенно выбивают землю под ногами. От неожиданности из меня вылетает пара хриплых смешков, но они тут же заглушаются внутренним шумом. Будто в голове перевернулась банка с бусинами и они скачут туда-сюда, отбиваясь от стен, как резиновые шарики.

— Съездим к твоему папе. Он же недалеко, да? Как раз приближаются праздники.

— Грегори, нет, — мой голос должен был прозвучать грубо, но вместо этого –выходит как-то надломленно, — мы не поедем.

— Но почему нет? Неужели ты не хочешь его увидеть? Он же твой отец!

, — резко поправляю я, — чтобы сделаться родителем — много ума не надо. А вот чтобы стать отцом… Здесь нужно постараться.

Отец старался только для себя. Даже семейный бизнес с дядей Генри был для него лишь отдушиной, пробой своих выдающихся способностей. Однажды Генри сказал ему:

«Мы несём ответственность за этих деток. Понимаешь?»

«В этом мире я несу ответственность только за трёх людей. И это — мои собственные дети».

Как жаль, что эти слова — так и остались всего лишь словами.

— Как скажешь, Майки. Тогда спокойной ночи.

Целуешь меня в щёку и уходишь к себе. Ты не называешь меня прямо "

 — когда хочешь обратиться ласково. И я никогда не называю тебя сыном. Мы оба понимаем, что эти роли не совсем нам подходят, но они ближе всего к тому, что принято обозначать в обществе. Нам больше нравится слово 

 — простое и максимально ёмкое, оно отражает то, что в действительности нас объединяет.

Я — ребёнок в теле взрослого человека. Мои щёки покрыты щетиной, а в тёмных волосах уже пробивается седина — как первый снег, нагрянувший внезапно, но вполне ожидаемый в это время. Ещё одна причина, по которой я не хочу 

 увидеть, —это страх. Страх, что после этой встречи я не смогу глядеть на себя в зеркало, потому что отовсюду буду видеть не себя — 

. Смотреть на отца глазами маленького мальчика и не понимать, почему вместо моего собственного отражения — 

. Глядит из Зазеркалья, как безумный шляпник, окончательно свихнувшийся на службе у Кровавой королевы.

Я ложусь спать, уверенный в том, что знаю, как поступить правильно.

И просыпаюсь с мыслью, что я вообще уже ничего не знаю.

— Майкл, а куда мы едем?

— В магазин, за покупками. Завтра же Рождество. Забыл?

Ты киваешь с заднего сидения и снова отворачиваешься к окну. На улице сильный снегопад, и мы немного заплутали: дома этого района смотрят неприветливо и хмуро, как на чужака. Тебе не страшно, потому что со мной ты всегда будешь в безопасности. Я тоже не боюсь — в конце концов, нам с тобой приходилось выбираться из передряг и покрупнее.

Поездка «за покупками» изначально назревала невесёлой. Ты всю дорогу молчал, посылая мне украдкой красноречивые взгляды. Знаю, о чём ты хочешь спросить. Точнее, догадываюсь. Потому что сам задавался этими вопросами на протяжении всей ночи.

— Ты бы поехал со мной?

Оборачиваюсь к тебе и, видимо, выгляжу взволнованным настолько, что ты тут же, не задумываясь, киваешь.

— Он убивал таких, как ты.

— Он не причинит мне вреда.

— Но он всё ещё может навредить мне.

— Не может, — отвечаешь так уверенно, будто знаешь наверняка. Как будто я должен безоговорочно тебе поверить.

И больше ничего не объясняешь.

Я не помню, как мы с семьёй отмечали Рождество. Да и воспоминания о других праздниках особой ясностью не отличаются. Все знают, что Рождество — это что-то семейное. Поэтому, усыновив тебя, я пообещал, что не пропущу ни одного Рождества и таким образом наверстаю упущенное для нас обоих. Для тебя этот праздник не имеет такого значения, как для других людей, для которых Рождество — время чуда. Потому что для тебя чудо — это целая жизнь.

Нас проводят по больничным коридорам, в которых каждый шаг отдаётся гулким эхо. В праздники здесь особенно безлюдно и вопрос 

 — очевидно, риторический.

— Уильям Афтон, говорите?

Киваю. Говорить в этих стенах на удивление трудно.

— А вы кем ему приходитесь?

— Он ему приходится сыном, — Грегори отвечает за меня, за что я ему премного благодарен. Наш проводник лишь пожимает плечами: мало ли таких "сыновей" он повидал за свою смену.

— Идите в восемьдесят седьмую палату.

А где эта палата находится — чёрт её знает.

Однако долго нам блуждать не приходится. Ты ведёшь меня так, будто тебе приходилось побывать здесь до меня, и от этой мысли по спине пробегает неприятная дрожь. Конечно же, тебя здесь не было. Это место не для детей. По крайней мере, не для тех, которые внешне выглядят как дети. И отсюда вряд ли так просто выпускают.

И ты медленно распахиваешь передо мной 

За окном валил снег, кружился в каком-то хитром танце легко и изящно. Комната была светлой — от большого количества снега снаружи, подсвечиваемого уличными фонарями. Свет почти родной, уютный. И простыни на кровати не стерильно белые, а какие-то кремовые. На стенах висели рисунки — с них улыбались старые знакомые. Фредди и Чика. У последней в лапках была гитара, а собранный на затылке хвост украшал кокетливый розовый бант. На макушке Фредди — цилиндр и в ухо продета голубая серёжка. Он пел, а старый проигрыватель прокручивал пластинку.

Ты сидел на кровати, спиной к нам, и даже не заметил, что к тебе кто-то вошёл. Твоя осанка выдавала состояние крайней сосредоточенности. Единственный в палате стол был завален бумагой и цветными карандашами. Ты слушал музыку и немного покачивался в такт мелодии, а я не верил своим глазам. Оказывается, ты способен чувствовать что-то большее, чем просто жажду убивать.

Грегори остался снаружи, пропустив меня вперёд. Несколько долгих минут я не мог войти, а только смотрел. На тебя. На снег. На развешанные по стенам рисунки, которые изображали героев моего детства, созданных твоими руками. Скольких детей они сделали счастливыми? Сложно сказать, но что многих — это наверняка. Я тоже был счастлив, когда впервые увидел Фокси: он был большим и двигался как настоящий. Тогда я почему-то подумал, что ты сделал его специально для меня. Наверное, в том возрасте легко было поверить в чудо.

Я сделал несколько неуверенных шагов вперёд и встал в центр комнаты, как провинившийся мальчишка. Что делать дальше — не знаю. Но развернуться и уйти уже не могу.

Отцы и дети

Rachel S.N.

Ты встаёшь с кровати и делаешь шаг назад, взяв меня за руки. Покачиваешься в такт музыке и ведёшь за собой, придерживая за запястья. «О, дети… дети…» Ни один из нас не повзрослел. Одни умерли детьми, а я – так и вырос маленьким мальчиком, которому на протяжении всей нелепой жизни так не хватало тебя.

Five Nights at Freddy's

Уильям Афтон/Майкл Афтон

Уильям Афтон

Майкл Афтон

Грегори

«Чёрт, почему они такие страшные?» – наверняка думал Скотт Коутон, глядя на аниматроников. Огромные игрушки настолько испугали беднягу, что одна из них потом явилась к нему в лютом кошмаре – и впоследствии стала Бонни из Five Nights at Freddy’s. Коутон сделал целых 9 частей жуткой игры про Фредди, но фанаты считают толковыми и каноничными только первые три. Фэны серии даже затаили обиду на создателя за то, что он в какой-то момент исковеркал и перечеркнул изначальный сюжет. Вероятно, именно этим обусловлено изобилие фанфиков по ФНАФ – желанием повернуть историю «в правильную сторону».
С нашими фанфиками в формате Т/И у вас будет прекрасная возможность протестировать свои навыки выживания и провести несколько весёлых ночек в компании Рокси, Фокси, Монти, Мангла, Спрингтрапа и других аниматроников. Майкл Афтон расскажет вам историю возникновения игрушек, а его отец — Уильям, причастный к происходящему ужасу, откроет свою загадочную и зловещую сущность. Загадку же Солнца и Луны из ФНАФ 9 вам предстоит разгадать самому – форумы фанатов пестрят гипотезами, потому что точного ответа никто не знает.
Наши авторы активно экспериментируют с жанрами, поэтому у нас вы можете читать не только ужасы по ФНАФ, но и фанфики с лимитом 18+ – например, качественный «яой» с откровенными описаниями секса игрушек. Мы вас точно не разочаруем – но если не верите нам на слово, просто взгляните на реакции к нашим фанфикам, и сомнения отпадут сами собой.

Отцы и дети

Комментарии (0)