На краснеющий закат Ллойд любил смотреть каждый день — благо со скалы, где к этому времени снова гордо возвышался родной монастырь, вид просто отменный. Самый лучший во всём Ниндзяго.

Ведь только отсюда казались такими прекрасными пушистые облака, медленно проплывающие немного ниже каменной вершины, невероятная природа, растянувшаяся у подножия величественной горы — и воздух здесь, к тому же, был лёгкий, свежий и даже, наверное, сладкий. Зелёный ниндзя точно знал: такой бывает только 

Прошло уже около полугода с того момента, как ребята победили Оверлорда. И как же сложно до сих пор было поверить в то, что небо над головой наконец-то стало поистине мирным — каким, кажется, на их памяти не являлось ещё никогда. Резко снизился уровень преступности — совсем как много лет назад, когда Ллойд носил гордое звание золотого ниндзя, — и наступила пора заслуженного отдыха, пора беззаботного веселья, пора времени, проведённого в кругу большой, любящей семьи.

Наконец-то всё изменилось. Наконец-то всё стало хорошо.

За спиной послышались тихие шаги и тяжёлый уставший вздох. Ллойд мог бы, конечно, напрячься и подскочить в защитной позе по профессиональной привычке, но предпочёл остаться сидеть на колючей траве: потому что прекрасно знал, кто решил к нему пожаловать.

— Тебя обыскались, — позвал его отец как-то даже обеспокоенно. Ллойд поймал себя на стойком желании безэмоционально пожать плечами в ответ, но неожиданно для себя не нашёл на это сил и просто продолжил смотреть на заходящее солнце, оставив пока чужие слова проигнорированными.

Единственное, что не улучшилось за это время, так это непосредственно его отношения с отцом. Холод и неловкость, сохранившиеся между ними до сих пор, действовали на нервы — и самое страшное, что ни один из них не мог пересилить себя и сделать чёртов первый шаг.

Ллойд боялся. Боялся того, что как только снова начнёт доверять отцу, тот возьмёт и предаст его: как это обычно и происходило.

«Я думаю, что доверяю тебе» означает «нет»: они оба это прекрасно понимали. И, Первого Мастера ради, Ллойд был готов на стенку лезть от этого глупого и несвойственного ему чувства: недоверия. Все эти месяцы он на пушечный выстрел не подходил к отцу, переговаривался с ним максимум раз в неделю, — и тут прекрасно подходит слово «переговаривался»: иначе этот переброс отрешёнными фразочками язык не повернётся назвать — не потому что не хотел, а потому что боялся.

— Зачем? — спрашивает сухо, на выдохе. Держит дистанцию даже в такой простой вещи, как разговор.

Гармадон неожиданно теряется и зачем-то оглядывается.

— Не знаю, — звучит как-то сипло. Прокашлялся. — Тебя весь день не видно.

Ллойд хмыкает, заставляя своего отца чувствовать себя неловко. Вообще это удивительное чувство, которое тот открыл в себе после того, как стал снова жить с ниндзя и своей семьёй: неловкость — и порой даже стыд.

Неловкость, когда в спальню провожают шесть недоверчивых взглядов, неловкость, когда Ву и Мисако шепчутся о чём-то у него за спиной, неловкость, когда собственный сын пресекает любой контакт — и стыд, когда он понимает, что сам в этом виноват. Правда в том, что Ллойд и его друзья имеют на это всё полное право — и защищать Гармадона, как много лет назад, никто теперь не собирался.

«Как много лет назад» в принципе уже никогда не вернётся — и это вызывало какие-то смешанные, неясные ощущения даже у него, великого злодея Ниндзяго. То, какие ощущения это вызывало у его сына, он, признаться, даже думать боялся — поэтому тема эта не входила в список возможных для их скупых и жалких «переговоров».

— Я думаю, — бросает Ллойд, прикрывая уставшие глаза.

Думает — Гармадон не сомневался. Его сын в принципе любит думать, это заметно. Заметно по поведению, по планам, которые он придумывает для ниндзя. Заметно — потому что больше своего злейшего врага он даже видеть не хочет.

Ллойд вообще очень умный, как оказалось. Даже нет, не так: Ллойд очень сообразительный. Это удивительно, что тот раньше этого не замечал, — хотя была ли у него вообще возможность? — ведь придумать добротный план за пять минут, быстро перестроиться в битве, понять, по какому пути легче всего убежать от преследователей — это всё по части зелёного ниндзя, и в чём-в чём, а в этом он уж точно был мастером. Поэтому он и являлся лидером, поэтому отвечал за всех и всегда говорил.

Говорить у Ллойда тоже, оказывается, здорово получается — всегда, когда ему не приходится быть искренним. Мотивационные речи, выступления, благодарность жителям Ниндзяго за помощь в восстановлении монастыря — всё звучало на высшем уровне, но как только он начинал диалог с Гармадоном…

— Ты меня нашёл — можешь идти.

…все его умения складывались, как карточный домик.

— Я хотел поговорить, — слишком поздно он понимает, что действительно сказал это вслух, а взгляд зелёных глаз стал смотреть на него снизу столь удивлённо не просто так.

— Говори, — заинтригованно разрешает Ллойд и устраивается на земле поудобнее.

«Ну конечно, ты решил дать мне шанс аккурат в тот момент, когда это меньше всего требуется! Очень в твоём стиле», — проклинает мысленно отец, в глубине души благодарный ему за возможность начать этот непростой разговор.

Сам просто не мог подступиться уже несколько месяцев. Собственный ребёнок вдруг показался ему непробиваемой стеной — и Гармадон не на шутку боялся говорить с ним, опасаясь вероятности разбиться об ответный холод, о ледяной взгляд изподлобья, придуманный и отточенный до совершенства специально для него. Но это было бы заслуженно, с другой стороны. Это то, что люди называют «отплатить той же монетой».

Он просто-напросто привык к доброте Ллойда. Привык к тому, что этот светлый мальчик всегда всех прощает, даже понимая, что в тысячный раз наступает на очень больно бьющие в лоб грабли — но внезапно тот изменился. И Гармадон знал, что это его вина. Потому что он сам — эти чёртовы грабли: металлические, холодные, с острыми шипами на рукояти — такого размера, что могут и убить.

И убили. Убили в Ллойде доверчивого ребёнка, оставив лишь отражение его собственного создателя. Видеть себя в своём сыне стало невероятно больно.

— Я… — Гармадон с силой смыкает зубы. Не может. — Как… ты вообще себя чувствуешь? Ну… после победы над Оверлордом?

И вот снова он сам ведёт себя, как Ллойд пару лет назад. Мнётся.

От чистого сердца, ему вообще-то плевать, что там у сына на душе — он в принципе сделал вывод, что слабо понимает концепцию понятия «чувствовать».

Он прекрасно знал, что такое «желать»: желать смерти злейшему врагу, желать тепла в холодную ночь, желать воды в сухой пустыне — ведь это всё часть выживания. Часть того, как всё есть и как должно быть. А чувства относятся к эфемерной «жизни», которая, по словам его же ребёнка, с выживанием общего имеет до смешного мало.

Ллойд вздыхает глухо и обречённо, снова ударяя этим по своему отцу.

— Нормально. Я немного расстроен, что сила стихий возвращается так медленно, но, — он создал в руке маленький энергетический шарик, который тут же начал летать вокруг его пальцев, освещая всё тусклым зелёным светом, — она хотя бы возвращается. Ребята в целом того же мнения, так что… Да. Всё хорошо.

Парнишка на самом деле упомянул о своих внутренних ощущениях — это прогресс. Неплохо после такого-то затишья. Даже не пришлось на него давить ради этого — может, тогда он сам готов идти на контакт? Нужно просто… сделать шаг?

Шарик растворился, и ниндзя сильно передёрнуло, что не осталось незамеченным взглядом внимательных алых глаз. Ллойд почему-то думал, что Гармадон в курсе того, что произошло с этой дамочкой, но, видимо, слишком уж заигрался в свою молчанку.

— В психушке, — он поник, голос его стал непривычно низким и сухим. Его отец удивлённо вскинул брови. — Ей провели обследование, выявили шизофрению. А так как она преступница, сразу же без разговоров упекли. Может, оно и к лучшему.

«Может, но ты так не считаешь», — хотел заметить Гармадон, но, только открыв рот, передумал. Это не его дело. Чувства его сына — не его дело. Если тот не хочет уточнять — не надо заставлять его.

Это была одна из миллиона вещей, которой он научился, пока жил у Винни — не докапывать людей об их чувствах, если они не готовы рассказать о них сами. Ллойд, очевидно, не был готов рассказать о себе абсолютно ничего, но всеми силами пытался всё ещё верить в отца — и это вызывало какую-то странную эмоцию, названия которой бывший Император не знал. Зато его сын был прекрасно с ней знаком — это чувство вины.

Ллойд вздохнул. Она много чего ему наговорила. О том, что ей жаль, что она зря обвиняла его. О том, что она… любит его.

Он ей не поверил. Он вообще больше никому никогда не поверит, кроме разве что ниндзя, мамы и Ву. Даже собственного отца он исключил из «зелёного списка» — что уж говорить про эту девушку. Она виновата во всём. Она не заслужила прощения. И чем быстрее он это примет, тем лучше.

— Не важно, — отмахнулся Ллойд, вспоминая её сладкий голосок и слёзы на глазах. Какая разница, что она ему сказала, если это всё неправда? Какая разница, если она уже разрушила весь Ниндзяго и ничего не сможет исправить?

— Ты до сих пор в неё влюблён?

Винни бы не похвалил его за такой личный вопрос, произнесённый прямо в лоб. Но какая разница вообще на Винни, если интересно? Интересно: насколько сын всё-таки дурак? Интересно: насколько готов открыться?

Ллойда снова передёрнуло, он потёр запястье пальцами — нервная привычка, Гармадон уже давно заметил — и опустил взгляд куда-то под ноги.

— А это имеет значение? — спросил неожиданно тихо. Отец в ответ неопределённо пожал плечами, но он всё равно не смог бы этого увидеть. — Да. Да, влюблён. Можешь не говорить: это глупо, это опасно, это вредит мне же самому, но я просто… Не знаю, почему, но не могу её просто забыть. Мне всё ещё кажется, что это я во всём виноват.

Такой искренности не ожидали, кажется, они оба, отчего на минуту воцарилась неловкая тишина. Ллойд с силой надавил ногтем на голубой узор вен на запястье, то ли приводя себя в чувство, то ли ругая за то, что так легко выдал свои переживания отцу — причина не важна, потому что это не помогло. Помогло бы вдарить по кому-нибудь или чему-нибудь, разбив в кровь костяшки — вот только под рукой ничего подходящего не обнаружилось. Ну, только рядом возвышалась фигура Гармадона — но начинать битву на пустом месте казалось признаком болезни, за которую упекли в психбольницу вышеназванную девушку.

— Тебе нужно научиться отпускать людей. Это уже нездорово, — прокомментировал отец ровно, ощущая как где-то в груди завязался узел той же незнакомой ему вины.

— Да что ты. Я пытался, если ты не в курсе, — процедил ниндзя сквозь зубы.

Ллойд поднял на него взгляд, так и вопрошающий: «Неужели мне нужно 

 пояснить?». И до бывшего Императора дошло: сын пытался отпустить его — и он сам же ему помешал. Помешал своим возвращением, моральными скитаниями, ложными надеждами. Он заставил Ллойда привязаться к себе, а потом раз за разом обижал и использовал его — так же, как это делала Харуми. А тот надеялся. Надеялся до последнего.

Гармадон отвёл взгляд. Сам же заставил своего ребёнка считать токсичные отношения вариантом нормы, сам же укорил его за это — молодец. А хуже ситуацию делало то, что он как раз пришёл сюда поговорить о том, что не включало в себя «отпускание» — наоборот, только попытку всё вернуть. Но теперь предлагать что-то подобное стало ещё страшнее: после таких разговоров Ллойд точно откажется. Должен отказаться, иначе быть не может.

Гармадон прочистил горло. Попытка не пытка: его сын, может, и потерял к нему любое доверие, но не откажется же он помочь, в конце-то концов?

— Можно? — учтиво попросил он, поняв, что, если парень ответит отрицательно и не подвинется, сидеть придётся на грязной земле. Ллойд замялся, не сразу поняв, что тот имеет в виду, но, сообразив, всё-таки освободил немного места, кинув беглое «конечно».

Гармадон сел совсем рядом — кажется, между ними впервые за долгое время такое никчёмно маленькое расстояние. Только ощущалось оно почему-то неизмеримо огромным — будто между ними, в этой несчастной паре сантиметров, уместилась бездонная пропасть, которую они не в силах преодолеть. И страшно было, что от неправильно подобранных слов она может разрастись ещё сильнее.

Ллойд не задавал вопросов, лишь тихо ждал, пока отец начнёт говорить — но тот не спешил, предпочитая в ответ довольно навязчиво его рассматривать. Удивительно строгим сейчас показался профиль его ребёнка, очень похожий на его собственный: прямой нос был гордо приподнят вверх, слегка сжаты от волнения бледные губы, густые светлые брови расслаблены, как и взгляд, в котором привычно играли зелёные искры. Ллойд мог бы стать очень харизматичным злодеем с таким лицом, но, к сожалению, судьба предпочла поставить его сына с другой стороны баррикад. Да и всё-таки пока он только подросток, так что вместо худых скул, присущих его отцу, на его лице ещё не сошедшие детские щёчки, аккуратная и совсем не добавляющая агрессивного мужества линия нижней челюсти и только совсем немного (в отличие от его отца, опять же) выпирающий кадык. Черты, что добавляли ему мягкости, отражали неоднозначный характер.

Сложно было в этом признаться, но Гармадон смутно помнил его другим — однако он прекрасно отдавал себе отчёт в том, что сын сильно изменился: причём, и внешне, и внутренне. Но просто никак не мог нарисовать у себя в голове портрет Ллойда около пяти лет назад — лишь видел его на редких фотографиях, которые в деталях не запомнил.

Как много утекло за это время. Как повзрослел этот мальчик. Гармадон заметил, как ветер развивает его отросшие волосы, как устало смотрят вдаль прикрытые глаза, лишь бы не встречаться с ним взглядом — и вдруг почувствовал спокойствие.

От Ллойда всегда исходило спокойствие. Спокойствие и приятное тепло. Гармадону это казалось странным, чуждым и неуместным — пока он не понял, что странный, чуждый и неуместный здесь только он, ходящий с недовольной миной на лице и вечно стремящийся всем подгадить. И, как ни странно, этим своим спокойствием этому мальчику всегда удавалось заражать окружающих: как и сейчас, когда Гармадон впервые за столько лет разрешил себе поддаться не голове, а сердцу — и будь что будет.

— Ты ещё считаешь меня частью своей семьи? — спросил он, наконец отводя взгляд от сына и позволяя ему быть честным.

Ллойд удивился этому вопросу, прозвучавшему, как гром средь ясного неба. Ну вот, опять этот разговор… Разговор, который решительно ничего не изменит, только будет действовать на нервы.

Чистая правда. Ллойд уже давно понял, что запутался в вопросе отношений с отцом: вроде как он любит его, вроде хочет доверять — не выходит. Каждый раз своими поступками Гармадон убеждает того, что верить ему — плохая идея, и каждый раз он лажает, лажает и лажает… Как в такой ситуации можно считать его частью своей семьи, где все друг за друга горой?

Но, несмотря на это, Ллойд отдавал себе отчёт в том, что скучает по папе: по его добрым шуткам, искренней улыбке и интересным историям — это и есть причина, по которой он готов давать Гармадону очередной шанс снова и снова — даже если тот не оправдывает надежды. Даже если тот готов убить его. Даже если у него это почти получилось…

— Я понимаю, — выдыхает тот. Не на такой ответ он рассчитывал. Не ожидал, что именно этот вопрос Ллойд решит встретить своим холодом. — Я… Долго думал над твоими словами. Про то, что я не знаю, что такое настоящее добро, что такое любовь. Про то, что я не умею сочувствовать…

— Про то, что ты никогда ни о ком не заботился, — подсказал ему Ллойд как-то безэмоционально.

Гармадон невесело усмехнулся.

— Да, именно. Насчёт «никогда»… — пришлось вздохнуть, чтоб собраться с силами. Парнишка рядом тоже напрягся, чувствуя, что понимает, к чему сейчас будет клонить его отец. Он ещё не решил, хорошо то, что сейчас происходит, или плохо, но был не готов в любом случае. — Ллойд, ты говорил, что помнишь то время, когда я был другим. И я чувствую, что ты ожидал увидеть другого меня, когда на полной скорости гнал в нашу с Харуми ловушку в Криптариуме, — ниндзя вздрогнул от упоминания этого дня. Гармадон поспешил продолжить. — Я разбил фоторамку, где, как ты сказал, запечатлены мы с тобой — а потом я увидел эту же фотографию на том же месте, где она стояла, хотя ты грозился её выкинуть. Это же всё неспроста?

Ллойд поёжился. Он действительно не собирался выкидывать ту фотографию, и он даже помнит, каких трудов ему стоило аккуратно извлечь её из-под разбитого стекла и не поцарапать хрупкий слой цветной фотобумаги. А потом он долго выбирал новую рамку, отдал за неё деньги, — его личные, а не из общего бюджета ниндзя — лишь потому, что ему важна эта, по мнению отца, «безделушка». Потому, что воспоминание не пустое и не бесполезное: оно давало силы и надежду, когда казалось, что выхода уже нет.

— Какая разница? Этого уже не вернуть, — смиренно произнёс он, снова потирая покрасневшее запястье. — Да, я не думал, что ты вернёшься таким, когда ехал в Криптариум. И поэтому я был один — чтоб ребята тебя не ранили, испугавшись, или типа того. Хотя надо было не только ниндзя — ещё и полицейских с собой прихватить. Чтоб уж наверняка.

Гармадон решил проигнорировать провокацию. Уж слишком очевидная проскочила обида в этих словах — настолько, что даже скучно к ней цепляться. Продолжил.

— Я знаю, как вернуть свои воспоминания. Но мне нужна твоя помощь.

Ллойд удивлённо проморгался. Посмотрел на отца. Тот не шутил.

Да быть не может. Гармадон не проявлял даже малейшего желания снова стать нормальным человеком — нормальной семьёй! — буквально ни разу за всё время, после своего воскрешения. Он делал всё: отталкивал его, пытался убить, заменил своей новой «дочерью», комнатным растением по глупому имени Кристоферн — и Ллойд было решил, что ему действительно плевать, но, оказывается, нет!

— Ты хочешь вернуть свои воспоминания? — неверяще произнёс ниндзя. — Зачем тебе…?

Тот ухмыльнулся и тоже перевёл взгляд на сына. Сейчас, когда он не такой задумчивый, он уже меньше напоминает Гармадона — и это неожиданно показалось каким-то умилительным.

Умиление — тоже новая эмоция, которую, правда, Гармадон смог открыть в себе самостоятельно, ещё когда заботился о Кристоферне. Он ощущал её, когда его растение смогло вырасти до двадцати сантиметров, когда он видел пробивающиеся из почек молодые листики, когда, засыпая, желал тому спокойной ночи. Он прекрасно осознавал, насколько его действия выглядят глупо со стороны: даже Винни порой забывался и довольно неуважительно хихикал рядом с ним, но заметно был горд — это помогло докопаться в злобном и страшном Они до чего-то нового, чего-то низменного и человечного.

И каждый раз, когда Ллойд делал такое искренне удивлённое лицо, то снова начинал видеться Гармадону тем маленьким мальчиком, чьего лица он уже почти не помнит — и каждый раз вызывал в нём это странное щекотливое чувство. Хотя в то же время его сын вполне себе имеет характер, — причём, довольно бойкий, — да и листья на нём не растут. Может, тогда дело было не в этом?..

— Знаешь, Ллойд, мне просто кажется, что ты всё-таки не дурак. Ты знаешь, за что сражаешься — и раз уж пощадил меня, на это были свои причины. И если так отчаянно пытался меня вернуть, тогда… Может, и ты когда-то был мне дорог? — он снова увёл взгляд и пожал плечами. — Мне интересно это выяснить, и, кажется, лишним оно явно не будет. Что скажешь?

Ллойд не нашёлся, что ответить. Он всё ещё не мог поверить, что ему это не чудится, и казалось, что отец вообще решил просто его развести — для забавы.

— И что я должен сделать? — осторожно поинтересовался он.

— Ничего опасного, — ниндзя нахмурился недоверчиво. — Клянусь. Но это потребует твою память и эмпатию. И тогда всё должно сработать.

Ллойд почти не дышал. Нет, это точно сон: не может быть такого, что его отец пришёл с ним мило поболтать о том, как вернуть себе человечность — он бы скорее на месте провалился, чем заговорил с ним об этом. Быть не может, что он сам захотел вернуться. Быть не может, что это правда сработает.

— Ты не шутишь? — уточнил он с неконтролируемой надеждой в голосе. Как вообще можно хоть какие-то эмоции контролировать в такой ситуации?

Гармадон отрицательно покачал головой. После этого вопроса он окончательно перестал бояться — кажется, Ллойд сам ждал появления любой возможности, любой самой невероятно маленькой лазеечки, лишь бы вернуть своего отца — и наконец нашёл. Да ещё и с его собственной инициативы!

«Светится ярче лампочки», — хмыкнул тот, глядя, как в глазах сына снова загорелись знакомые искорки. Зеркало души как-никак.

Ллойд активно кивает, еле как выговаривая «да» — кажется, он действительно ждал этого момента невероятно долго.

Гармадон в ответ вздыхает облегчённо — ну вот, а он боялся. Как он вообще мог подумать, что его сын способен ответить иначе? Только из-за их «молчанки»? Этого оказалось недостаточно, чтобы сломить любовь этого мальчика.

«Значит, возможно, я не зря стараюсь.»

— Итак, ты хочешь, чтобы я… что сделал?

Посреди моностырской библиотеки сидели двое: отец и сын, злодей и герой, борцы за собственный взгляд на справедливость. Один был стар и мудр, другой — молод и пылок. Они разные, они противоположны — но боялись оба, оба чувствовали мелкую дрожь по коже и непонятно откуда взявшуюся жажду, как новорождённые котята в завязаном мешке. Одинаково.

Часть 1

hdglw

Прошло уже полгода с того дня, как ниндзя победили Оверлорда. Всё изменилось, вернулось на круги своя. Ллойд наконец-то начал чувствовать себя как раньше — да и вообще ему кажется, что теперь всё и всегда будет как раньше... До тех пор, пока к нему не приходит отец и не произносит фразу, от которой в груди на секунду замирает сердце:
«Я знаю, как вернуть мои воспоминания...»

ЛЕГО Ниндзяго: Мастера Кружитцу

Ллойд Монтгомери Гармадон

Лорд Гармадон

Сенсей Гармадон

Сердце о нас вспомнит

Первым, что почувствовал Ллойд, когда только открыл глаза, была жуткая головная боль. Наверное, впервые в жизни она ощущалась так необычно: его череп будто поместили под металлический пресс и облили большим количеством кипячёной воды — примерно час назад. А сейчас, по прошествии времени, всё, что от него осталось, прератилось в отвратную бесформенную кашицу и пыталось функционировать максимально адекватно. Не выходило.

Вторым было замешательство. Как только он поднялся в сидячее положение, к нему пришло внезапное осознание того, что с его телом что-то не так. Оно было длиннее, чем обычно. У него было ровно на две руки больше, чем нужно среднестатистическому человеку, а голову утяжеляли длинные рога.

Ллойд не перевоплотился обратно — и эта мысль заставила его удивлённо проморгаться и осмотреть своё тело вновь. Ведь он совсем не чувствовал себя как Они.

В его сознании навсегда отпечаталось, какого это, быть несущим гибель: такое тяжёлое, бурлящее чувство обжигает грудь, где глухо и напуганно колотится сердце, пытается пробится сквозь рёбра и вырывается через руки адским пламенем. В форме Они почти невозможно думать — ты либо стираешь всё, что встаёт у тебя на пути, либо теряешь возможность её поддерживать и превращаешься обратно в человека. Это главный её минус, а так же главная причина, по которой Ллойд не хотел иметь с ней дела. Ненадёжно.

Но так было обычно. Так было, когда он чуть не потерял контроль в заточении Харуми, так было, когда он атаковал Оверлорда. А сейчас — ничего. Очень странно.

— Допустим, я могу находиться здесь только в таком виде, — проговорил ниндзя негромко, потирая виски и благодаря Первого Мастера за то, что от Они в нём сейчас остался исключительно внешний вид. В любом случае, видимо, так надо.

Он осмотрелся. Третьим чувством было что-то, что Ллойд смог описать для себя как разочарование на грани с иронией. Смех сквозь слёзы.

Вокруг было пусто. Пусто и темно.

В голове его отца — пусто и темно.

Вырвался нервный смешок. Хорошо, что Гармадон предложил ему эту идею, но ещё было бы просто идеально, если б он к тому же объяснил, что делать. Ах, да. Учитывая такой вид его подсознания, вероятно, это непосильная для него задача.

— Угомонись, — одёрнул он себя от сарказма, посмеиваясь. А следом закатил глаза — звучит как отец, просто отлично.

Конечно, он не надеялся увидеть здесь парк аттракционов — ровно также, как и табличку с надписью: «Ллойд Гармадон может разблокировать воспоминания своего отца вот здесь», но и звенящей пустоты он тоже никак не мог ожидать. Отец сказал, что он разберётся, Ллойд поверил. Дальше что?

Как нелепо кого-то звать в месте, где никого нет. Ллойд обречённо вздохнул и поднялся на ноги. Дополнительные руки дико мешали это сделать, — и вообще ощущались странно, как пришитые, — но от того, что данное обличие порядком добавило ему сил, он сумел встать совсем без их помощи.

Вопрос не исчез, ничего не изменилось. Ллойд скрестил руки на груди — случайно все четыре — и неторопливо покрутился вокруг своей оси. Только когда у него закружилась голова, он понял, что делает это слишком долго. Ничего нового.

— Ээ… Отец? — позвал он, надеясь хоть на что-то. Вдруг он слышит его? — Отец?.. Гармадон!

Сумасшедший ветер, появившийся из ниоткуда, чуть не сбил его с ног. Ллойд начал в панике крутить головой, дико испугавшись, что сделал что-то не так и всё испортил, но это не возымело никакого эффекта. Он почти перестал дышать. Ветер не прекращался, толкая ниндзя холодным потоком со всех сторон сразу, и ему захотелось обнять себя, чтобы устоять на ногах и хоть немного согреться.

Дальше стало только страшнее: поток ветра в один момент словно обрёл осязаемость, окрасился в разные цвета и тонкими нитями растянулся куда-то вдаль, утопая в темноте вокруг. Ллойд проследил за красной и в множестве проплывающих линий совсем неожиданно смог различить расплывчатый образ своей матери.

Мисако выглядела моложе, чем он привык видеть: на её лице почти не было морщин, длинные тёмные волосы спускались волнами на худые плечи, а лёгкое летнее платье, совсем не подходящее под её теперешний возраст, отнимало у неё ещё несколько лет. Совсем не тронута старостью. Совсем как рассказывал отец: «Прекрасна настолько, что заставляла даже самого Лорда Тьмы краснеть от смущения и вести себя, словно шестнадцатилетний мальчишка, впервые познавший влюблённость».

Ллойд мог бы выдохнуть облегчённо, только увидев её нежную улыбку. Но та не улыбалась. Её губы плотно сомкнулись, обнажая обиду, она смотрела на сына исподлобья, — и, кажется, очки совсем не мешали это делать — а глаза её блеснули в темноте угрожающе. Она не была настроена дружелюбно.

— Как ты мог, Гармадон? — начала она озлобленно, обращаясь к Ллойду. Её голос звучал громко и строго, ощущался, словно острое лезвие — такой ниндзя видел её впервые. — Ты клялся мне, что всё будет в порядке. Клялся, что это никак не повлияет на нас с твоим сыном. А теперь ты приходишь ко мне в обличии тени из Преисподней и признаёшься в нужде в могуществе?

«Я забочусь не о могуществе, Мисако, — прозвучало настолько близко, что Ллойд подскочил на месте и осмотрелся. Никого. Будто это он сам говорил все эти слова. — Ты и представить не можешь, какого мне было жить с этим ядом внутри всю жизнь, так ещё и оберегать тебя, Ву и Ллойда. Теперь я смогу показать людям, что это такое. Теперь мы сможем жить в мире, в котором не будем считаться отбросами.»

— Никто не считал тебя… Тц, — она одёрнула себя и протёрла глаза под очками в раздражении. Так, будто говорит эту фразу уже в миллионный раз — и, зная маму, Ллойд был готов поверить, что это так. — Ты сам придумал, что о тебе никто не заботится. Ты сам придумал, что кому-то будет не плевать на выстроенный тобой «идеальный мир для одного» и что мы все решим слепо в него последовать.

«Мисако…» — мягко позвал её голос, явно собираясь сказать что-то ещё, но не решаясь. Она судорожно вздыхает пару раз, и, кажется, под маской раздражения всё-таки скрывает слёзы на глазах. Она постоянно так делает. Терпеть не может показывать слабость — достойно члена семьи Гармадонов.

В последние свои слова она собирает всю боль, что в ней таилась. Тогда она убирает руку от лица, тяжело вздыхает и сухо произносит:

— Ллойд будет ненавидеть тебя, когда вырастет.

А затем растворяется в воздухе, словно привидение, и красная линия исчезает вслед за ней, отчего-то вызывая неприятные ощущения в груди.

Ллойд не может оторвать взгляд от места, где она только что стояла, ощущая, как пустая после пробуждения голова постепенно начинает заполняться вопросами. Неужели этот разговор произошёл на самом деле? Неужели Мисако была способна бросить в отца такими ранящими фразами? И почему? Потому что он ушёл?

Ллойд многого не помнил о своём детстве до интерната — слишком уж маленьким он был. Однако в его памяти навсегда отпечатался момент, когда он узнал, что папа ушёл. Ушёл и не вернётся. Никогда.

Весь день до этого они провели вместе: папа смеялся и обнимал его намного чаще, чем обычно. Да и не только. Он с самой искренней и тёплой улыбкой хвалил его корявые рисунки (один из которых, как он позже признался, даже забрал с собой в Преисподнюю), заинтересованно слушал его несвязные рассказы, с любовью трепал мягкие светлые волосы — и в целом был необычно расслаблен, совсем не в своём стиле посвятив Ллойду буквально весь день без перерывов и «важных дел, на которые приходится отвлекаться».

В кровать его укладывал в тот день тоже папа. Под конец дня он стал менее разговорчивым, и мальчик стал всё чаще ловить на себе его неотрывный печальный взгляд, который тот незамедлительно скрашивал улыбкой под названием «всё-хорошо-я-просто-задумался», которой спустя десять с лишним лет очень активно начал пользоваться и сам Ллойд. Но тогда он ни названия, ни причин, конечно же, не знал — только чувствовал, что что-то идёт не так, но не интересовался, боясь того, что папа может разозлиться и уйти.

— Спокойной ночи, сынок, — произнёс он настолько тихо, как мог, лишь бы мальчик не услышал горечи в его голосе.

Когда мама укладывала Ллойда спать, то садилась на край кровати где-то у его ног, читала сказку и через время тихонько уходила, убедившись, что тот уснул — классический вариант, ничего плохого, но и интересного в этом мальчик находил мало.

Ему нравилось, когда вместо неё был папа. Папа никогда не садился на кровать, заставляя смотреть на себя снизу вверх — он всегда присаживался на колени рядом с ней и ложил руки на пушистое одеяло. Папа никогда не читал ему — он рассказывал. Иногда выдуманные истории, иногда настоящие — Ллойду одни от других не удавалось отличить ни разу, потому что всё, о чём отец рассказывал с таким блеском в глазах и улыбкой на лице, воспринималось за чистую монету автоматически. Так что в отличие от скучных маминых интонирований, Гармадон злился, смеялся, смущался — и вообще показывал намного более высокий навык красноречивости, нежели Мисако. А ещё папа любил держать его за руку в это время. Ллойд не совсем понимал, что именно он в этот жест вкладывал, но это всегда ощущалось им, словно теперь, пока он не уснёт, его защищает от кошмаров и монстров под кроватью его самый первый и самый сильный герой.

— Ты не расскажешь историю? — удивился мальчик, после чего протестующе шлёпнул кулачком по одеялу.

На самом деле, тот день полностью был наполнен историями Гармадона: из глубокого прошлого и детства, из работы (естественно, без детального описания) и жизни мастеров стихий и многими другими, но Ллойду даже этого казалось будто не достаточно — он был очень любознательным ребёнком.

Лорд в ответ усмехнулся, и в уголках его глаз появились небольшие морщинки. Ллойд предпочитал, когда он улыбался именно так — потому, что улыбка «всё-хорошо-я-просто-задумался» была несомненно красивая и не добавляющая папе лишних лет, но не… такая. К сожалению, ребёнок не знал слова «искренняя».

Гармадон аккуратно накрыл этот маленький кулачок своей ладонью и мягко объяснил:

— Уже поздно, Ллойд. Мама нас с тобой наругает за то, что уже полночь, а мы, как плохие мальчики, ещё не спим. Давай как-нибудь…

Он спешно прикусил язык, осознав, что не сможет заставить себя дать это обещание. Только теперь Ллойд понимает, почему: отец знал, что следующего раза не будет. Отец знал, что видит своего ребёнка, возможно, в последний раз, и не мог даже сообщить ему об этом.

Оказалось, что Лорд Тьмы тоже бывает слабым.

— Давай как-нибудь без истории сегодня, — произносит он взамен и слышит опечаленный вздох со стороны мальчика. — Ну, не расстраивайся. Мне кажется, ты уже их все переслушал. Сегодня мне нечего тебе предложить, сынок.

Ллойд вздыхает ещё опечаленнее, надеясь, что папа всё-таки передумает и останется ещё ненадолго. Но тот, к сожалению, не обращает на эту безобидную манипуляцию никакого внимания: лишь в последний раз поправляет его одеяло, задерживает на сыне взгляд, запоминая, кажется, все черты его лица сразу, тяжело вздыхает и улыбается.

— Хорошо, пап, — сдаётся Ллойд через время, переставая дуться, и улыбается в ответ. — Спокойной ночи.

Гармадон сдерживает себя от внезапного порыва заключить сына в крепкие объятия и разрыдаться прямо здесь и сейчас, заканчивая ломать комедию — настолько хороший, настолько счастливый и солнечный у него мальчик. Нельзя оставлять его одного. Нельзя — и Лорд чувствовал себя самым беспомощным человеком в мире, понимая, что не сможет воспрепятствовать их расставанию.

— Спокойной ночи, мальчик мой, — несмотря на то, что это действие заставило его маску «всё хорошо» рассыпаться вдребезги, он позволил себе поцеловать сына в макушку. И после этого ком в горле стал настолько большим и ощутимым, что говорить стало не только морально, но и физически тяжело, так что он снова перешёл на шёпот. — Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, папа, — закрывая глаза, ответил Ллойд и опять улыбнулся, чувствуя приятную усталость и счастье в раздумиях о том, как проведёт с ним день завтра.

Но им не суждено было провести больше времени вместе.

С самого утра Ллойд завалил маму вопросами о том, куда делся папа и почему его нет рядом, настолько сильно, что она даже повысила на него голос. На удивление, он очень быстро смекнул, что она под этим имела в виду, и действительно отстал от неё, понимая, что в такое время с папой могла произойти либо работа, либо что-то настолько плохое, что ему — маленькому мальчику — всё равно никто об этом не скажет. Он был очень смышлёным ребёнком.

А день прошёл незаметно. Один, второй, третий… Папа не вернулся, а мама так и не призналась, что с ним случилось. Ллойд всё чаще и всё дольше стал сидеть на крыльце и вглядываться вдаль, надеясь увидеть там знакомую фигуру и готовясь бежать в родные тёплые объятия. Но никто не появлялся.

С тех пор Мисако часто плакала за закрытой дверью кухни, считая, что её никто не слышит и не заботится о её чувствах — но каждый раз, возвращаясь с улицы, Ллойд прислушивался к её всхлипам и тихонько, на цыпочках, пробирался в свою комнату, чтобы, закутавшись в мягкое одеяло, с тоской гадать, в чём же дело. Он даже стащил с гостиной семейный альбом, чтобы именно в такие моменты рассматривать многочисленные фотографии, где их семья ещё в полном составе. Мама, он, папа… и дядя Ву.

— Знаешь, Гармадон, мне кажется ты стал одержим своей ревностью!

Ниндзя посмотрел в сторону, откуда доносился голос. Белая линия, порой прерываясь на пути к очередному силуэту, нарисовала в воздухе образ его дяди — тоже намного моложе, чем он привык, а также намного более озлобленным. Или обиженным, кажется?

Ллойд помнил, что Ву был частым гостем в их доме — особенно после того, как папа пропал. Он помнил, как мама и дядя шушукались о чём-то совершенно секретном вдали от него, а когда он интересовался, делали вид, будто говорят о погоде или новостях.

А ещё он помнил, каким холодным взглядом отец порой встречал своего брата, когда тот в очередной раз приходил помочь Мисако с исследованиями.

— У вас буквально семья, есть сын, а ты всё ещё думаешь, что я ухаживаю за Мисако? За кого ты вообще меня принимаешь?!

Голос, принадлежащий отцу, не отвечал, заставляя Ву выходить из себя ещё сильнее. Ллойд не пытался говорить от своего лица, — кажется, это бы что-то испортило — лишь озадаченно наблюдая за поведением своего всегда спокойного и мудрого дяди, который, правда, сейчас был не очень-то мудр и спокоен.

— Она сама выбрала тебя! — Ллойд горько усмехнулся. — А я.! Да, я всё ещё люблю её. Я не хочу врать тебе, брат. Но—

«Проваливай, Ву», — отрезал голос, не давая ему шанса закончить. Дядя плотно сжал зубы от злости, сложил руки на груди — и внезапно пошёл прямо к ниндзя, преодолевая довольно большое расстояние всего за пару секунд. С каждым шагом он становился старше — и вот теперь за воротник кимоно Ллойда грубо схватил уже знакомый ему сенсей.

— Как ты мог, Гармадон?! Как ты мог так поступить с ней?! — совсем невпопад закричал он, будто переместившись на много лет вперёд. В тот самый день, когда узнал о письме… — Я и подумать не мог, что ты окажешься настолько трусливым и подлым! Ты все эти годы врал мне, врал ей, врал своему сыну, в конце концов!

«Ллойд узнал раньше вас», — ответил голос как-то непривычно тихо и безжизненно. Кажется, сейчас все трое понимали, насколько это замечание бесполезное и ни на что не влияющее, но, видимо, больше Гармадону противопоставить было нечего. Однако племянника Ву всё-таки отпустил.

— И что толку? На сколько раньше он узнал? На час?!

Он передёрнул плечами и сделал медленный глубокий вдох, приходя в себя. Импульсивность у них семейная, да.

— Нет, знаешь… — начал он наконец-то спокойно. Грубость в его голосе всё ещё читалась открыто, но агрессия с активной сменилась на пассивную. Будто вот так, за пять секунд тишины, он принял эту новость и был готов рассуждать здраво. — Ладно я. Тебе до моих чувств не должно было быть дела, возможно. Тебе и не было, — нет. Готов он явно не был. — Но и у Мисако, и у твоего сына… могла быть лучшая судьба. Они заслужили.

Ллойд почувствовал, как у него от удивления чуть глаза на лоб не полезли. Во-первых, что это? Его дядя говорит, что если бы он был на месте Гармадона, то ему с мамой было бы лучше жить? Что это ещё за признание такое, полностью обесценившее их с отцом прочную эмоциональную связь и, собственно, чувства самого Гармадона — особенно в этот самый момент? А во-вторых, его подменили что ли? Мастер Ву, которого Ллойд знает, никогда в жизни не позволил бы себе сказать ничего даже похожего на этот бред униженного и оскорблённого ухажёра!

«Я делал для их счастья всё, что мог, даже если порой выбирал неправильные пути. Я люблю их, Ву — даже если это звучит, как оправдание… Просто знай кое-что: мне безумно стыдно за то, что я сделал, но я никогда не жалел, к чему это привело.»

— Конечно, не жалел. Ты ведь не воспротивился своему эгоистичному желанию завести семью с той, что при других обстоятельствах выбрала бы не тебя.

— Но ты этого не понимаешь, верно?

Ллойд вздрогнул, когда услышал за спиной свой собственный голос. Образ Ву поспешил испариться, не уводя от него взгляда исподлобья даже тогда. После этого ниндзя обернулся, и с огромрым удивлением обнаружил, что буквально в шаге от него стоит он же сам — в родном кимоно и с таким… незнакомым выражением лица.

Неужели он так выглядел, когда злился? Так холодно и твёрдо, но так обиженно и уязвимо — даже ярко-жёлтый цвет линии и его образа не мог смягчить это. Парень перед ним заметно дрожал — и судя по всему, от злости: Ллойд прекрасно помнил, какие слова должны сейчас прозвучать. И внезапно он почувствовал… стыд? С чего бы это вдруг? Он же был прав тогда!

— Ох, это бесполезно! Ты никогда этого не поймёшь! Ведь тебе плевать на всех, кроме себя!

«Каждая потерянная секунда может стоить нам выживания!»

— ЖИЗНЬ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ВЫЖИВАНИЕ!

Дядя так говорил. Да и в общем-то это правда — но почему-то теперь она вызвала только ужасный дискомфорт.

Ну, или дискомфорт у него вызывал сам факт того, что он так просто и буквально с полтычка накричал на собственного отца. Да ещё и… так. Только со стороны он смог услышать, насколько отчаянно в тот момент звучал — кажется, в тот день у него аж до следующего утра сел голос, но оно было к лучшему. Он не хотел ни с кем говорить, он хотел отдохнуть.

Харуми, отец, «смерть» друзей, «Сопротивление», теперь ещё и Они — этого всего было слишком… много. Невероятно большое количество ужасных событий случилось буквально друг за другом, и Ллойд, насколько он мог помнить, уже даже погибнуть не боялся — на том свете у него уж точно вышло бы спокойно поспать, не думая о том, что крышу над головой может проломить каменный гигант, или о том, что отец решится снова нажать подписанную пятью словами кнопку на мостике, и зелёный ниндзя вместе со всей своей семьёй вмиг окажется не больше, чем лепёшкой на земле. Битва с Они была одной из тех битв, когда ты сражаешься за победу не ради высшей цели или банального, но так полюбившегося его отцу выживания, а ради того, чтобы это всё наконец-то скорее закончилось и можно было забыть о всех последних событиях, как о страшном сне, который больше никогда не приснится. Поэтому он ненавидел всё, что происходило во время неё, самой чистейшей ненавистью.

Плюс он узнал, что сам является потомком этих… несущих гибель. Чудовищ.

Теперь каждый раз, что он смотрел в зеркало, превращался в получасовое рассматривание собственных небольших клыков, размера и разреза глаз, формы лица, цвета кожи и всего, что только можно, — лишь бы всё ещё не найти в отражении изменений, приближающих его внешний вид к виду Они. Лишь бы убедиться, что он всё ещё не стал одним из этих монстров. Потому что…

— Потому что я не хочу стать тобой! — только сейчас он открыл глаза снова, довольно сильно удивлённый, что после последней реплики его образ не растворился, а продолжил эмоционально с ним говорить. — Вот мой самый главный страх: стать таким же, как ты! Ведь тебе нет дела ни до кого и ни до чего!

Ллойд Монтгомери Гармадон — зелёный ниндзя, герой и спаситель всея Ниндзяго, мастер кружитцу, лидер их команды и «Сопротивления». Он не имеет права на то, чтобы ни с того ни с сего стать злодеем. Он и не хочет, в общем-то.

«Никогда не хотел», — такого мнения об этой ситуации он теперь придерживался. Кажется, Ллойд помог серпентинам выбраться из заточения и строил своим будущим друзьям козни аж в прошлой жизни — по сути, он вообще плохо помнит, что именно им двигало, кроме восхищения отцом и попытки ему соответствовать. Наверное, ничего — но признавать это вдруг стало ужасно неприятно. Поэтому он просто пустился в отрицание. Всегда работает, когда надо обмануть не всех вокруг, а себя — полезнейший навык для его жизни.

Что в его голове всю жизнь значило «стать как папа»? Сначала, очевидно, стать злодеем — и с этой задачей он успешно не справился, поскольку мотивация у его отца была довольно… специфичная. Гармадон стремился построить утопию на троих: на себя самого, жену и маленького сына, где они будут чувствовать себя хорошо, но забыл о том, что это 

 проблемы с окружающим миром — у Ллойда с мамой нет. Плюс большую часть «злодейских поступков» вызывал яд Поглотителя, который мальчику, слава Первому Мастеру Кружитцу, не передался по наследству — это и невозможно.

Потом, когда папа стал сенсеем, это, конечно же, значило стать таким же сильным и умным. Хотя, сказать по правде, Ллойд ненавидел учиться мастерству ниндзя — это оставляло яркие синяки на его бледной коже, на утро ежедневно болели все существующие в его теле мышцы, и вообще Гармадон, в отличие от мастера Ву, безжалостно гонял его чуть ли не до потери сознания, сдаваясь, только когда сын взаправду начинал валиться с ног. Отец вообще не любил жалеть его на территории додзё. Они были мастером и учеником с самого рассвета и примерно до обеда, а всё остальное время — наконец-то семьёй, со своими шуточками, мелкими бытовыми проблемами, тёплыми объятиями и разговорами.

А потом папа умер. Нет, он совершил героический поступок, а убил его Ллойд сам — сначала отправив в этот чёртов мир Проклятых, а потом не остановив Нию, пока она не похоронила Высочайшую в паре метров от Стикса.

Вот тогда он и решил, что не хочет быть таким, как отец: когда сравнивать их двоих принималась любая малявка на улице, а история жизни родителя открывала для его взора всё более и более неприятные подробности. Ллойд просто устал, что его воспринимают исключительно как Гармадона-младшего, который обязан повторить историю оного с точностю до мельчайших деталей — особенно учитывая насколько они разные.

Парень напротив смотрел на него так же сурово, как отец перед тем, как швырануть в стену и оставить мизерный шанс на выживание — умышленно, чтоб заставить помучиться. Парень напротив всем своим видом показывал, как же он устал от всего, что делает, и в особенности от своего родителя, глазами которого Ллойд смог поймать на себе собственное обжигающее презрение. Парень напротив способен превратиться в Они и уничтожить всё вокруг, если хорошенько вывести его из себя — хотя он и без трансформации способен, просто сдерживался, опасаясь последствий.

— Скажи мне, что тебя волнует? Хоть что-то!

Ллойд отвёл взгляд от своего образа.

Цветок по имени Кристоферн, девушка по имени Харуми, что стала ему как дочь, Винни из НГТВ… В этом списке не было места лишь ему, родному сыну, — может, тогда он зря вообще сюда пришёл?

— Каждый раз, когда я полагаюсь на тебя, ты меня подводишь. Больше ты мне не нужен!

Больше ты мне не нужен. Смешно.

Это он отцу больше не нужен. В этом и заключается вся горькая, неприятная правда, виснувшая в воздухе неловкой тишиной каждый раз, когда они встречались взглядами. От него отказались. Буквально отшвырнули от себя. Это грабли, которые уже давно разбили ему лоб, но на которые он, как упёртый баран, всё равно продолжал наступать снова и снова, не признавая поражения.

Отец ненавидит его — отца ненавидят все. Так он видит свою семью: жена, которая не понимала и не принимала его попыток сделать их жизнь лучше, брат, влюблённый в неё и критикующий Гармадона за сам факт его непохожести на нормальных людей, и сын… который, кажется, тоже перестал понимать его действия, предпочитая начать показывать зубы в ответ на любое слово в свой адрес — даже если оно не было обидное. Чувствовал ли отец себя чужим среди них?

«Судя по тому, что все воспоминания, что у него о нас остались, выглядят так, то да. Ещё как», — вздохнул Ллойд, снова осматриваясь. Парень напротив исчез незаметно — и слава Первому Мастеру. Если бы ему пришлось смотреть на себя такого дольше, его бы точно стошнило.

Ветер тоже наконец успокоился, оставляя ниндзя в пустоте и безнадёжности снова. Теперь тишина ощущалась приятно, но тяжесть на сердце не давала насладиться ей сполна — хотелось забиться в угол и долго плакать. Отсутствие углов пришлось очень некстати.

Ллойд плюхнулся на пол и сел, скривившись в три погибели, в позе лотоса — увидел бы отец его осанку… ничего бы не сказал. Он видел. Ему всё равно.

Часть 2

Ллойд просыпается медленно и неохотно. Теперь и наяву его стало преследовать это безумно противное ощущение — все мысли превратились в топлёный мёд, который всё помешивался там, внутри, тягуче, всеми силами мешая осознать, что происходит, и раздражая этим до чёртиков. Веки ощущались невероятно тяжёлыми, и открыть их так просто, как всегда, у ниндзя не вышло бы даже при всём желании. А ещё у него… совсем не было сил. В последний раз так было, когда, после битвы в Криптариуме, он проснулся у Мистаке, лишённый своей стихии. Рукой тяжело даже двинуть, не то, что поднести к лицу и прикрыть глаза от надоедливого солнца. Через пелену полуспящего сознания он всеми силами надеется, чтобы на этот раз наличие или отсутствие его энергии с этим состоянием не оказалось связано никак — не перенесёт он очередной потери своей силы, учитывая, что ей и без того понадобилась куча времени на восстановление.

Он бурчит что-то недовольно, с огромным усилием меняя положение головы — не то, чтобы от этого стало удобнее: всё-таки пол не является лучшей разновидностью кроватей — и вдруг с замиранием сердца осознаёт, что вообще-то находится в комнате не один. Должен, по крайней мере. Судя по тихому шуршанию рядом, так и есть — и судя по тому, что тот не старается замаскировать этот тихий, но навязчивый шум, ещё и явно хочет, чтобы Ллойд был в курсе. Его отец — мастер, в конце концов. Не умеет он издавать звуки не специально. Не дурак.

Это осознание вызывает неожиданный наплыв паники. Ллойд буквально слышит, как сильно и быстро начинает колотиться его сердце, как бросает в жар и как он с каждой секундой всё меньше хочет открывать глаза и проверять результат своей операции. Отец ещё и, как на зло, не подаёт голос первый, хотя — ниндзя не сомневался ни на йоту — прекрасно чувствовал его мандраж. Со страхом за жизнь же работало — а разница в них небольшая.

Он вздохнул как-то уж очень резко — нервозность не позволяла вести себя натурально — и невольно про себя заметил, что воздух в помещении сейчас был очень тёплым и сладким. Это осознание оказалось безумно необходимым его психике сразу по двум причинам: во-первых, на эту мысль можно было отвлечься и немного остыть, перед тем, как начинать разговор, а во-вторых, хороший воздух — это хороший знак!

«Ну я и придурок, всё-таки», — если б он мог, то ударил бы себя по лбу: за эти мысли не к месту и за это глупое промедление. Ну давай, Ллойд Гармадон, он ждёт тебя! Может, и правда по ту сторону тёмной пелены за тобой с родительской нежностью во взгляде наблюдает 

Его голос звучит очень тихо и как-то даже жалобно, ломаясь на середине слова и срываясь на шёпот. Блеск. Классно начал — просто очередная причина собой гордиться.

Он здесь. Он смотрит на него. Он ждал.

Сердце о нас вспомнит

Содержание

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Комментарии (0)