Дома полумрак разгоняла только мигающая лампа, вставшая набекрень, чудом не упавшая на пол после того, как её пнули.

Стоял стойкий запах металла и гари, нет, воняло кишками и прокисшим молоком: последнее протекло из разбитой бутылочки прямо на ворсистый ковёр. Покачивались неспешно деревянные звёздочки мобиля. Всюду валялись отрывки случайных газет и детских книг, куски картин великих мастеров, где-то рассыпались куски древней вазы с богатой предысторией: Чжун Ли любил о ней рассказывать частенько, сохраняя тот же восторг в бархатном голосе. Наверное, поэтому она полетела следом за его коллекцией редчайшей хрупкой руды на пол, хотя, в отличие от картины «Победа над Осиалом», не сгорела дотла в наспех зажжённом камине.

Возле погасших углей, посреди хаоса сидела 

 и смотрела в окно, вцепившись в белые курчавые волосы, пачкая их, считая мгновения до конца, и напоминала тихую неловкую медузу с этими прозрачными ресницами, тонкой кожей, с чудным очаровательным лицом и светлыми влажными глазами. Её руки были вымазаны в чёрной густой крови, грудь едва двигалась под бледно-голубым парчовым платьем, чей мокрый подол пропитался красным.

С улицы послышались шаги, равномерные, уверенные, элегантные — она могла узнать их когда угодно, этот звук вгрызся ей в память ещё в первые дни ненароком, и сколько бы та не пыталась избавиться от реакции на него… сколько бы не прошло времени, как только слышался тихий цокот мужских туфель, тело замирало в ожидании, пока душа норовила выскочить наружу.

— Душа моя, я дома, — прогремело с коридора, а она даже не обернулась, никак не отозвалась — продолжила сидеть, царапая кожу головы короткими ногтями, и ритм её сердца оставался спокойным.

Заскрипела дверь в комнату, тень упала на лицо и тело, кто-то задержал дыхание, чтобы вновь задышать, только более нервно и прерывисто. Шуршала одежда. Тикали часы. Было достаточно тихо, чтобы она наслаждалась безмолвием и никак не реагировала.

— Где… где Нуа? — спросили суетливо рядом. — Лин Ли, дорогая, где Нуа?!

— Что ты с ней сделала? Зачем, Лин? — мрачно, пугающе говорил Чжун Ли: он никогда не кричал, но и без такой мелочи прекрасно умел внушать страх и показывать ярко гнев. — Зачем ты поступила так? Что с тобой не так? — прокрокотал тот, и в его голосе чувствовалась сила Гео Архонта, которая могла бы загубить целые города, цивилизации, высушить океаны и свергнуть небеса.

Лин подняла глаза, чтобы увидеть его жгучий злой взгляд, сверкающий нефритовым светом в ночи. Чуть раньше она бы разрыдалась от такого, заскулив, теперь же в голове вместо тревожных мыслей зияла приятная пустота, отдающая свободой и далёким прошлым. Теми временами, когда она была Лин Тан, любимой и единственной дочерью талантливого торговца, проживающей счастливо с бабушкой и матерью в пригороде Сумеру, пока отец занимался бизнесом и изредка гостил дома. Тогда она думала, что самой большой проблемой являются редкие встречи с папой, и мечтала о визите в Ли Юэ, на её родину.

Если бы она знала, чем это обернётся, и шагу бы туда не сделала.

Чжун Ли поднял грубо её лицо и оглядел, ощупал его, потом поспешно осмотрел тело и, отбросив ненужное мясо в сторону, испачкав перчатки кровью, проверил и потрогал ноги.

— Зачем ты это сделала, душа моя? — он повторял вопрос раз за разом, смотря ей в глаза сухо и свирепо.

Реальность ударила по вискам.

Мужская ладонь продолжала сжимать щиколотки чуть ли не до треска, но Лин только растерянно глядела на того и моргала, пыталась осознать происходящее: она помнила только недавнюю вспышку гнева, как сорвало крышу, перестало ощущаться тело, перед глазами зарябило… С тихим стоном та повернулась на бок, неуклюже положила лицо на грудь Чжун Ли и захныкала — ей вдруг стало безумно жутко, вдруг она в полной мере почуяла витающий, мерзкий запах в округе, смогла разглядеть во тьме очертания разрушенной мебели и окровавленного месива, и внутри всё сжалось от отвращения, ужаса, замешательства. Лёгкие горели после каждого вздоха раскалённого воздуха — Лин буквально задыхалась, открыв рот, чувствуя, как Чжун Ли ласкает её щёки и помогает справиться с приступом. Она бросила сквозь слёзы на него виноватый взгляд и заревела пуще, захлёбываясь, вцепляясь руками в пиджак, пахнущий руинами, чернилами и воском. Возле них гнил их собственный ребёнок, их кровинушка, милая, упитанная, маленькая доченька, ей трёх месяцев не исполнилось… но её, Нуа, визги и рыдания 

 дробили барабанные перепонки, давили на нервы, это было просто невыносимо, даже если Лин делала вид, что всё в порядке, что она родила от любимого человека и по собственному желанию, что она не являлась пленницей, сидящей в четырёх стенах. Но ведь так старалась быть отличной матерью: ни разу не срывалась на младенца, сразу бежала на крик, кормила исправно, меняла пелёнки, умывала бережно и даже разговаривала с Нуа у кроватки нежно, покачивала и убаюкивала, пела колыбельные — всё перечеркнул один-единственный срыв. Жуткий. Ужасающий, как сам Моракс в гневе. Чем Лин отныне отличалась от него? Ничем, и теперь стало ясно, почему его так к ней тянуло — чуял ту же гнилую натуру, не терпящую надоедливого скулежа, не ведущую рациональных мыслей и человеческого тепла.

— Я… ужасная, — заикаясь, обронила она и отодвинулась от Чжун Ли. — Как… я не хотела, не хотела, Нуа, Нуа, прости, прости, прости, извини, милая моя, пожалуйста, — та продолжила просить прощения безумно, пугающе, неразборчиво. Всё материнское, округлое, изнеженное тело тряслось, бледные покалеченные руки гладили труп и пытались положить детские органы обратно.

Её прижали к себе силой, крепко сжали талию, отвернув от человекообразного месива. Чжун Ли уткнулся в кудрявую макушку, осторожно вдохнул запах волос и нежно погладил по пояснице, после чего взял окровавленное уставшее лицо в руки. Лин неуверенно подняла воспалённые глаза на того, глотая слёзы, и с содроганием столкнулась с пугающе-маниакальным, влюблённым, блаженным взглядом: тому нравилось смотреть на неё, на эмоции, на то, как она тянется к нему за успокоением, нет, это чувство было сильнее, чем просто «нравилось». В подтверждение Чжун Ли прижался пахом к паху, большим пальцем провёл по нижней губе, и его зрачки расширились. Лин с ошеломлением отпряла — у 

 случилась эрекция, когда рядом лежал труп их ребёнка! — но он тотчас стиснул её плечи и приблизил к себе, потёрся сквозь ткань вставшим членом о внутреннюю сторону мягких бёдер и уткнулся влажным лбом ей куда-то в шею, горячо, судорожно выдохнув. Она старалась не двигаться, сжимала губы, чтобы не завыть или заскулить, мысли крутились вокруг родной Нуа, сладко пахнущей молоком, оттого тошнота подкатила к горлу: она чувствовала багряную мокроту рук, лица, ног, могла видеть благодаря тусклому бронзовому от покосившейся лампочки свету истерзанную младенческую плоть, отблеск липкой жирной крови на деревянном полу. Её мутило, гудящая голова подбрасывала красочные картины: как Лин сначала терзала окружающий мир, срывала обои, разбивала вазы, фигурки фарфоровые, драгоценную посуду, потом переключилась на картины и книги, переключилась на себя, побившись о стены и зеркала — но и этого оказалось недостаточно, бурлящая сила просила и просила выхода, гнев подкатывал с новой силой, брезгливость, ненависть ко всему, что было связано с Мораксом. И, когда та проходила мимо детской кроватки, когда она мельком бросила взгляд на неподвижного ребёнка…

Нуа даже маленькой сильно походила на отца.

Оттолкнула его, увернулась и согнулась: судорогами горла желчь наполняла рот; глотку, желудок неимоверно жгло — ту рвало на ковёр, на какие-то бумаги. Чжун Ли ласково, перебирая пряди, собирал ей волосы и не давал их испачкать одной рукой, другой — бережно гладил по спине, будто такая забота исправит всё, что он натворил, будто это было достаточным, чтобы простить его грехи.

Когда приступы рвоты прекратились, он тихо сказал:

Лин со всхлипами покачала головой и поднесла ладонь к лицу, чтобы оттереть оставшуюся жидкость с уголков рта.

— Нет-нет, мы это сделаем под водой, — остановил Чжун Ли её, взяв бережно запястье. — Бедная моя, потерпи немного, хорошо? Сейчас мы тебя отнесём в ванную и, — он поднял ту и крепко обхватил туловище, — и всё станет лучше. Тебе стоит только слушаться меня, расслабь тело… В этом не было ничего постыдного, ну не плачь, дорогая, это, с какой-то стороны, даже трогательно. Я не стану о тебе думать хуже из-за такой мелочи, ты всё ещё мой маленький ангелочек, — тот шептал чарующе, пока умывал ей лицо под тёплой струёй воды, пальцами касаясь холодной мягкой кожи.

— Я… сама, — вяло возразила Лин, как только пришла в себя, и промычала, когда почувствовала горячую руку на щеке. — Пожалуйста, милый, — по привычке назвала его так и опустила взгляд на покрытую ржаво-красными разводами раковину.

— Конечно, душа моя, — промурчал Чжун Ли, удостоверившись, что та в состоянии стоять на ногах. — Будь аккуратней и не три столь сильно, твою нежную кожу легко повредить, хорошо? — Он стал медленно расстёгивать молнию на платье, массажируя её плечи. — Ты такая очаровательная… Такая белая, мягкая, воздушная, ты должна беречь себя лучше. Я должен беречь тебя лучше. Верно? Ох, нам стоит хорошенько промыть твои милые волосы. — Платье упало к ногам, и он мазнул губами сзади по её шее, положил ладонь на женский животик, покрытый растяжками: обычно Лин при таком раскладе дёргалась смущённо, уворачивалась — она не принимала в себе последствия беременности и уж тем более не могла позволить Чжун Ли так раскрепощённо трогать некоторые располневшие участки тела. Но сейчас та отстранённо слушала его сладкие речи, покончив со всеми ванными процедурами, прополоскав рот, и, не мигая, смотрела в отражение зеркала: со стороны они выглядели как обычная супружеская пара, несмотря на её притомлённый и потрёпанный внешний вид. Чересчур заботливый и галантный мужчина в строгом дорогом костюме и его трогательная в своей сентиментальности маленькая жена с забавными курчавыми волосами белого цвета — да, пожалуй, так бы их и описывали, выходи Лин в людные места, а не на безмолвную природу в качестве исключения. Не то чтобы ей было обидно, просто… иногда хотелось нормальной жизни.

Она повернулась к нему и посмотрела в глаза с волнением, прикусив губу. Как теперь изменятся их отношения после 

 потери? Как ей жить дальше и слушать непривычную тишину? Кого ей теперь качать и целовать в лоб, напевая придуманные мотивы песенок?

— Душа моя, в любой момент мы можем зачать новое дитя, — гладя ей щёку, произнёс самозабвенно Чжун Ли. — Только в этот раз я буду внимательнее следить за твоим состоянием и всерьёз займусь уходом за ребёнком. И мы переедем отсюда в новое, более уютное и просторное место. Нуа к нам вновь вернётся. 

«Всё будет хорошо», — пульсировало в ушах.

, — говорил Чжун Ли, когда заманивал наивную дочь торговца в свой дом.

— Нет… — надрывисто произнесла Лин и отвернулась. Она хотела видеть именно Нуа, а не другого ребёнка, почему он не мог понять такой простой вещи? Неужели тот не успел привязаться за три месяца к родной милой дочери с нефритовыми глазками, русым пушком на голове? Малышка ведь была копией Моракса! Его слова казались бесчеловечными после подобной ситуации, будто смерть ребёнка нисколько не колышела его, будто это Лин пожелала забеременеть и родить, а не её принудил Чжун Ли, раз за разом пытаясь оплодотворить. Ей стало так горько: она действительно поняла бы его, если б он убивался по крошке Нуа, но теперь… ту разрывали противоречивые чувства.

Лин Ли старалась быть хорошей женой. Она была достаточно понимающим и внушаемым человеком, чтобы за первый месяц жизни взаперти привыкнуть к Чжун Ли и практически принять его, подавить страх и ненависть, отбросить мысли о побеге. Раздавить саму себя как личность и размазать по подошве.

Но в итоге всё пошло ко дну.

— Да, мы будем счастливы, — её ладонь сжали до хруста: жест показался угрожающим. Чжун Ли не прерывал зрительный контакт, внимательно глядел на неё, чтобы не упустить ни одной детали из вида. — Душа Нуа переродится. Я уже всё решил, поэтому так задержался. И тело у неё будет здоровое, без проблем с сердцем. Только… если с ребёнком произойдёт опять несчастный случай, не трогай его труп, как сейчас, пожалуйста.

Чжун Ли, «Инцидент»

Культ любви

Приятно быть любимой, а не смыслом чужой жизни и причиной помешательства — это усвоила каждая из них. 
/// 
Сестра Агнет отныне считается преступницей в глазах всего Мондштадта. Кэйа знает, чем ей помочь.
Сборник ОЖП/яндере-мальчики

Genshin Impact

Тарталья/ОЖП

Кэйа Альберих/ОЖП

Дилюк Рагнвиндр/ОЖП

Чжун Ли/ОЖП

Итэр/ОЖП

Степень одержимости

— Чжун Ли! — сладко восклицает Лин, блеснув задорно глазами.

Это было хорошей идеей — вывести после трагедии на небольшую лесную прогулку её, милую, хрупкую: он заранее предполагал, как свежий воздух повлияет на чувствительную Лин, которая уж совсем зачахла сидеть дома. И теперь тот следит за ней с нескрываемым обожанием. Взгляд нежно скользит по плавному силуэту жены, решившей пробежаться по поляне босиком: атласное платье на запах — его самое любимое — развевается на ветру, оголяя середину бедра, белые кудрявые пряди скользят по шее и плечам, а самые короткие волоски, у висков, липнут ко лбу и мешают обзору — она смешно щурится и фыркает, когда это случается.

— Чжун Ли, — зовёт та со светлой улыбкой. — Не стой в сторонке, неужели тебе не весело? Ты ведь не каждый день со мной гуляешь, пойди сюда, мне одиноко! — Та капризно топает по траве, после чего смеётся — не привыкла повышать голос и что-либо требовать, хотя, глядя на забавные попытки, Чжун Ли сожалеет, что жена редко просит о чём-либо, а если уж так случается — то очень аккуратно намекает с полыхающими щеками и взглядом в пол.

Он не доводил её до такого состояния. Она всегда была такой… жертвенной, а ведь ему так хотелось избаловать ту, чтобы Лин надувала губы и утопала в его заботе.

Чжун Ли подходит к ней аккуратно и обхватывает маленькую ладонь, спрашивая:

— Что случилось, душа моя?

Лин поднимает голову — иначе не сможет посмотреть ему в глаза — и грустно улыбается: со стороны та выглядит такой крошечной, слабой, изнеженной, стоит только сжать череп — и он потрескается. Чжун Ли с испугом вспоминает, почему запер жену, ведь если с ней, его любовью, что-либо случится…

— Это прозвучит эгоистично с моей стороны, — признаётся она, кусая розовые, блестящие от блеска губы. — Я понимаю, что у нас… произошла трагедия, я до сих пор очень скучаю по Нуа, хоть и знаю, что, — заминается, — она вернётся, как только забеременею. Н-но, мне кажется, я не готова к такой ответственности вновь, и…

— Я понимаю это, милая.

— Но, Чжун Ли, я чувствую, как ты от меня отдаляешься. Почему ты перестал спать со мной на одной кровати?

Уточнение «на кровати» вызывает у него улыбку: будто он из тех, кто будет цепляться к подобной фразе и переводить в вульгарную шутку.

— Дорогая, ты об этом так беспокоилась?

— Естественно! — она шепчет возмущённо, широко раскрыв глаза. — М-мы ведь хотим стать хорошей семьёй, чтобы Нуа росла в здоровой атмосфере любви и уюта. Я… я думаю, моей ошибкой было не уделять достаточно времени этому, — стыдливо признаётся Лин с алыми ушами. — Прошёл уже год, я так много думала, ты так много обо мне заботился в это время, но держал расстояние, что я зап-путалась. Знаешь, в книгах, которые ты принёс, сказано: жена должна заботиться о семейном очаге, ухаживать за домом и детьми, а муж — приносить необходимые ресурсы для этого. Я поняла, что была неправа, когда считала тебя ужасным, поняла, как ты старался. Поэтому… я хочу начать всё заново. Только вместо эгоистичной Лин — та, кто с-стремится к благополучию семьи. Но… иногда мне кажется, что ты меня больше не… — Лин замолкает, скрывая смятенный взгляд.

Чжун Ли замирает на несколько мгновений, чтобы всмотреться в искреннее лицо с

ущённой жены: он не ослышался?

— Прости, — подбирая слова, — я лишь хотел быть внимательным к… твоему состоянию. Не знал, что тебя будет так задевать моё поведение, наверное, в памяти остались ещё времена, когда ты пугалась меня и избегала, засев в ванной или на кухне. Я не желал ещё больше давить, милая.

— Но ты не давишь! …теперь, — встревоженно она отрицает.

— Пожалуйста, не переживай так, моя любовь к тебе только растёт с каждым днём, ты продолжаешь оставаться маленьким ангелом, — голос пропитан нежностью и чувственностью. Чжун Ли, лаская её щёки, наклоняется, чтобы коснуться губами лба, спускается ниже, целует бровь, веко, чмокает в нос и, в конце концов, прижимается ко рту.

— Ну же, хватит, — хихикая, уворачивается она, ладонями опираясь о его широкую грудь. — Ты меня так всю зацелуешь…

— Но ты ведь такая аппетитная и милая, как мне тебя не целовать, сокровище моё? — он отвечает хрипло, с лукавой улыбкой, пока руки спускаются по шее Лин, по ключицам, груди, стискивают пышные мягкие бёдра под скользкой тканью. — Я ведь сдерживался весь год, стараясь быть прилежным… Дорогая, ты и представить себе не можешь, насколько выглядишь соблазнительной, так и хочется укусить, — мурчит Чжун Ли ей под ухо.

Лин, уже вся румяная, вдруг отскакивает.

Она начинает хныкать — нет, не изнемогая от желания, он читает в широко раскрытых молочно-голубых глазах панику, яркий ужас, прелестное лицо тотчас бледнеет. Она цепляется дрожащими руками за его пиджак.

— Нет, пожалуйста, не надо, — качает та головой, всхлипывая. — Я не хочу… Я сразу вспоминаю о… о прошлом тебе, о Нуа, — плачет.

Её так легко довести до слёз: буквально несколько мгновений назад она хохотала и сверкала улыбкой… Мелькает мысль: настоять, взять силой, приласкать, как всегда, 

 — и последняя фраза останавливает его от дальнейших действий: он же хочет быть хорошим мужем, даже если мысль о скулеже жены, о пышных формах заставляют Чжун Ли стиснуть зубы, чтобы преодолеть вожделение, сумасбродное желание намотать пушистые волосы на руку и потянуть назад, заставляя Лин оголить шею, задрать легко мнущееся платье, раздвинуть коленки. Знай она, насколько сводит с ума, не пыталась б даже притронуться к нему. Ох, но он её простит, в конце концов, глупая очаровательная жёнушка слишком наивна, чтобы предполагать нечто грязное.

— Нет-нет, всё в порядке, дорогая, — переходит на полурык Чжун Ли, обхватив запястье той.

— Но ты ведь можешь поработать ручками, правда?

Чжун Ли, «Семейная беседа»

— Если ты ещё не забыл, здоровая я надирала тебе задницу.

— Пока не поздно, — стискивает тот зубы с ухмылкой, — заткнись. Ради Бога. Сейчас.

У неё никогда не было чувства меры.

— Я могу просто сжечь тут всё или перерезать тебе горло или… Я могу найти способ уйти, если захочу, — выплёвывает она, взъерошенная после бессонной ночи.

Чайльд улыбается, Чайльд взбешён — это понимает застывшая Майя, когда её расчёска ненароком скатывается с кровати и стукается о пол глухим звуком. Противоположные чувства — страх и ярость — вгрызаются друг другу в глотки; Чайльд — безусловный катализатор лично её гнева, ужас же наводит его помешанный взгляд, скользящий ме-е-е-едленно, неторопливо и издевательски по открытым участкам смуглой кожи. Он и раньше позволял себе взглянуть на голые шрамированные ноги Майи или повязанную бинтами грудь, не скрывая интереса, но не переходя грань — так, что при каждом угрожающем её вскрике тут же отводил глаза в сторону и извинялся по-мальчишески, с якобы виноватой улыбкой, отчего получал по макушке её уже здоровой и сильной рукой. Что же сейчас происходит — разрывает все шаблоны. Она знала не такого Чайльда. Он был просто придурком, избалованным ребёнком, помешанном на битвах, который нашёл себе игрушку, то бишь Майю, и не захотел давать ей слишком много воли. Но это казалось безобидным: если она желала, то свободу получала.

Успокаивает одно: меч находится в подпространстве, хоть и ради него Майе пришлось мотать себе нервы во время ярмарки и катиться в прямом смысле от Чайльда к кузнице, выкрав добротный меч, а потом огрызаться на его «угрозы», что он запрёт её и никогда больше не отпустит. Это были просто слова: она ведь тоже говорила не раз, что убьёт его и всех дружков из Фатуи, как только встанет на ноги.

Тогда почему сейчас ей кажется, что он может по-настоящему ту запереть?

— Чайльд, глаза, — смуро подаёт голос Майя и ползёт назад, утыкается лопатками в изголовье кровати.

Он продолжает смотреть.

, только вот на ноги она встать не сможет: кости, конечно, срослись, но мышцы потеряли тонус, несмотря на многочисленные массажи, поэтому при любых обстоятельствах та проиграет Чайльду. Всё-таки её фишка — это быстрое перемещение по полю боя с помощью ног, сильных рук, тяжёлого меча и чудес инерции. Глаз Бога? Огонь в деревянном доме? Майя сама же себя в ловушку и загонит, ей нужны просторы для использования наиболее выигрышных элементальных навыков.

Та находится в крайне невыгодном положении.

Вот почему Чайльд привёз её искалеченное после падения со скалы тело сюда? На Родину, где дома строятся из легковоспламеняющегося дерева, а не из песчаника, как в Натлане

, к тому же в Снежной ужасные морозы, глубокие сугробы слегка затруднили бы теоретический побег на инвалидной коляске. «Ублюдок». Не то чтобы она не думала об этом в течение месяца нахождения здесь — отмахивалась, ведь «Чайльд туп, как пробка» и «В любом случае я восстановлюсь, надеру ему задницу и уеду домой». Но не теперь.

Чайльд стоит напротив, облокотившись о столик, и молча смотрит на неё, изучает: в глазах, пустых, как небеса, читается неприкрытая угроза, светло-рыжие брови нахмурены, и если солнечные лучи раньше ласкали веснушчатые щёки, смягчали угловатые черты лисьего лица и в общем-то придавали его образу невинное ребячество, то сейчас дневной свет оттеняет, будто режет по мягкой коже скулы, прямой нос, острый подбородок. Его напряжённая фигура в столь тесной комнатке выбивает весь воздух из лёгких, так, что Майя, облизнув губы, подносит руку к своей шее, прижимает палец к сонной артерии — пульс выдаёт с потрохами её тревожно-гневное состояние, схожее с манией.

Глаз Бога нельзя. Оружие рано. Ноги… надо ждать. Нельзя выводить на конфликт — всё так просто, но она не справляется, чёрт бы побрал дерьмовый характер.

Шаг к ней. Ближе. Его тень касается края кровати.

Майя хмурится, стискивает одеяло: от такого незнакомого Чайльда можно ожидать чего угодно: кому понравится раздражающая неизвестность? Ей никогда не давалось читать людей, она в себе-то ужасно разбиралась — не стоило и говорить о других.

 — он звучит сипло, тихо и непривычно без весёлой интонации — на самом деле, она впервые слышит его таким. — 

Я был любезен с тобой всё это время,

 — качает головой, подходит ближе к кровати. Упирается коленями в край, нависает своей громадной тушей над Майей, отчего та настороженно распрямляется. — 

Спас тебя, выходил с заботой,

 — вдруг его голос становится притворно-приторно ласковым, — 

но что в итоге получил в ответ?

Если начать припоминать, предпосылки к такому поведению найдутся: на ум придут его нервные тики, например, перестук пальцев по столу или дёргающаяся нога под столом, но кто Майя такая, чтобы обратить на это внимание? Высокий эмоциональный интеллект — не про неё, вообще нет: её воспитывали в качестве псины Натлана воином, охранником, но не человеком, поэтому удивительно даже, как в ней не сгорели заживо зачатки эмпатии, эмоций и самостоятельности мысли.

— Я долго терпел, — дрожит равнодушный голос, искажается ухмылка на тонких губах.

Она далеко не хороший человек: вредный, ворчливый и немного злобный, замкнутый и чуть-чуть высокомерный, но в условиях тесного домика это могло снести голову Чайльду, которому важно поклонение ему самому: все высшие круга Натлана слыхали, что Одиннадцатый Предвестник, может, и не жесток подобно Скарамучче и Синьоре, но довольно вспыльчив из-за юности и неустоявшейся уверенности в себе. Когда Майя играла роль высокомерной «принцессы», тот не упускал ни единой возможности над ней посмеяться прилюдно (

«Не слишком ли горбат нос для благородной дамы?»

) или пригрозить незаметно (

«Ваша охрана не кажется надёжной. Я бы повременил со словами, принцесса»

). Его отношение к ней в корень изменилось с тех пор, как та раскрылась в качестве стражницы Мураты, поэтому неудивительно, что позабылась тёмная сторона неунывающего Чайльда.

— Не истери, — срывается с её языка раздражённо. — Тебе не идёт роль жертвы.

Зрачки его расширяются, перекрывают практически всю синеву глаз, и тело, неестественно напрягшееся, словно замирает за мгновение до прыжка.

«К чертям перемирие», — метается Майя, видя каменное лицо перед собой. — «Нет, не к чертям», — спохватывается, как только вспоминает о том, что ей надо также выбраться здоровой отсюда. — «Или да. Нет. Да. Не поможет. Сжечь дом», — кидая взгляд на деревянные стены, — «и его. А если наплевать на ноги и пожар, вывезу на неожиданном манёвре».

— Ну раз уж ты обращаешься со мной так, будто уже вылечилась и можешь за себя прекрасно постоять или задавить меня…

Резкое движение с его стороны.

Та выскальзывает с постели, инстинктивно избегая атак, но забывает о чёртовых распущенных волосах, которые она просто-напросто не успела собрать с утра до злополучной ссоры — пальцы впиваются в кудри, натягивая всяческие колтуны, спутывая непослушные вьющиеся пряди между собой. Он тянет их на себя до острой боли, так, что Майя начинает сомневаться: а не хочет ли он с неё скальп сдёрнуть? Эта секундная мысль злит её: она послушно падает обратно на подушку боком, и, сжав его руки, не жалеет сил, пока вокруг не начинает пахнуть гарью, пока ладони не начинает жечь до волдырей — тут же её глаз Бога, прикреплённый к шее в качестве кулона, потухает.

«Нельзя», — крутится одно среди цунами мыслей.

Чайльд выдыхает, но не отпускает её, заставляет задрать голову.

Концы чёрных волос тлеют до плеч — наспех она предполагает, прикусив губу, и бьёт в живот. Ушиб месячной давности даёт о себе знать: колено начинает ныть. Не до обездвиженности, поэтому Майя даже не обращает внимание, сосредоточившись на том, чтобы отцепить от себя разъярённого Чайльда. Он наваливается всем весом, усаживается прямо на её колени, сжимает бёдрами смуглые ноги так, что двигаться становится затруднительно.

Лоб ударяется о твёрдое — подбородок или нос, не разобрать, — и Майя победоносно переворачивается, сбрасывая с себя тушу. Перед глазами всё кружится до солёного привкуса в горле, от выдернутых прядей ноет голова, ладони прилипают омертвелой тканью к простыне, наволочке, одеялу, и ей приходится жертвовать кожей, чтобы вовремя свалиться на пол и не попасть под водяную стрелу, брошенную в плечо. Наощупь находит светильник и бросает в сторону Чайльда — некоторые осколки впиваются ей в голень, но это неважно, пока она ещё может сражаться; по привычке пытается вскочить на ноги и…

Мышцы сводят судорогами с непривычки.

— Блядство! — скалится та, опираясь на тумбу.

Когда Майя видит движение боковым зрением, понимает: всё кончено. Она не справится, не успеет, ведь с ослабевшим телом, без крепких ног и глаза Бога та 

Раз знает она, то знает и Чайльд.

Её опрокидывают обратно на кровать предсказуемо. Лицом в подушку — уже непредвиденно.

Она ожидает чего угодно, но не собственных окровавленных рук над головой, беспомощности и отвращения, когда чужие ладони, облачённые в перчатки, проскальзывают под бинты на спине, которыми так старательно заматывал Чайльд её раны в первые дни. Дыхание — прерывистое, шумное, горячее — над ухом кажется незнакомым и чудовищным, оно опаляет шею, затылок, напоминает о том, что с ней живой человек, и раньше она была в силах его 

. Бессилие угнетает до скрипа в зубах.

Бинты хорошо поддаются водяным клинкам, и тёмная кожа, сплошь покрытая рубцами, открывается ему.

— Успокоилась сразу? — усмехается он ей куда-то в висок и мажет ледяными губами по нему в небрежном поцелуе, то ли стараясь не показаться таким грубым, то ли преследуя свои неизвестные цели. Но мокрый след после его рта она оттирает подушкой, повернув демонстративно голову боком.

— Пошёл ты, — голос хрипит — с неё стягивают штаны в спешке, между делом ощупывая бёдра, бока.

— Лежи смирно, — скользя рукой по пояснице, — 

 — он её так сто лет не называл, — и, может, я тебя прощу.

«Правила войны сотканы в утробе: победители должны гореть ярко, а проигравшие должны превратиться в пепел»

, — говорила часто Мурата. В таком случае, Майе стоит подохнуть в огне.

Рёбра ноют. Колено тоже. Про руки и говорить нечего — одно мясо от них осталось. Чайльду это не мешает бессовестно лезть в трусы в неумелых попытках возбудить, или умелых, но не в подходящее время: всё, что чувствует Майя — холодную и грубую ткань на вульве, а также пульсирующую боль в ладонях и нарастающую мигрень. Перед глазами всё плывёт, рот наполняется кровью. Прикусила язык, похоже, во время борьбы, или это от внутренностей — она не может понять, пока есть проблема и похуже, пока её трусы уже болтаются в районе колен, а что-то жаркое, влажное и липкое трётся меж бёдер.

«Терпи», — обречённо вторит Майя и прикрывает болящие от резкого света глаза. Ей нельзя гореть ярко — она уже проиграла, предала себя, Натлан и Мурату; но почему-то, несмотря на дерьмовую ситуацию, она чувствовала свободу, осквернённую, тесную и убийственную.

Чайльд целует лопатки, шею, грубо скользит пальцами по животу и шепчет невнятное, будто не он дрянно дрочит о ляжки искалеченной женщины, не давшей согласие.

«Терпи», — скрипит зубами. Представляет, как сжигает его, будто ведьму поганую на костре, и наслаждается жалобным воплем евнуха, а не вкрадчивым шёпотом инкуба, как она, криво улыбаясь и щурясь, давит сапогом его пальцы всмятку, хватает за волосы, тянет назад, и чтоб пахло гарью, кровью, чтоб ошмётками кишков по белому-белому снегу он разлёгся перед пеплом раскалённым своего дома. А она — пускай будет юродивая, разодетая, безобразная, грязная, но счастливая, могучая, со злобой нечестивого воина. Нехай сама зима горит порочным огнём, а она — стремлением жить.

Вместо снега — опалённая простынь. Вместо чужих потрохов — её спутанные волосы.

Вместо огня — голая кожа.

Её вжимают в подушку лицом неожиданно, грубо, с каким-то рваным, почти хриплым возгласом, оставляя царапины на задней стороне шеи; горячая потная туша сваливается сверху, придавливает к жёсткому матрасу до треска костей, чужая рука берёт копну волос в кулак. Течёт семя по ляжкам. Майе приходит в голову, что она, вероятно, выглядит как униженная кобелём сучка, а не как… как Майя, бывшая воительница Натлана и просто сильная женщина. «Блядь», — сжимает губы. Пропадает желание трепыхаться окончательно. Учащённое дыхание за спиной замедляется, ослабевает хватка на макушке, длинные пальцы скользят по её плечу, начиная вычерчивать немногочисленные веснушки.

В голове Майи — пустота. Поворачивается к окну и молчит.

— Майя? — несмело звучит позади. Не так давно этим голосом ей угрожали и говорили мерзкие вещи — вот что не забывает она и оглядывает разбросанные по полу осколки лампы: «Если подобрать один…» — лезут всякие мысли некстати, по привычке, в надежде восстановить честь, которой у неё не было никогда: она много грешила, будучи 

Майя вздыхает устало, будто после монотонной игры с прилипчивым ребёнком.

— Майя, — вкрадчиво говорит Чайльд, его ладонь сжимает бедро. — Майя, отзовись, — почти приказывает. — Прости, я… не планировал заходить так далеко, хотел лишь припугнуть тебя, я и не думал, что ты попытаешься 

 сражаться. Ты меня вывела из себя и…

Она закрывает глаза и слышит детский голос. Точно. Чайльд прост, как ребёнок — вот, что она думала о нём изначально, но за месяц проживания в домике как-то забылась и стала всё усложнять, как и остальные. Как те, кто называл его «непредсказуемым» и «двуличным».

Чайльду нравятся три вещи: сражения, семья и рыбалка.

— …я не думал, что твоя сила настолько вскружит мне голову, — продолжал выговариваться он, поглаживая на удивление целомудренно и ласково её атлетичное тело, покрытое синяками — давними и недавними — и шрамами. — Ты правда сильная. — Так значит, она проиграла не окончательно? — Я в тот момент представил, что бы было на равных условиях, и потерял самого себя от предвкушения и возбуждения, серьёзно, просто… тебе надо было быть более сдержанной до полного восстановления. Тогда бы мы смогли сражаться. Жить вместе и сражаться, да. Это был бы идеальный вариант для нас двоих, но ты этого не понимаешь, поэтому я тебя не отпускаю, понимаешь?

Майя оборачивается, смотрит на его привычное хитрое лицо и понимает, что он не чувствует вины. Всё как прежде. Ничего не изменилось, кроме его сломанного покрасневшего носа и пары царапин на плечах. Ребёнок. Ребёнок.

— Ты сам себя слышишь? — внезапно говорит она звучно, громко и совсем не по-женски. — Тебе бой нужен был или секс? Бой? Да ты даже не пытался меня покалечить или убить! — Когда-то сильное тело еле поддаётся, и Майя наконец встаёт с постели, скидывает с себя руки, с глухой злобой смотрит на почти удивлённого Чайльда. — Определись уже и подрочи на Скарамуччу. Уж он-то должен быть покруче тебя, а я даже не хорошенькая и не худая.

Он, наигранно хмурясь, открывает рот:

— Мне нравится, как ты-

— Помолчи, ребёнок, я знаю, как выгляжу. И не веди себя так. Недавно всё совсем по-другому было.

— И я опять перебиваю тебя, а ты позволяешь это делать, — уже смеётся злостно Майя, стараясь встать на трясущиеся ноги, — потому что тебе надо как-то задобрить меня, ведь сейчас я как-то выгляжу поруганной и не очень весёлой, — она морщится, когда опирается кровавыми руками о тумбу, и отгоняет от себя метнувшегося помочь Чайльда. — Молодец. Теперь выжидай момента, когда я расслаблюсь, чтобы ещё раз так завалить. А я опять буду молчать и терпеть. Да.

Он, театрально раскаивающийся, смотрит на неё так взволнованно и по-детски, что хочется задушить его, сжечь, растоптать или распотрошить. Или сделать это всё с собой, ведь вместо Майи — искалеченное чучело, которое и за себя постоять не может.

— Я не планирую повторять это. Просто не грозись, что уйдёшь, и всё будет хорошо, — отзывается твёрдо тот и касается локтя, подхватывает: помочь хочет, а она не вздрагивает даже, опустошённо глядит на его руки, покрытые ожогами, и не возражает. — Тебе до ванны? — пытается выяснить, пока укрывает одеялом, пахнувшим гарью.

— Ты такое дитя, — поднимая глаза на него, — Чайльд.

А Майя убивала и детей.

Тарталья, «Ребёнок»

Итэр заходит в её спальню, не постучавшись — впрочем, как и всегда, — и не удивляется, когда видит полный бардак: скомканное одеяло с кофейным пятном на полу, разбросанные по углам подушки, листы, вырванные безжалостно и неаккуратно из книг и прибитые гвоздями к стене. А она будто и не замечает ни обстановки вокруг, ни гостя — продолжает сидеть спиной к двери и что-то писать в потрёпанном блокноте, пока его взгляд прикован к чёрным волосам, заплетённых в тонкую косу, с редкими седыми прядями и к сутулым острым плечам.

Стоящую тишину перебивает хруст — грифель ломается, и кончик скатывается куда-то под кровать. Раздаётся тихий вздох — ей приходится открыть ящик стоявшей рядом тумбы и, не глядя туда, взять новый карандаш.

На секунду она замирает.

— Это ты? — вдруг подаёт та голос, но от письма не отрывается. — Приветик. Как жизнь?

Итэр, подходя к кровати, решает ответить на этот раз (обязательно громко):

— А ты всё такой же хороший собеседник, — её голос, обычно пропитанный ленью, звучит равнодушно и устало. — Давно не заходил. Появилась сестра на горизонте? Или Селестия учудила что?

— Что-то такое, — не тихо, но всё-таки и недостаточно звучно.

Она оборачивается — всё, как обычно: измождённое бледное лицо, тёмные круги под глазами и синева губ, будто та всё ещё вынуждена есть суп из крыс и бумаг, будто та всё ещё сидит у маленького окна целыми днями и, смотря в молчаливое холодное небо, ждёт собственной смерти. Даже её взгляд — блеклый, внимательный и безучастный — не изменился с первой их встречи. Какой бы ни была та невозмутимой и терпеливой, ему не нравятся сложившиеся обстоятельства: он не изверг ведь какой, он любезно не приковал её цепями к кровати, деликатно отвадил слуг от «мерзкой человеческой женщины» и великодушно не запер в темнице, как это могло случиться с остальными незваными гостями Бездны. И, хоть та ведёт себя хорошо и разумно (по крайней мере, хорошо питается и не истерит), её тело продолжает не отличаться здоровьем.

— У меня были дела, — громче.

— Ну, ты хотя бы не забывал меня кормить, — ухмыляется та. — Я бы не хотела вернуться снова к обоям и крысам. Хотя… у вас они, наверное, вкусные. Кстати, знаешь, что в Мондштадте есть одуванчиковое вино?

— Опять ты про Тейват? — грубо обрубает Итэр, садясь на кровать.

— Я опять про Тейват, — фыркает. — У тебя с этим есть проблемы? Ты бы хотел об этом поговорить? — издевательски тянет она с унылой улыбкой. — Конечно, не хотел бы, тебе только дай помолчать. Ладно, поговорим о Земле. Знаешь же, там нет зелени. Здесь тоже нет. А в Тейвате она есть, но я здесь. Почему-то.

— Почему-то, — шипит он.

— Что? А, всё, поняла. Ну-ну, не ной, — пренебрежительно кивает она и, кинув куда-то к тумбе ручку с блокнотом, приползает к нему. Усаживается рядом, но держит расстояние — примерно сантиметров тридцать; внимательно глядит в его лицо, изучает. И вновь она делает это — пытается вскрыть и узнать всё-всё, кто он такой, что чувствует — мысли будто становятся читаемыми. Ему нравится: лучше пускай она исследует его, чем мир или других людей — так спокойнее, а Итэру скрывать нечего. — Оставишь острова с зеленью? В Тейвате. Когда наконец захватишь его, или что там с ним собрался делать?

— Посмотрим, — он покачал головой. Никогда в открытую не признаёт, что выполнит её любую возможную просьбу (только если она не задевает его эго).

Та склоняет голову к плечу, и смотрит, смотрит, смотрит-смотрит, долго молчит — Итэр уже знает, что мысли и наблюдения увлекли её настолько, что она забыла ответить. Надо только подождать.

— Всё-таки ты гораздо лучше целуешься, чем разговариваешь, — наконец говорит саркастически.

— Я бы хотела родиться в Мондштадте. Наверное, там здорово. Свежий воздух, много деревьев, весёлые люди и вкусная еда, — её голос спокойный, интонация — ровная, никакое слово не выделяется — больше похоже на бессмысленный поток фраз, если не прислушиваться, да и на лице той не отражается ни восторга, ни мечтательности, ни интереса или горечи, хотя уголки губ дёргаются. Но это у неё нервное. И глаз иногда тоже. Бывает, что и левая нога трясётся — особенно во сне. Итэр иногда думает, что вот-вот — и у неё пойдёт пена изо рта, а тело начнёт извиваться в конвульсиях подобно склизкому дождевому червяку в луже. — Вот бы там пожить. Я бы спала на траве и ела закатники.

Кожа его ладони жжётся — похоже на не особо ощутимый укол совести.

У неё — краснеющая левая щека и пронзительные бесстыжие глаза.

На самом деле, ей не очень-то и хочется в Мондштадт — о нём в книгах только сладкие сказки; кому они только понравятся? Ей уже хорошо в этой «Бездне» — какая же это бездна? — в умиротворённой тишине, в тепле и уюте: у неё есть мягкая постель (не ледяной бетон с дай Бог ворохом окоченевших газет), горячие супы не из бумаги или котов, бесконечный запас блокнотов, где она может писать бесконечное количество повестей и стихотворений, и предельный минимум оргазмов. Конечно, за окном мрачные горы с фиолетовыми верхушками, вместо непригодной земли — чёрный зловещий песок, от которого идёт дымка, вместо ветра — вечные сухие бури, повсюду — прогуливающиеся монстры.

Монстры, которые её и пальцем не касаются.

Она не голодает, находясь на грани, не мёрзнет и не сходит с ума от одиночества и недоверия к любому представителю уже малочисленного рода человеческого. И никто у неё не крадёт запасы, избивая до полусмерти во время метели, не вламывается в её с божьей помощью держащееся на ветру убежище и, убив единственного друга — ослабшего мальчика лет одиннадцати, — не насилует с риском заразить хламидиозом, сифилисом или чем ещё страшнее, вжимая в пол, размазывая её лицом кровавые лужи того самого мальчишки.

У Итэра миловидная внешность и всего лишь скверный характер — так думает она. Но у него есть и хорошие черты, да и с ним рядом находится даже приятно.

— Как же там было… Ах, да, точно: «В вашей воле меня презреньем наказать», — громко смеётся, когда шею обхватывает чужая ледяная рука.

— Ты сдохнешь скорее, чем уйдёшь от меня, Рамина, — жёлчно шепчет на ухо (едва ли та его услышит) и вжимает в матрас, сумбурно ощупывая сквозь майку исхудалую грудь одной ладонью и другой — скользя по бедру.

— Повтори, — снисходительно улыбаясь, припуская лямки майки, тихо просит. Прикасается к его косе, свисающей через плечо, и поправляет. — Ты ведь опять сказал что-то наподобие «ты моя» или «принадлежишь только мне»? Повтори, — её слова звучат безэмоционально.

— Ты не имеешь права даже думать о том, чтобы жить не здесь, — как факт. Как что-то неоспоримое и нерушимое, и почему-то она остаётся довольной.

Он ведь всё-таки давно не заходил.

И лучше она будет жить в Бездне, чем на Земле или каком-то там Тейвате.

Итэр, «Бездна»

— Мы скоро будем дома? Ты же обещал!

Снег по пояс затруднял передвижение, казалось, что легче забраться на верхушку сосны, чтоб перепрыгивать с дерева на дерево. Отёкшие ноги, покрытые мозолями, были истоптаны, несмотря на удобные валенки; под слишком огромную куртку задувал ледяной ветер, а кожа щёк краснела и трескалась: чёрт бы побрал эту Снежную с её вечной зимой и засыпанными дорогами в чаще леса.

Но Терезу трясло не от холода.

— Постой! — запыхавшись, вскрикнул искатель приключений. — Почему тебе так важно попасть именно на вечерний корабль? В 

— Я же заплатила! — рявкнула та, ведомая страхом, и тут же огляделась, прислушалась: вроде, никого вокруг не было, поэтому она вздохнула с облегчением и повернулась к парню: и как его только звали? — Для меня это очень важно, просто молчи и следуй указаниям. Пожалуйста? — Тереза смягчилась и вяло улыбнулась: ей не надо было ссориться с проводником, не сейчас, когда времени буквально нет. Кто знает, когда Дилюк надумает покинуть деревню, её опустевший домик? Она успела взять с собой только кошелёк, пару детских вещей, и… в принципе, всё: слухи об аловолосом воине, путешествующем по Снежной, нагрянули неожиданно, и Терезе пришлось бросить работу, знакомых, дом в тот же час, собрать впопыхах вещи и поймать на заснеженной дороге искателя приключений, упросив его сопроводить «беременную хрупкую девушку» до ближайшего порта.

«Вряд ли», — посчитала та мрачно, рассчитывая, сколько ещё осталось часов до отплытия. — «Не успею».

Если бы Тереза не медлила, останавливаясь из-за сбившегося колкого дыхания, если бы не хваталась за живот, сжав бледные губы, или… или, например, если бы та не была беременной обузой, тогда бы они, может, и дошли до пристани вовремя, но — увы! — её тело сейчас ломило и лихорадило, а всё из-за подскочившего давления от стресса. Искатель приключений явно нервничал не меньше неё, но из-за других причин, пока подрагивающая Тереза постоянно оборачивалась и осматривала судорожно округу в поисках привычной красной макушки или хотя бы языков пламени. Но — нет. Белое полотно окружало их, запятнанное крючковатыми голыми кустами и засохшими стволами деревьев, от которых падали зловещие тени: в них будто что-то шевелилось, хрипело и извивалось — конечно, это было лишь воображением, но Терезе становилось жутче и жутче: она натянула капюшон на лоб и, обхватив рукоять клинка в кармане, поторопилась за искателем приключений.

— В общем, — вдруг подал он сиплый голос, и, откашлявшись, продолжил: — мы не успеем даже на ночной корабль. Неподалёку есть дом, я сейчас поведу нас туда. По пути наберём хворост, там есть камин, поэтому отоспимся в тепле. С утра — к порту пойдём. На дневном поплывёшь.

Это лучше, чем ничего, хоть 

Дилюк их и найдёт к утру.

 Ну, просто очевидная вещь: вряд ли он потеряется в лесу или собьётся со следа, у него чуйка отменная и всё такое… Он — настоящее чудовище, возомнившее себя спасителем Терезы. Честно говоря, Дилюк сначала не относился к ней жестоко или грубо, не запирал насильно дома за тремя замками и не приковывал ни к чему, не кричал на неё и не оставлял ожоги — он был истинным кавалером, принцем, сошедшим со страниц сладкой сказки про принцессу в беде. Тереза на добровольной основе сидела у него в поместье, потирая пыль на полках, сортируя еду Дилюка и потрахиваясь с ним же на всевозможных поверхностях: кто бы отказался от возможности соблазнить хорошенького хозяина винокурни с прелестным характером и большим кошельком? Она знала, что тот постоянно искал способы удержать её возле себя: плёл сказки про «расследование убийства» её отца, говорил, что мать, виновница, сбежала, и, возможно, некоторое время это было правдой, но шёл месяц за месяцем, а «чёртовы рыцари» продолжали якобы тянуть резину, пока её мама якобы свободно разгуливала по Тейвату. Тереза находила втайне газеты и документы, подтверждающие обратное: расследование завершили, матушка померла в ближайшем лагере хиличурлов и была признана виновной.

Только Терезе об этом никто не сообщал, и она продолжала строить из себя дурочку.

Всё было замечательно, пока ей не наскучило. Она не планировала так долго работать горничной и — тем более! — так долго находиться в одних и тех же отношениях, да и забота Дилюка перестала казаться очаровательной. Сначала Тереза щебетала с молоденьким милым садовником через окно, невинно флиртовала, хихикая в ладонь, и не хотела заходить далеко, а потом… потом нервно расправляла помятую юбку и подбирала пуговицы с пола, разглядывала в зеркале синяки и засосы по всему телу, раскрасневшееся лицо и спутавшиеся волосы.

Что она сказала после? Ну точно: «Я тебе изменила, прости. Давай расстанемся». А когда Дилюк резонно разгневался, передразнила его и вышла из кабинета, хлопнув дверью, чтобы вещи собрать.

Кажется, это она сделала из Дилюка монстра.

«Он нас найдёт непременно», — сглотнув, подумала Тереза, погладила сквозь плотные рукава предплечье, покрытое ожогами, и, когда они подошли к дому, обернулась, взглянула на следы на снегу: те, что мельче и глубже, принадлежали ей, Дилюк, наверное, на глаз даже определил бы: это её размер и форма ног — настолько часто он любил гладить и трогать пятки той. «Я бы избавился от них, но они слишком милые, потому что это часть тебя, ты ведь понимаешь меня?» — как-то так он сказал однажды с огорчённой улыбкой, будто ему ну правда очень хотелось бы сделать это. Сейчас, если он найдёт её, «милые» пятки перестанут быть препятствием перед ампутацией.

Тереза хотела бы иметь возможность на своих двоих идти к люльке ребёнка, вообще-то… и не хотела бы связывать свою жизнь с ограничивающим душно-скучным Дилюком, порой пугающим до икоты и делающим больно каждый раз, когда она пытается «сбежать».

Степень одержимости

Содержание

Чжун Ли, «Инцидент»

Чжун Ли, «Семейная беседа»

Тарталья, «Ребёнок»

Итэр, «Бездна»

Дилюк, «Домой»

Кэйа, «Молитва»

Комментарии (0)